Янн Мартел - Жизнь Пи Страница 42

подъем;

молитвы;

завтрак для Ричарда Паркера;

общий осмотр плота и шлюпки, особенно узлов и стяжек,

обработка солнечных опреснителей (протирка, надувка, доливка воды);

завтрак и осмотр продовольственных запасов;

рыбная ловля и разделка рыбы, если было что разделывать (потрошение, очистка, развешивание длинных ломтей на веревках для вяления на солнце).

С полудня — до середины дня:

молитвы;

легкий обед;

отдых и спокойные занятия (ведение дневника, осмотр ран, затянувшихся и новых, уход за снаряжением, обследование ящика с припасами, наблюдения за Ричардом Паркером, смакование черепашьих косточек и т. д.).

С середины дня — до раннего вечера:

молитвы;

рыбная ловля и заготовка рыбы;

обработка провяленных ломтей (переворачивание, срезание подгнивших частей);

подготовка к ужину;

ужин для себя и для Ричарда Паркера.

На закате:

общий осмотр плота и шлюпки (тех же узлов и стяжек);

сбор и разлив по емкостям воды из опреснителей;

раскладывание по местам съестных припасов и снаряжения;

приготовления к ночи (устраивание постели, подготовка ракетницы, чтобы была под рукой, если появится корабль, и дождесборника, если пойдет дождь);

молитвы.

Ночь:

прерывистый сон;

молитвы.

По утрам обычно было спокойнее, чем по вечерам, когда время будто останавливалось.

Распорядок дня могло нарушить любое происшествие. Если днем или ночью шел дождь, значит, все другие дела побоку: пока он не переставал, приходилось то придерживать заборники, то разливать собравшуюся воду по разным емкостям. Появление черепахи — еще одно знаменательное событие. Впрочем, главным возмутителем спокойствия все-таки был Ричард Паркер. Приглядывать за ним было главной моей заботой — я помнил об этом каждую секунду. Его же главной заботой было только есть, пить да спать — и то иной раз он вдруг пробуждался и начинал метаться вокруг своего закутка, сопя и рыча на все лады, причем с явным неудовольствием. Но хвала солнцу и морю: они живо его усмиряли — он всякий раз забирался под брезент и заваливался на бок или на живот, опуская голову на передние лапы.

Но меня связывала с ним не только насущная необходимость. Я мог часы напролет наблюдать за ним просто так — ради развлечения. Любоваться тигром — всегда удовольствие, а когда остаешься с ним один на один — и подавно.

Первое время я только и делал, что высматривал корабль. Но потом, через месяц-полтора, почти перестал.

А еще я выжил потому, что старался забыть все плохое. История моя, по календарю, началась в один день — 2 июля 1977 года и закончилась в другой — 14 февраля 1978 года, а в промежутке не было никакого календаря. Я не считал ни дни, ни недели, ни месяцы. Время — иллюзия, от которой у человека появляется одышка. И выжил я еще и потому, что напрочь забыл, что оно, собственно, такое — время.

Я помню лишь избранные события, встречи да кое-какие происшествия: это были своего рода вехи — они возникали из океана времени то тут, то там и четко запечатлевались у меня в памяти. Например — запах стреляных ракетных гильз, утренние молитвы, охота на черепах, биологические особенности водорослей. Да кое-что еще. Хотя вряд ли смог бы восстановить все это в строго определенном порядке. Мои воспоминания смешались в одну бесформенную кучу.

64

Одежда моя от солнца и соли пришла в полную негодность. Сперва она стала тонкая, как марля. После разошлась по швам. А потом разошлись и швы. Несколько месяцев я сидел совершенно голый, с одним свистком на шее — он болтался у меня на шнурке.

От соленой воды кожа пошла безобразными болезненными красными нарывами, которые моряки считают сущей проказой. Там, где они прорывались, кожа делалась особенно чувствительной — и при малейшем прикосновении я вскрикивал от нестерпимой боли. Нарывы, понятно, возникали в тех местах, которые чаще всего намокали и которыми я чаще всего соприкасался с плотом, — то есть на ягодицах. В иные дни я даже с трудом мог где-нибудь примоститься, чтобы отдохнуть. Но время и солнце залечивали раны, хоть и очень медленно, — стоило мне промокнуть, как на коже тут же вскакивал новый нарыв.

65

Я потратил не один час, чтобы постичь премудрости навигационной науки по инструкции. Ее составитель так и сыпал простыми, ясными советами, как выжить вдали от суши, предполагая, должно быть, что всякий потерпевший кораблекрушение просто обязан знать основы мореплавания. Как будто в кораблекрушения попадают одни только заправские моряки, которым вполне хватило бы компаса, карты да секстанта, чтобы понять, в какую беду они попали, и главное — найти из нее выход. Потому-то в инструкции и приводились такие советы, как: «Помните, время — то же расстояние. Не забывайте заводить часы» или «Широту в случае необходимости можно измерить пальцами». Часы у меня были, правда, теперь они на дне Тихого океана. Я потерял их во время крушения «Цимцума». Что же касается широты и долготы, да и морского дела вообще, тут мои познания ограничивались лишь тем, кто живет в море, а на то, как плавать по морю, они не распространялись. Ветры и течения были для меня загадкой. Да и звезды ничего не значили. Я не смог бы назвать ни одного созвездия. У нас в семье знали только одну-единственную звезду — Солнце. Мы засветло ложились и рано вставали. В своей жизни я видел лишь несколько прекрасных звездных ночей, когда природа с помощью двух простых красок и незатейливых мазков создает величественную картину; глядя на нее, я изумлялся и, как все, сознавал свою ничтожность, хотя точно угадывал по ней определенное направление, правда, скорее духовное — не географическое. Я и не знал, что ночное небо может служить путеводной картой. Как звезды, пусть и самые яркие, могут указать мне верную дорогу, если сами они беспрерывно движутся?

И я бросил это занятие. К тому же любые сведения на этот счет вряд ли бы мне пригодились. Я и понятия не имел, как держать тот или иной курс: у меня не было ни руля, ни парусов, ни двигателя — только весла да руки, и то слабоватые. Что проку прокладывать курс, если не можешь им идти? Но даже если б и был прок, как бы я узнал, куда плыть? На запад — туда, откуда мы плыли? На восток — в Америку? На север — в Азию? Или на юг — туда, где лежат судоходные пути? Каждое направление казалось мне заманчивым и в то же время сомнительным.

Оставалось одно — положиться на волю ветра и волн. Им и решать, куда меня нести. Время стало для меня расстоянием, как и для всех смертных, — я плыл себе по течению жизни, не желая лишний раз и пальцем шевельнуть, а если и шевелил, то вовсе не ради того, чтобы измерить какую-то там широту. Только потом я узнал, что меня несло по узкой стезе — Тихоокеанскому экваториальному противотечению.

66

Я ловил рыбу на разные крючки и на разных глубинах, да и рыба была разная: для большой глубины использовал крючки покрупнее и грузил подвешивал побольше, а на малой глубине ловил на маленькие крючки с одним или парой грузил. Удача ко мне явно не спешила, но я неизменно радовался ей, даже если игра порой не стоила свеч. Время шло, рыба попадалась все больше мелочь, а аппетиты Ричарда Паркера росли как на дрожжах.

В конце концов самыми надежными и дорогими мне орудиями лова оказались остроги. Они собирались из трех насадок: двух полых трубок, образующих древко, — одна с литой рукояткой на конце и с кольцом, к которому крепился страховочный линь, — и наконечника с крючком дюйма два шириной, острым, как игла, на конце. В собранном виде каждая острога достигала в длину пяти футов, будучи при этом легкой и крепкой, как шпага.

Сперва я ловил на открытой воде. Опускал острогу фута на четыре в глубину или около того, иногда с куском рыбы на конце в качестве приманки, — и ждал. Ждать порой приходилось часами, отчего все тело затекало и начинало болеть. Как только в нужном месте появлялась рыба, я тут же с силой рвал острогу на себя. Счет шел на доли секунды. По опыту я знал, что острогу лучше дергать наверняка, чем наудачу, потому как рыба тоже учится на опыте, — и в следующий раз она уже вряд ли попадет в одну и ту же ловушку.

Когда удача мне все же улыбалась, рыба буквально сама ловилась на острогу, напарываясь на крюк, и тут уж с моей стороны промашки быть не могло. Если же я пытался подцепить большую рыбину за брюхо или за хвост, она чаще всего срывалась с крюка и мигом уплывала прочь. Раненная, она становилась легкой добычей для хищников, которым я, получается, невольно делал подарок. Поэтому, охотясь на крупную рыбу, я старался целить ей повыше брюха, между жабрами и боковыми плавниками, тем более что рыбы инстинктивно стремятся всплыть вверх, так и норовя соскочить с крюка, — и я дергал острогу в том же направлении. Все так и было, хотя иной раз рыбу удавалось лишь легонько подцепить на острогу, а не пронзить насквозь, в результате она срывалась с крюка в воду, обдавая мне лицо брызгами. Я быстро подавил в себе брезгливость от прикосновения к морской живности. И бросил всю эту суету с заворачиванием рыбы в одеяло. Стоило рыбе выпрыгнуть из воды, как ее тут же встречал голодный охотник, готовый хватать добычу чем угодно, хоть голыми руками. Если я чувствовал, что рыба сидит на остроге некрепко, то отпускал острогу — благо она у меня всегда была привязана к плоту — и хватал рыбу руками. Хоть пальцы и не такие острые, как крючья, зато орудовать ими было куда удобнее. И тут-то завязывалась настоящая борьба — быстрая и бурная. Рыба, помимо того что она скользкая, попадалась все больше отчаянная — на моей же стороне было одно только отчаяние. Вот бы мне столько рук, как у богини Дурги: две — чтобы держать острогу, четыре — чтобы подхватывать рыбу, и еще парочку — махать топориками! Но приходилось обходиться двумя. Я продавливал рыбе глаза, просовывал руки в жабры, прижимал ей брюхо коленями, а хвост хватал зубами — словом, чего только не выделывал, лишь бы удержать ее, покуда не дотянусь до топорика и не снесу ей голову.