Марк Хелприн - Рукопись, найденная в чемодане Страница 42

Но он забывает об этом, и глаза его так и сияют, когда он начинает лопотать как заведенный по-английски или по-португальски, о чем вам только угодно.

Большинству детей в его возрасте вручили бы для передачи записку, но только не Фунио, который запоминает сообщение любой длины дословно. Если дать ему Американскую конституцию, он может ее полистать, взбежать на гору и тут же повторить как по писаному.

Как-то раз Марлиз попросила его доставить информацию по ряду счетов из ее банковского отделения в другое. Он запомнил их номера. На тот случай, если его схватят индейцы и станут пытать, он, чтобы не выдать вкладчиков, разделил номера на 7,35, если они оканчивались четной цифрой, и на 11,34, если последняя цифра была нечетной. С этой информацией он побежал по улицам и, достигнув места назначения, все в точности воспроизвел.

– Мама просила тебе передать, что, со слов парикмахера, кое-кто кое о ком расспрашивал.

– В Нитерое?

– В Нитерое. Парикмахер проследил за ним до города. Он остановился в отеле. Урод с косичкой, нос плоский, а еще у него серьга и плечи широкие. Да, у него турецкий паспорт.

– Турецкий паспорт можно купить на каждом углу, – сказал я.

Поскольку малыш Фунио знал о наемных убийцах, он начал плакать.

– Фунио, Фунио, – сказал я, усаживая его к себе на колено. – Я никого не боюсь. Смотри.

Я вытянул руку. Она была твердой как скала. Пусть мне и восемьдесят, но руки у меня не дрожат.

– Не беспокойся, – велел я ему, – я сам все устрою.

Но он не утешился.

Я вынул свой «вальтер» и вложил ему в руки.

– Фунио, я был на войне, да и не только на войне. Я знаю, как им пользоваться, и не боюсь. Мне даже полегчало немного, потому что я ведь, можно сказать, всю жизнь попадал то в передряги, то в перестрелки.

– Все равно, – прошептал он.

Что я мог ответить? Я поцеловал его, и он поскакал вниз по длинной тропе в школу. Мне никогда не удавалось сказать ему, как сильно я его люблю, но, наверное, так оно и должно быть, потому что слова не могут выразить всех чувств, а поступкам моим скоро придет конец. Когда-нибудь, как это бывает с сыновьями, он меня поймет.

А я тем временем должен сохранять бдительность.

И вот я сижу в саду, пытаясь быть начеку, в то время как сила памяти уносит меня в прошлое. Я могу уместить прожитый день в одно мгновение или год в один день, а для того, у кого остается не так уж много времени, это имеет огромное значение. Возвращаясь к тому, что когда-то оставил, я могу сидеть на этой скамейке, ощущая приливы любви, благоговения и печали, которые, в сочетании с пышным парком, теплым солнцем и синим небом, насыщают мою жизнь до предела. Хотя я должен все это записать, начиная, я и понятия не имел, насколько это окажется легко.

В среднем возрасте я не понимал, что все еще молод. Я был потрепан утратами, войной, просто ходом времени и первыми признаками физической деградации, которые усиливались, все дальше отталкивая меня от совершенства. Но у меня никогда не было нынешних ужасных болей в ногах. Я никогда не носил никаких бандажей – даже думал, что они вроде как посудомоечные машины и холодильники, и лишь позже открыл для себя, что бандаж несравненно лучше холодильника. Никогда я не терял сознания в общественном месте. Никогда мне не ставили катетер – и, что более существенно, ни один бразильский врач не ставил мне катетер. У меня была жена с грацией и данными профессиональной танцовщицы, волнистыми белокурыми волосами, степенью доктора экономики и всеми теми чарующими свойствами, которые дает обладание несколькими миллиардами долларов. Жизнь моя была невесома, как воздух. Я все еще был способен не терять энтузиазма на протяжении целой ночи – и не платить за это визитами в клинику. Я не испытал заката и после пятидесяти, когда, несмотря на все свои усилия, начал походить на Конрада Аденауэра, и не завидовал энергии белок и кроликов.

И вот, в самый разгар того, что было (хотя я тогда этого не понимал) жарким ровным пламенем, которое дает разве что древесина мореного дуба, Констанция меня оставила. Просто ушла прочь. Констанция – значит «постоянная». Постоянства в ее поступке не было ни на грош, но – что в имени?

Теперь со мною Марлиз. Она красива, всегда была такой. И с возрастом ее красота не улетучилась: в отличие от большинства своих сверстниц, она ничуть не походит на черепаху или фундук. У нее обворожительная манера разговаривать, и по-английски, и даже по-португальски.

И все же Констанция меня покинула, и в мире, где она когда-то постоянно присутствовала, образовалась дыра. Она ушла.

Мисс Маевска тоже ушла. Я по-прежнему горюю по ней и по ее детям, которых она любила без меры, особенно в тот миг, когда их у нее отобрали. Я верю, что Господь нежно прижимает их к своему сердцу, иначе какой прок в Его существовании?

Поскольку мой союз с Констанцией был разрушен по ее воле, то о ней я могу думать без слез и не поминая Бога. Свою печаль и свою веру я берегу для моего последнего часа, когда, я надеюсь, мне удастся свести счеты с жизнью, как заправскому летчику-истребителю.

В мае 1950-го мы с Констанцией отправились в Денвер, а потом в Джексон-Хоул. Там мы купили пару ездовых и пару вьючных лошадей, седла, упряжи, лагерное снаряжение, пуховые куртки, клеенчатые плащи и стетсоновские шляпы, спасавшие нас в дождливые дни. При нас были компас и карты, два помповых ружья и несколько коробок с патронами, проволока и кусачки.

На маршруте, которым мы следовали, проезды по большей части были открыты, но это не означает, что нам не приходилось натыкаться на изгороди, ибо так оно, конечно, и было. Те лошади, на которых мы ездили дома, могли бы и во сне с ходу брать препятствия из проволоки тройной крутки, но даже если бы мы взяли их с собой и они могли бы вынести все прочие здешние тяготы, вьючные лошади никак не сумели бы за нами последовать.

Способ преодоления изгородей состоит в том, чтобы перекусить две верхние натянутые проволоки и перевести лошадей через нижнюю. Потом отмотать от той проволоки, что при вас, кусок (в зависимости от натяжения той проволоки, что была перекушена, – около полуметра), исправить повреждение и ехать дальше. Делать это надо как можно тщательнее – из уважения к хозяевам пастбищ и в качестве дани за пересечение земли, вам не принадлежащей. Мы тренировались заделывать прорехи, и у нас это получалось неплохо. Изгородь выглядела еще лучше, чем была. Если бы я мог так же поступить с прожитой жизнью, то моя задача была бы выполнена. Возможно, я еще успею это сделать.

Мы следовали вдоль главного хребта Скалистых гор так долго, как только могли, хотя зачастую путь пролегал по цепи почти непроходимых кряжей и вершин. И все же склоны плато довольно пологие и кое-где плоскогорье поднимается едва ли не до самого гребня, и там на протяжении многих миль можно скакать на вершине мира, будучи почти в такой дали от городов и селений, насколько это только возможно, изредка встречая лишь овцеводов и их оторопевшие стада.

У пастухов, с которыми мы разговаривали, не зная баскского, на смеси французского, испанского и итальянского, мы покупали баранину. У меня всегда имелся вкус к баранине, по многим причинам я предпочитал ее ягнятине, а там, вверху, ее готовили до тех пор, пока не выходил почти весь жир, и тщательно коптили, чтобы она подольше хранилась, то есть именно так, как мне особенно нравится. Это был наш основной источник белка, который мы расходовали очень экономно вместе с чечевицей и рисом. Помимо этого у нас было несколько мешков с сухофруктами, мука, сахар, а также бутылка лимонного сока, из которой мы, как британские моряки, каждый день делали по глотку.

Ни в начале путешествия, ни когда оно еще планировалось, я не думал, что буду охотиться. Мне случалось стрелять в людей, но почти в каждом случае они были основательно вооружены и собирались убить меня самого. И хотя мне это представляется предосудительным с моральной точки зрения, я ем мясо, но не убиваю животных. Потрошение, сдирание шкуры, все то, что может испачкать меня кровью, как какого-нибудь вампира, – это не по мне, это, как говорится, не моя чашка… ну, скажем, чая.

Но лошади заставили меня переменить мнение. Они совершенно одуревали от змей, которых за семьсот извилистых миль обратного пути из Джексона в Денвер мы повстречали, прямо скажем, немало. Мы вспугивали тех, когда они нежились на солнце, разлегшись на склонах, или, свернувшись, как обычные коровьи лепешки, подсыхали на плоских камнях над снегом.

Змеи норовили устроить бог знает что из-за того, что их застали врасплох, – гремели, шипели и позировали, как политики на трибунах. Лошади же, следуя правилу, которому, несомненно, не меньше миллиона лет и которое они унаследовали от своих предков, ни коем случае не желали довольствоваться тем, чтобы свернуть с тропы и оставить опасность позади себя. Вместо этого они поднимались на дыбы и смотрели пылающим взглядом на извивающегося противника.