Андрей Матвеев - Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим Страница 42

Но ведь Киркея сразу предупредила его, что Горгиппия — настоящая дыра. Греческий город, где он оставил Абеляра, — Рим по сравнению с Горгиппией. «Да, — подумал Каблуков, — побывал вот в Римской империи, а в самом Риме так и не привелось, А так хотя бы на Нерона поглядел, одним глазком…»

И еще Киркея сказала ему, что конкретного местонахождения Виктории Николаевны она не знает. Да, баранья лопатка поведала, что дама сия находится именно в этой географической точке на берегу Понта Эвксинского, известного еще под именем Черного моря, немного правее того, что когда–то будет называться Керченским проливом, связывающим (или разделяющим, кому как удобнее) Киммерию (в будущем — Крым) с землями, примыкающими к Колхиде. Удивленный столь полными познаниями в области географической науки. Каблуков попытался даже узнать, чего ведомо милой Киркее из области, скажем, химии или физики, но тут он наткнулся на глухую стену молчания, Киркея просто смеялась в ответ да приоткрывала все время свой бритый лобок, что уже даже не смущало Д. К. и не вгоняло в краску из–за ощущения собственного полового бессилия — с этим он как–то свыкся, можно даже сказать, сроднился.

— Но как мне туда добраться? — спросил Д. К. у Киркеи, когда шум в триклинии утих, Энколпий убежал искать Аскилга с Гитоном, а Тримальхион поучил столь долгожданный первый десерт.

— На корабле, — ответила ему Киркея, и от такой простоты Каблуков обомлел.

— А когда корабль! — поинтересовался что–то дожевывающий Абеляр.

— Надо узнать у кормчего, впрочем, — добавила Киркея, — корабли, плавающие в Горгиппию, принадлежат Тримальхиону, подождите немного! — и она грациозно, как это и полагается женщине со столь белыми, холеными и гибкими членами, соскочила с ложа.

Каблуков, застывший в подобии коматозного состояния, смотрел, как Киркея о чем–то шепчется с Фортунатой, как Фортуната, в свою очередь, отвлекает своего драгоценного муженька от поедания четвертой позиции десерта (молочный пудинг, если идти по списку), как Тримальхион пальчиком подманивает к себе дежурного раба, а тот, в свою очередь, подзывает еще одного, который — тоже в свою очередь — незаметно выскальзывает из триклиния с тем, чтобы вскоре вернуться обратно, и цепочка начинает разматываться назад, вернувшийся раб передает что–то дежурному рабу, тот — с низким поклоном — преподносит эту весть Тримальхиону, вольноотпущенник передает это своей дражайшей женушке, а та вновь сливается в страстном объятии с Киркеей и, под обоюдные пощупывания и полапыванья, лобзания и посасывания, говорит ей что–то на ушко, и тогда только Киркея, звучно чмокнув Фортунату в красивую округлую грудь, возвращается к нижнему ложу, где ее ждет Д. К.

— Все просто, — говорит она Джону Ивановичу, — ближайший корабль уходит как раз сегодня ночью, следующий — через три недели. Так что будешь делать, мой несчастный друг?

Несчастный друг выдавливает из себя, что лучше, конечно, отплыть сегодня ночью, и тогда Абеляр с Киркеей предлагают прямо сейчас, немедленно, отправиться в гавань. Для этой цели Киркея попросила у Фортунаты даже носилки и трех крепких рабов, двоих — чтобы несли, а одного — чтобы освещал дорогу факелом.

— Так нас ведь трое! — изумился Каблуков, Киркея быстренько исправила ошибку и попросила трое носилок и восемь рабов, в чем ей и не было отказано, так что вскоре Джон Иванович уже покачивался в негре над землей и мрачно смотрел в безоблачное звездное небо, ибо никакого тента/паланкина у носилок не было.

Но мрачность прошла сразу же, лишь только легкий соленый ветерок коснулся ноздрей каблуковского носа — почуял Д. К. море и, как истинный Рак, воспрял духом, пришла на смену мрачности легкая безобидная меланхолия, но к ней–то не привыкать Джону Ивановичу, так что покачиваются носилки, легко несут тримальхионовские рабы семьдесят два килограмма веса Д. И. Каблукова, впереди — носилки с Киркеей, позади — с Абеляром, а то, что ожидает Джона Ивановича, неведомо — это он уже понял — никому: ни Абеляру (он же единорог), ни сладостной Киркее с ее гладко выбритым лобком, ни даже великому магу и алхимику, князю Фридриху Штаудоферийскому, ибо ни о какой Горгиппии и не было речи в момент его — Каблукова — расставания со светлейшим владельцем «Штаудоферийской твердыни».

— Все, прибыли! — доносится до Джона Ивановича звонкий голосок Киркеи.

Капитан–левантиец был уже предупрежден о возникшей надобности отправить одного из друзей Тримальхиона (надо же, подумал Каблуков, опять забыв расставить кавычки, так вот и другом стал, хорошая эта вещь, столетний фалерн) в далекую греческую колонию — торговые дела там у друга срочные, и отвезти его ведено без платы за проезд, а каюту дать лучшую, хотя какая это каюта, так, каморка под палубой, но зато вся в коврах! Каблуков обнялся с Абеляром, расцеловался с Киркеей, шепнув ей напоследок, что лишь необходимость вынуждает его столь быстро ее покинуть, да ладно уж тебе, хохотнула та, тронув на прощание беспомощный каблуковский членик, все таким же длинным червяком болтающийся под туникой, знаем мы эту необходимость, небось, стоял бы — ни в какую Горгиппию ты бы не поехал, а, Джон Иванович?

— Истинно так, — пробормотал обескураженный прямотой тирады Каблуков и поднялся на палубу корабля. Дул легкий бриз, ярко светили звезды, капитан (кормчий, что будет вернее) приказал подымать паруса, рабы затрусили обратно в город, легко покачивая носилками, уносящими с глаз Д. К. Киркею и Абеляра, а Джон Иванович Каблуков вдохнул полной грудью терпкого морского воздуха и понял, что он отчего–то счастлив. Вот только отчего? Да кто его знает…

И две недели спустя, стоя на таинственном горгиппском берегу, Каблуков все еще был счастлив, ибо понял, что дороге его приходит конец. Две недели он часами думал о том, как будет искать Викторию Николаевну и что произойдет, если он ее не найдет. Да ничего, решил в конце концов Каблуков. Не найдет — так не найдет, черт с ней, этой половой силой, сколько можно маяться и по миру скитаться. Займусь–ка я тогда действительно торговлей, думал Каблуков, вновь позабыв о необходимости кавычек при передаче на письме любого внутреннего монолога, стану богатым, как Тримальхион, и никуда отсюда не уеду… Чайки отвечали ему сварливым гвалтом, он бросал в воду кусочки пресной лапши и ждал, когда же, наконец, появится на горизонте город с этим странным названием — Горгиппия. Что же, дождался.

Да, Каблуков дождался, и вот, закинув на спину дорожный мешок, он уже покидает гавань и идет в город, который — по предсказанию прелестной гадалки с бритым лобком — должен стать последней точкой его путешествия. Полдень, жара стоит выматывающая, людей на улицах немного, внешний вид их почти не отличается от внешнего вида новых каблуковских знакомцев, оставленных им на совсем другом берегу, да и язык понятный, отчего–то все языки понятны Каблукову в этом путешествии, не странно ли? Не странно, отвечает он сам себе, интересуясь у одного из встречных, где здесь гостиница, то бишь постоялый двор, то бишь харчевня с комнатами для ночлега, ему указывают в сторону городской площади, в самом центре которой стоит невысокий красивый храм то ли с дорическими, то ли с коринфскими, то ли с ионическими колоннами, а перед храмом возвышается мраморная скульптура какого–то бородатого дядьки, который, после прочтения Каблуковым надписи на постаменте, оказался ныне покойным царем Неоклом, правившим Горгиппией во времена и по поручению императора Тиберия (Тиверия), то есть всего лет тридцать, ну, может, сорок тому назад.

Каблуков, обойдя статую бородатого Неокла и миновав храм, свернул по наитию в маленькую улочку и тут же увидел небрежно намалеванную вывеску харчевни с комнатами для гостей. Договорившись с хозяином, закинув мешок в отведенный ему угол, перекусив козьим сыром да запив его небольшим кувшинчиком разведенного местного вина, не намного уступающим хваленому тримальхионовскому фалерну. Каблуков вновь вышел на улицу и стал обдумывать, с чего начать поиски. Не будешь ведь ходить по городу и спрашивать у жителей, не видали ли они здесь такой Виктории Николаевны, Анциферова у нее фамилия, да и не описать ее Джону Ивановичу. Но тогда как? Ходить и просто смотреть? Посещать места большого скопления людей, если воспользоваться официально–административным языком? Каблуков помаленьку начал приходить в отчаяние, но тут до него вновь добрался морской ветерок и вновь отчаяние сменилось легкой меланхолией: ладно, — махнул Каблуков рукой, — будь что будет! — И пошел снова по направлению к центральной площади, внимательно вглядываясь в лица прохожих, особливо женского пола, слава богу, подумал он, что это не Восток и женщины тут не носят чадры, и красивые, надо сказать, женщины, подумал Каблуков, и одежды на них такие свободные, все тело угадывается, красивые тела красивых женщин, солнце, морской воздух, народу на улицах становится больше, площадь вот уже почти полна, снуют туда–обратно, зачем снуют, чего им надо?