Олег Нестеров - Небесный Стокгольм Страница 42

Киры не было, все свое свободное время он теперь старался быть с матерью. Мухин наконец пришел с женой Надей, очень милой и располагающей, у Насти был выходной, вернее, даже подстроились под нее, собрались, когда у нее оказался свободный вечер.

Ждали Белку, но не понимали, во сколько она придет и с кем.

В большой комнате, вернее, в гостиной вдоль стены висели иконы, штук десять. Поменьше, побольше, некоторые покрасивее, в золоте, некоторые маленькие и прокопченные. Антон оживился, это оказалось его последним увлечением. Пару раз осенью он выезжал с какими-то своими новыми знакомыми в Тульскую область и скупал в деревнях все подряд. В Москву возвращались, когда багажник его «Москвича» был уже забит доверху. В углу комнаты, благо места было много, почему-то стояла деревянная прялка.

– А зачем тебе это все? – не понял Петя.

– Мне пустые стены не нравятся. Вот повесил, и дух какой-то сразу появился. Хорошо ведь смотрятся? На Западе наши иконы считаются произведением искусства. Антиквариат. Со всеми вытекающими.

– Ты же в них ничего не понимаешь.

– Зато знаю того, кто понимает. Ему привожу, он консультирует. Все что ценное – забираю.

– А остальное?

Антон оглянулся, и сказал тихо:

– На помойку сгружаю. Только Вере не говори.

– А прялка тоже антиквариат?

– Это у бабушки нашел, в амбаре, – улыбнулся Антон. – Ты знаешь, достало все это – стекло, бетон, гарнитуры румынские. Алюминиевое царство. Хочется настоящего. А ее в руки возьмешь – и тепло идет.

На другой стене висел портрет Есенина. Точно такой же, лакированный, на темном фоне, как когда-то Хем.

– Привез от нее еще барана. Сам забил, представляешь? Ну мне там сосед показал, Бузинов, как это делать.

Бабка сама не может… Еще картошечки деревенской, сальца, яичек из-под курочки. А огурцы! Пошли попробуем, пока тут суета.

Василиса Антоновна уже проснулась и дала об этом всем знать. Вокруг нее хлопотала вся женская часть компании.

Они пришли на кухню, она поразила размерами. Антон достал из холодильника трехлитровую банку, сходил на балкон за водкой.

– Смотри, как она делает, в огурцы пару морковок кладет. Листья дубовые.

Выпили. Огурцы действительно впечатляли.

– Она мне рассказывала, когда к ним немец пришел, был, правда, всего ничего, две недели, так вот, ходят интенданты со старостой – у кого чего забрать из скотины? Корову не отбирали, если одна. А у нее еще теленок, ну ясно, отнимут. Она ночью его забила. Плакала, говорила с ним, нож из руки выскакивал, но забила. А потом в яму оттащила и грязью слегка забросала. Немцы пришли, только нос поморщили – обошлось.

На кухню вошел Мухин:

– Хоромы, мать твою. Мне в таких век не жить.

– Да ладно, не скромничай. Построил кооператив раньше меня.

Налили и ему, сами повторили.

– Бабкины? – Мухин тоже оценил огурцы. – Я со своей пол войны без матери прожил. Та в 43-м принесла сумку картошки с работы, упекли ее на пять лет. Я, дурак, в суд нож с собой принес. Кричал, что убью судью, мне казалось, что она там главная, раз назначает наказание. Потом с бабкой к ней ездили на Каширское шоссе, она там кирпичи клала. Недалеко услали, слава богу.

– А отец? – спросил Петя.

– От него вся музыка моя и пошла. Дирижером был в духовом оркестре. Брал меня на все репетиции, один раз меня там забыл, я в тубе заснул. В конце 41-го его на фронт провожали, помню, на Каланчевке подбрасывал меня, шестилетнего. Сам в коричневой гимнастерке с двумя шпалами. Год еще письма шли, потом все. Пропал без вести. Осталась от него куча нот, весь диван был забит, в войну все пожгли. Пластинка у него еще была любимая. Трио из театра «Ромэн»: Ром Лебедев, Поляков и Мелешко, играли «Цыганскую венгерку». Заслушал я ее до дыр. Потом, как на гитаре начал, все перенял у них на слух и повторял, как они играли. Все три их гитары в одну вложил.

Он вышел из кухни и неожиданно принес гитару, на этот раз никакую не электрическую, а простую, шестиструнку.

Играл он здорово, колено шло за коленом, будто дерево ветвилось и ввысь росло. Когда закончил, на кухне собрались уже все, слушали замерев. Даже Вася не плакала.

– Двадцать пять колен, все фирменные, цыганские. – Мухин отложил гитару. – Ну что, голодом нас решили уморить?

Сели за стол, он действительно оказался, как сказал Мухин, а-ля рюс, никакой иноземщины, все из деревни, с земли.

Лихорадочно зазвонил звонок, компания оживилась, было уже ясно, что примерно их всех ждет. Но их ждало очередное потрясение.

Белка была с негром. Настоящим. Высоким детиной, стройным, по-негритянским меркам, вероятно, очень красивым. Черным, аж с синевой.

– Знакомьтесь, это Паскаль. – В Белке погибала примадонна. Ей бы всю жизнь на сцене свои фокусы показывать и триумфом наслаждаться.

Все заулыбались, загалдели, как грачи, негров у нас ведь очень любят, как родных. Мухин только был спокоен, видно, Африка даром не прошла. А на лице Антона застыло выражение глупого ужаса, как будто из его стиральной машины «ЗВИ» выползла змея. Себя в этот момент он явно не контролировал.

Паскаль улыбался, был галантен, немного говорил по-русски и никого тут есть не собирался. Вполне интеллигентным мужчиной оказался этот Паскаль.

Девушки за ним стали ухаживать, коверкая русский, старались объяснить названия блюд. Всех поразил Мухин, он вдруг перешел на французский, и они завели неспешную беседу, слегка притормаживающую, но вполне светскую.

Стечение обстоятельств – африканский гость очутился за столом между Антоном и Белкой, и Петя мог себе представить, что за скрытый поединок тут разыгрывается.

Наконец Паскаля накормили и даже напоили, с русского морозца это было сделать легко.

– Он аспирант ВГИКа, изучает режиссуру. Я ему немного помогаю, – стала рассказывать про своего друга Белка.

– Никогда не видел африканского кино. – Голос у Антона звучал фальшиво, немного по-петушиному. – Они, наверное, и классику будут экранизировать в свое время, как снимать научатся? Ну с «Отелло», предположим, все понятно. Но как они с «Гамлетом» поступят? Или с «Анной Карениной»? Она кинется под слона?

– Мне кажется, ножку пора вынимать, – строго сказала Вера. – Пересушим.

Антон пошел на кухню.

– Знаете, какое любимое развлечение у меня с ним? – Белка торжественно обвела всех взглядом.

Настя покраснела.

Паскаль улыбался и смотрел на Белку. Русский он, видимо, не очень еще понимал. В своем белом свитере с горлом он был хорош. Эдакий Снежок.

– Езжу с ним в обнимку в метро. Иногда сядем и пару кругов по кольцу навернем. Вот как Москву изучать надо! Я иногда, когда из вагона выходим, раскланиваюсь и его заставляю. Он, правда, ничего не понимает. Думает, этикет такой. Я боюсь, чтобы он как-нибудь в одиночку кланяться не начал.

– Хорош… Экземпляр, – одобрила Вера.

– До конца сие мне не известно, – честно призналась Белка. Антона не было, поэтому можно было смело раскрывать карты. – Он, когда в определенный момент хвост свой распушил, тут же получил от меня все инструкции, что можно, а что нельзя.

Паскаль сидел, продолжая улыбаться во все свои африканские белоснежные зубы. Ему было что рассказать на родине о таинственном Севере и загадочной русской душе.

Антон заковырялся, ножка не очень там у него разделывалась, он крикнул Веру. Та передала Васю Белке и ушла. Белка недолго думая бережно вложила младенца в руки Паскаля. Они прекрасно смотрелись, он строил ей свои африканские рожицы, она гукала от счастья: негров в своей жизни она еще не видела.

Все затаились, ждали Антона. Он внес барана.

Николай Васильевич наверняка что-то исправил бы в своей знаменитой финальной сцене, окажись он тут. Может, ввел бы в действие барана. Или негра.

1966

Глава 37

У Пети выпал зуб. Ни с того ни с сего. В ночь, на второе января. Не болел, не шатался вроде, зуб и зуб. А тут вдруг взял и выпал.

Мама его посмотрела и только головой покачала. Объяснять ничего не стала.

Петя расстроился сначала, а потом успокоился. Его особо не видно, жевать только стало неудобно, но ничего, можно и на другой стороне, дело привычки.

Зима была снежная, спокойная. Название года, вернее, его цифры Пете тоже нравились – 66-й. Только как-то все остановилось и не двигалось. Настю он видел все реже, она считалась в Большом уже восходящей звездой. Вернее, конечно, видел он ее так же, каждый день, вернее, каждую ночь. Но какая-то странная была эта семейная жизнь. Он стал опять появляться у Кати, они проводили тихие и похожие вечера, что-то друг другу рассказывали, редко куда-то выбираясь.

Кира похоронил мать и сразу взял отпуск, уехал в Тарту. Когда вернулся, пригласил Петю после работы пройтись.

– Помнишь эту историю про изъятие рукописей у Солженицына?

– Конечно.

– Теперь он прячется там, на хуторе. Книгу пишет, очень торопится. Боится, что не успеет, арестуют. Я в Тарту с одной девушкой познакомился, с Хели, она тоже филолог. Как-то она мне говорит: «Завтра повезу провиант профессору из Москвы». Я стал расспрашивать, что и как, может, знакомый какой. «Кто такой, не знаю, отец попросил раз в неделю продукты ему возить. Пишет, – говорит, – диссертацию, странный тип, привез разговорник и старается по-эстонски со мной общаться». Я к Лотману – интересно же, наверняка по нашей теме, может быть, он в курсе, съездить бы, познакомиться. Тот не стал юлить, тут же свел меня с ее отцом, сказал, что мне можно доверять. И если что, при необходимости со мной что-то и в Москву передать. В общем, выяснилось, что в начале зимы Солженицын сбрил бороду, с чемоданчиком в четыре утра тайно покинул свою квартиру и уехал в «укрывище», как он это назвал, надолго и без переписки, где бы его никто не знал. Тарту – практически заграница, неподалеку – деревушка Васула, а рядом этот хутор, где его и поселили. Хели к нему ездила по вечерам, сначала автобусом до деревни, потом три километра на лыжах. Солженицын ее встречал, поил чаем, принимал провиант и давал ей с собой готовую часть рукописей. Короче, я кое-что привез в Москву.