Николай Псурцев - Тотальное превосходство Страница 42

— Я сознаюсь. Конечно. Я сознаюсь, что я раньше никогда не думал об этом. Правда. Не думал. Инстинкт смерти и инстинкт убийства… Да, верно… Да, определенно… Я, разумеется, слышу эти инстинкты в себе. Постоянно… Но их звучание подавлено. И приглушено. Я всегда смеялся над ними. Я не думал о них, но я смеялся над ними. Вскользь. Мимоходом. Не концентрируясь. Не сосредоточиваясь… Хотя однажды что-то случилось и… — Я почесал затылком паркет под собой. Я приложил одно ухо к паркету. Потом приложил к нему ухо другое. Паркет какое-то время, видимо, скучал в одиночестве и теперь, понятное дело, требовал ласки. После того как я почесал его и погладил его ушами, он потеплел. — Не уверен… Не знаю… Мне кажется, ты ошибаешься… Я полон страха. Я полон иллюзий. Я наивен и прямодушен. К цели я иду напролом. Планов своих не скрываю. Я хочу много чего придумать и много чего создать и хочу, чтобы миру это понравилось… Если миру то, что я создал, несмотря ни на что, не понравится, я все равно заставлю его это принять, а потом, возможно, заставлю его это и полюбить… Заставлю… Заставлю… Инстинкт смерти и инстинкт убийства… Не знаю… Не убежден… Может быть…

— Ты умный. Но зачем-то притворяешься глупым… Конечно же, ты думал о том, какие инстинкты управляют твоим поведением и даже твоими мыслями и, разумеется, твоими мечтами и планами. Конечно же, ты думал… Ты думал… Милый мой, хороший, ласковый, добрый, отзывчивый, чистый, хоть и немного порочный, и мягкий, улыбчивый, чувственный, чувствительный, милосердный, тихий, доброжелательный… Ты, мать твою, сука отдолбанная, сам только что признался, что ты все прекрасно знаешь и понимаешь, мать твою!

— Что знаю?! Что понимаю?! Не знаю… Не понимаю…

— …«Если миру то, что я создал, несмотря ни на что, не понравится, я все равно заставлю его это принять, мир, а потом, возможно, заставлю его это и полюбить»… Ведь так ты сказал, так? Я не соврала? Я не перепутала последовательность твоих слов? Я не ошиблась в тоне, в акцентах и в ударениях?.. Так вот, эти слова, мать твою, мог произнести только тот, у кого инстинкт убийцы развит приоритетно!.. То есть ты родился, мать твою, уже решительным, безжалостным и… усмешливым. Только ты об этом пока еще не догадываешься. Хотя и знаешь про себя на нынешний день уже многое…

Я катался, голый, весь, как есть, по теплому теперь уже полу, паркету, — мои почесывания и мои ласки убедили пол, паркет, в моей нежности и симпатии — и нелюбезно и невоспитанно хохотал, громко, шершаво и издевательски — я над кем-то, судя по всему, судя, во всяком случае, по смеху, издевался, может быть и над девушкой Настей… но скорее всего, конечно же, над собой. Стенки комнаты больно и обидно били меня по ногам, по плечам, по рукам, а ножки стульев, стола, кресел, дивана сурово и враждебно пинали меня по голове — так беспокойные ноги футболиста пинают в сердцах назойливый мячик…

Кто-то одновременно со мной в эти мгновения думает совершенно о том же, кого-то тоже пинают ножки столов и стульев, кому-то точно так же сейчас неуютно, темно и уныло, кто-то исключительно так же, как и я, сейчас желает мочиться, рыгать, чихать и обязательно плакать, ну если не плакать, то, во всяком случае, выть, хрипеть и стонать — без сомнения. В Африке, в Австралии, на космической станции, на пляжах Марбельи, в палатке в тайге, на кладбище перед могилой врага, в камере смертника, в машинном отделении океанского лайнера, на верхушке чикагского небоскреба, в Пакистане, на острове Мадагаскар… Я вижу этого человека. Я люблю этого человека. Я убью этого человека… Я очень хочу найти подобного мне… Каждому из нас требуется доподлинно знать, что существует еще кто-то, с кем мы можем, допустим, молчать и с чьей помощью мы можем, например, защищаться от всегда недоброго мира, на кого мы сможем положиться и кто нас без каких-либо объяснений в любую минуту сумеет понять, кто ясно и определенно знает, чего он ожидает от жизни и чего он от этой жизни берет, кем можно любоваться и с кем не надо договариваться о взаимных правах — все понятно и так, достаточно взгляда, достаточно запаха, достаточно жеста, достаточно звука… Я давно и отчаянно стремлюсь найти себе такого вот человека… Хотя и знаю тем не менее, что последует дальше… Насладившись друг другом — и искренне на самом деле, и доверчиво, просто, — мы в какой-то миг (уж я-то, во всяком случае, непременно) почувствуем вдруг острое желание поскорее избавиться друг от друга. Мы не потерпим существования такого же второго, как мы… Я не потерплю существования такого же второго, как я… Я — единственный. Я — лучший. Я, и только я осуществляю полный контроль… Но как же горько все-таки пребывать в одиночестве… Инстинкт смерти и инстинкт убийства… Не знаю, не знаю…

Не знаю… В десятом доме жили плохие ребята. Они были простыми ребятами, а значит, они были плохими ребятами. Их такие же простые, полуграмотные папы, и мамы, и тети, и дяди работали на железной дороге. Кольцевая дорога проходила совсем рядом, в двадцати, в тридцати, в сорока метрах от дома. Я жил в двенадцатом доме, а плохие простые ребята жили в доме десятом. Мне было восемь лет, а им было тринадцать, четырнадцать, пятнадцать. Их боялись все малолетки нашего микрорайона. Сотрудники милиции относились к ним снисходительно и добродушно. Работники милиции вышли же в этот свет точно из такого же племени, что и эти плохие простые ребята из десятого дома. Ребята много пили и до удушья накуривались анашой. Они никогда не мылись, как я догадывался, и отвратительно одевались — засаленные отцовские или братовы брючки с солевыми разводами на ширинках, нестираные никогда тельняшки, сшитые из белых скатертей рубашки, или из штор, или из простыней, рваные кеды или еще какая-нибудь хренотень в виде обуви, тапочки, может быть, детские сандалии с отрезанными мысками.

Плохие ребята все как один были удивительно друг на друга похожи. Все как один. Они отличались, разумеется, ростом, телосложением, посадкой, походкой, но они обладали при этом все вместе одним и тем же лицом. У них на плечах сидели совершенно разные головы, круглые, продолговатые, овальные, неровные, с разросшимися затылками, с мелкими лбами или, наоборот, со скошенными затылками и с неправдоподобно раздутыми висками, но все они при этом, будто родственники, хотя таковыми, я знал, не являлись, имели схожие лица. На их лицах не проглядывалось выражения. Отражались, конечно, там некие поверхностные оттенки эмоций, но только-то и всего. Что-то подобное злости можно было прочитать иной раз, например, на тех лицах, что-то подобное страху, что-то подобное удовлетворению, как на мордах дворовых деревенских кислоглазых собак, но не более того. Тошнотворное зрелище. Гнездо червячков. Двор десятого дома напоминал мне гнездо розовых голеньких скользко-влажненьких червячков.

Самый короткий путь от моего дома, двенадцатого, до той школы, где я учился, проходил именно через двор десятого дома… Плохие ребята ни в какие учебные заведения, я знал, никогда не ходили. Вообще. Во всяком случае, в близлежащих школах упоминаний о себе они не оставили. И утром и днем они сидели во дворе и играли в домино за деревянным столом, или в карты, или еще в какую-нибудь дребедень. Вечерами они бродили по микрорайону и сладко куражились. Грабили детей, например. Внаглую. Никто не сопротивлялся. А взрослые не заступались. Все вместе червячки, то есть простые плохие ребята, выглядели довольно зловеще. Реже грабили взрослых. Тем и жили, как я понимаю. (Уличная преступность при советской власти была чудовищная — авторитарное государство всегда испытывает нужду в преступниках и преступлениях. Испуганный народ почти без сопротивления позволяет собой управлять.)

В основных у них ходил Саша Харин, уже с отсидкой по малолетке за спиной, злобный, угрюмый, щербатый — злобнее всех выглядел и угрюмее многих. Ему было пятнадцать, и от него пахло тухлятиной. Саша Харин — сука!.. Малыши лизали ему задницу — буквально, — я видел это однажды, а плохие ребята, что постарше, сами подставляли ему свои грязные, зловонные жопы. Саша Харин был педерастом, как я догадываюсь ныне. Саша Харин — сука пидорина!

До школы я добирался всегда дальней дорогой. Всегда. С первого класса. Никто из моего дома не шел в школу через двор десятого дома. Все знали, что такие походы могут закончиться скверно. И заканчивались иногда…

Я ненавижу свое советское детство. Но о некоторых эпизодах я иногда вспоминаю с восторгом.

Всего однажды я прошел-таки через этот злосчастный двор и долгое время потом еще, но не всю жизнь, конечно, а только лишь, а всего лишь долгое время еще об этом жалел. Ровно три дня я об этом жалел. А потом жалеть перестал. И принялся откровенно и безудержно радоваться тому, что однажды я все-таки прошел через этот самый засрано-обоссанный двор… Я просто очень спешил. Я опаздывал. Я поздно проснулся, а потом и долго еще собирался. Я не хотел опаздывать на урок физики. Я боялся опоздать на урок физики. Учитель физики Евсей Кузьмич непременно бил колбы, слава богу, пустые, о головы тех учеников, которые опаздывали к нему на урок. Я видел, я видел, как он раскалывал лбы моим одноклассникам, я слышал, как страшно кричали они от неожиданной боли (моим же одноклассницам Евсей Кузьмич бил металлической указкой по пяткам, по голым пяткам, сдирал, урча и слюнявясь, с моих одноклассниц обувь и бил их указкой — металлической — по пяткам… по пяткам, по пяткам, по пяткам! Получше все-таки относился к девчонкам, я думаю…), я задыхался от запаха крови, которая выпрыгивала норовисто из разверзнутых ран…