Александр Терехов - Немцы Страница 42

Сырцова быстро успокоилась: сделано (больше Эбергард ее не увидит, крест, в «контактах» минус имя, не поздравит с днем рождения, не о чем, не для чего).

— Сказал убираться Овсянникову из управления здравоохранения, тот слег в больницу. Плачет. Я говорю: зачем вы так… Он говорит: не думал я, что префект сможет меня уволить. Я помог его мать соперировать, сестрой сколько занимались, детьми… А уж для самого — круглосуточно… Я говорю: эти люди добра не помнят. Им всем должны. Да этим людям — все по жизни обязаны! Им жизнь, блядь, должна! Монстра увольнять будут, так он и то — сперва последний кусочек выгрызет и успеет разжевать. Им никто не нужен. Он и своих-то назначает, и сразу — наблюдение, прослушка, все, все должны ему нести, чтоб ничего по пути не пропадало…

Пусть, но потом. Потом. Большая Эрна влюбится в какого-нибудь скота, и уже беременная — останется одна, родит свою маленькую девочку и вернется домой в комнатку с партой, где словно ничего не изменилось, когда меняется всё, — будет много и весело разговаривать с дочкой, и не рыдать, чтобы не испугать ее, и стараться справляться: всё сама потому, что сама виновата; и за каждой дверью будет стоять Сигилд с «а я предупреждала», «а я так и знала», «ну, кто был прав», «и что ты думаешь дальше делать?», «я не отказываюсь помогать, но всё-таки я не вечна, и Федя не обязан, ты должна осознавать свою ответственность, если уж родила — на что ты планируешь жить?»; и никого не будет замечать урод — он устает на работе, ему пора отдыхать и время наконец позаботиться о себе (сколько лет он тащил эту ношу! Эрна когда-нибудь вырастет?), а тут нагрузка на бюджет, и нет сна — почему ребенок всё время кричит? Эрна будет беречь деньги и то, что кажется «самым необходимым», с каждым днем будет сохнуть, уменьшаться в те неподвижные времена, когда ночи врастут в дни и лягут бесконечной дорогой из бетонных плит, плита за плитой, от «часов кормления» и до, время тяжелых пробуждений, когда нащупываешь в памяти цифру дня и на каждом дне написано «такой же», «точно такой же»; она будет сидеть на лавочке чуть в стороне от пруда, ближе к детской площадке, покачивая коляску в пустоте, когда колясочные стаи расползлись по режимным клеткам, у школьников каникулы, быдлу рано, а у любителей собак пересменка, на воле — это ее скромная воля; Эрна будет хмуро думать о своем — о чем? думать ей особо не о чем, поэтому будет просто смотреть… Сколько времени потратил сам Эбергард, глядя ей в глаза, в ее глаза, удивлявшиеся ночному небу, устремленные в угол тьмы, ограниченный провинциальной опасной, костлявой от сосулек крышей, на звезды, так смотрел и смотрел, и казалось: любовь — любовь его течет в Эрну, как клей; вот это — это не может не оставить следа: как плавали в море нос к носу, за ее головой в панамке горбатился спасательный жилет и она шептала: папа, не отпускай меня далеко, и он шептал: я тебя никуда не отпущу, и она шептала свое: и я. Как восхищала, приводила в трепет ее белая, изначальная кожа, не сработанная, крепкая и чистая, гладкая, — вот такой должен быть всегда человек. Его руки, несущие Эрну, их ночное дыхание, бесстрашный ежик ночных сказок… Не оставлял на дневной сон в саду. Дарил всё, что хотела и могла захотеть. Но главное — взгляд, что-то неуловимое, струящееся, ток — вот об этом он заботился в первую и последнюю очередь. Посмотри на меня. Наверное, про глаза он напридумывал лишнего. Если души нет, то и под веками — просто глазное яблоко. Хрусталик какой-то. Управляющие мышцы. В окружении ресниц и бровей. И с сердцем никак не связано. Эрна об этом еще не знает, она будет смотреть и смотреть на свою девочку и не сразу заметит незнакомого человека, идущего без тропинки, кратчайшей линией к ней, а потом выпрямится и замрет, вдруг угадав, кто это, испугавшись (но всё-таки на что-то сразу понадеявшись), но ненадолго — потащит оправданием, щитом из коляски свою позевывающую космонавтку: вот, это твой дедушка — и обе замрут: с чем он пришел? — и помолчав, всё-таки расплачется: папа… И он обнимет ее — малознакомый человек малознакомую… Сегодня мы улетаем, у меня есть дом в Испании, там уже всё готово, тебе будет помогать русская няня. И я буду там, с тобой. Мама сможет приехать к тебе погостить. Тебе надо отдохнуть, понять, что ты дальше хочешь. Когда ты решишь, я тебе помогу сделать всё, что захочешь. Что тебя здесь держит? И она торопливо выдохнет: только не передумай, ничего! И они будут там жить на стороне солнца, знакомиться, разговаривать, обсуждать. Он будет рассматривать ее лицо, «ну, пап…», не могу наглядеться, как удивительно сквозь мамины черты проступают мои, «все так говорят!», и будут вспоминать отсюда назад — каждый свое, пока их воспоминания наконец не сольются в общие, где они уже вместе, просто каждый запоминал свое, кто-то больше, а кто-то поменьше… И может быть (но не обязательно, он не ради этого), когда-то вечером, уложив свою девочку, Эрна скажет ему, в седой затылок, что, в общем, очень любит его. И всегда любила, просто… Он усмехнется: да? Это… Это, понимаешь, становится ясно не когда человек что-то говорит. Это просто ясно как-то само по себе. Это есть. Или нету, не слышно. Как Бог. Вот Бога нет. А любовь… и за всю жизнь, бывает, не понять, как же с ней, любовью, было на самом деле… Вот я не сразу понял, что люблю тебя и буду любить всегда. «А сейчас?» Что? «Сейчас ты чувствуешь, что я люблю тебя?» Он не бросится отвечать тотчас.

И если, еще потом, ей надо будет, пора уже, улететь пробовать в жизни что-то еще, расти, он не будет цепляться… я буду ждать вот здесь, каждое утро, позванивай, а хочешь — оставь мне свою девочку, и я буду разговаривать с ней, и рассказывать про тебя, никто не знает столько историй про тебя, и какая ты была и есть на самом деле. И с ней мы проживем по дням всё, что не получилось с тобой. Все домашние задания.

Индивидуально, за десятку, «решающий всё» человекотренер А. Шишковский занимался после общих «разборов ситуаций» в общероссийском гражданском правозащитном клубе «Право отца», в нагретом зале, в обозленных стенах.

— Садитесь, пожалуйста, — в первом ряду, это всё, на чем он посмеет настаивать; Шишковский приятельски улыбнулся, опять в белой майке, джинсах и кедах, сегодня обритый, с равномерно загорелой, словно выкрашенной головой, но постарше его (прикинул Эбергард), и постоянно щурится, жжет ему глаза что-то изнутри. Шишковский выпроваживал тупых, недопонявших, желающих дотронуться и запомниться и перейти наконец из пациентов в специалисты, личные знакомцы: «извините, у меня консультация», «отличный вопрос! с него и начнем следующий разбор! спасибо огромное!», «концентрация и — удар! давайте придерживаться выбранной тактики!» — и вопросительно улыбнулся черноволосой высокой женщине (Эбергард видел ее в прошлый раз, так и думал: встречу опять — и почему-то обрадовался, как любой мечтатель), с ходу, словно завершая давно начатое движение, намереваясь ее обнять в каких-то безгрешных лечебных целях, — женщина ловко отступила и спросила его суховато и кратко, услышав ленивые ответы, кивнула: спасибо, отдала визитку, как пропуск на выход, и быстро пошла к дверям; она узнала Эбергарда и разочарованно улыбнулась: «я так и знала», с насмешливой укоризной, — ей в деталях известен местный производственный процесс, как бы независимо ты ни стоял прошлый раз, как бы ни уходил красиво в самом начале проповеди; опять в строгом костюме для конторских дел, но сегодня неожиданно глубоко открыла грудь, и Эбергард едва взглянул ей в лицо и сразу на — оказавшуюся большой, да просто огромной — грудь: вот это да. Белые мякоти. Красивая девка.

— Наконец-то! — улыбка Шишковского мигнула опять: «насилу выпроводил, да разве это люди, так — материал, слабые, пустые, мы-то понимаем с вами, но приходится — надо и им помогать, кто им поможет, а вот вы — другое дело, вы — интересны мне чрезвычайно и важны, вы — уникальны, вас я ждал»; чуть послушал и сразу вскочил и прохаживался: насиделся на «разборе», либо купил шагомер и калории жжет, либо не может спокойно слушать, на отметке:

— Иногда мне кажется, что Эрна становится похожа на свою мать, просто узнаю…

Шишковский горячо и тесно вклинился:

— Эта проекция — обычное дело! Называется «синдром замещения». Так, а я забрал вашу квитанцию? Давайте, я уберу. Итак! Или — еще не всё? Давайте так: я начну, скажу, что я уже успел увидеть, выложу, как бы — поле, да? Плоскость настоящего. И — как бы — пространство, коридоры решений. Как вижу. А вы потом, если посчитаете нужным, продолжите. Если сохранится э-э… необходимость.

Эбергард подумал: сколько времени человекотренер отводит на каждый прием? есть ли у него норма, как в поликлинике?

— Вы что хотите?! — вдруг выпалил Шишковский раздраженно и незнакомо, словно ломится кто-то посреди ночи в дверь; остановился наискосок от Эбергарда, оставив одну ногу позади, в упоре, — сейчас разбежится и прыгнет сверху на него, оставляя ему время ответить, но с угрозой «вот только раскрой свою…» — Спокойствия? — и сам ответил: — Да. Конечно. Заплатили же… У вас «синдром замещения»? Я это лечу. Уговаривайте, — Шишковский протянул растопыренную ладонь к его лбу, издевательски гудя, — вну-ушайте себе: ваша дочь — не ваша жена бывшая. В девочке вашей собрано всё самое лучшее от мамы и — что самое важное, так? — всё лучшее от вас! Она-а — так нормально? не быстро едем? не пора сделать санитарную остановку? — заорал Шишковский и смял ладонями щеки, и тихо: — Она — это вы. Только лучше и чище. Говорите себе это постоянно. Потому что это правда. Замечайте — это легко! — черты своего характера в ней и радуйтесь! Чем больше вы будете общаться, тем больше ваша дочка будет похожа на вас. Не сдавайтесь! Не отступайте! Боритесь! Отступите, и вот тогда-то ребенок и усвоит всё, а не только хорошее, мамино — то, что вы ненавидите. Ну вот. Легче стало? Еще бы! На свежий воздух!