Сергей Самсонов - Железная кость Страница 42

Проходила бригада — Маркин вскидывал перед собой планшетку, пересчитывал бритые бошки глазами, отмечал у себя и отмахивал: пшли. Две бригады еще оставались перед ними, тринадцатой: рассупонивали только бушлаты, разводя полы в стороны и давая прохлопать себя сверху донизу, ну а как до тринадцатой дело дошло, так команда назло: раздеваться до пояса! Пока все складки-швы на бушлатах прощупают — задубеешь, не скоро обратно согреешься. Делать нечего — скинули: щупай, прохлопывай. Ну и суки усердствуют — шовчик за шовчиком. И одежку прощупанную без зазрения — под ноги. Нагибайся, подхватывай. А одеться — все ж время какое-то нужно. Завозились, замешкались чуть, и конвой уже лает снаружи: «Загоняй, загоняй, не задерживай!». И досмотрщики в спину кулаками: «Пошел!» И пинка под колено — для резвости хода.

Так вот если подумать: смешное, ничтожное по сравнению с тем, что действительно ты заслужил как мокрушник — и не так еще, если по строгости спроса, волохатить должны. Но в то же время и неправда была в том, как на зоне делили людей. Еще когда при прежнем строе власть вот до такого искуса додумалась: кто-то умный и очень хорошо понимавший человечью сущность и слабость сообразил, что не может придавленный тяжким сроком лишения свободы, трясущийся за живот человек устоять перед этим огромным соблазном — заслужить себе волю досрочно за счет ущемления другого, так же тяжко виновного, как и он сам. «Твердо встали на путь исправления», «покаяние» и «искупление» аршинными буквами на растянутых красных полотнищах. А на деле: пей кровь из другого, такого же зэка из расчета: его капля жизни — это твой лишний день на свободе. Нарушение формы одежды приметишь — и зарубка тебе: отличился. С чифирем, с анашой кого-то застукаешь — еще больше похвалит хозяин. Ну а скрадку найдешь, ухорон с рукодельной приблудой, с любым запрещенным — так и вовсе возвысишься у хозяев в глазах, чуть ли не наравне с бесподобно нюхастой овчаркой Динкой будешь в зоне цениться. И еще куда злее, пристрастнее, цепче и зорче надсмотрщики выходили из ссученных зэков, нашивавших на черную грудь активистские бирки, чем из тянущих лямку служивых. Те-то, стершие в зоне о зэков глаза капитаны и прапоры, лишний раз и ленились доглядеть и прищучить. Ну а этих, козлов, — как поток восходящего воздуха пусть немного, но все же подымал над землей, над ровными рядами остального лагерного стада: с обещанием воли, условно-досрочного им давалась и власть — держать в своих руках живое существо, которое виновато так же, как ты, ну, может быть, потяжелее виновато, и вот уже он — тварь, а ты — вновь человек, и ты сейчас решаешь, что сделать с этой тварью, которая обмирает, как только появишься, приметишь и прикрикнешь на нее; ты можешь отвести ей место — в горячем и сухом тепле барака или в сыром стоячем холоде ШИЗО, на несколько суток, на месяц определить саму температуру ее тела, ты можешь даже удлинить ей срок лишения свободы, пусть на несколько суток всего, но зато лично ты, самовластно.

Вот вам «путь исправления». Да если б можно было в самом деле «искупить» — производительным трудом, то он бы вот, Валерка, первым в активисты записался — хоть на урановую шахту, хоть за круг Полярный, хоть вообще каким штрафным солдатом на Кавказ: тогда б его, Чугуева, вина и начала его подхлестывать, а не сидела бы без выхода внутри.

В хвост колонны уткнулась тринадцатая — и Валерка в последней пятерке ее, меж Наилем-Казанцем и своим бригадиром Колей-Колей Бычуткиным. Помначкар Иванцов сосчитал поголовье и залаял обрыдлое:

— Колонна, внимание! В ходе следования соблюдать строгий порядок следования колонны! Не растягиваться, не набегать, из пятерки в пятерку не переходить! Шаг влево, шаг вправо — считается побег. Прыжок на месте — конвой открывает огонь без предупреждения! Направляющий! Ша-а-агом марш!

Колыхнулась колонна, далеко впереди поплавками заходили цилиндры фуражек, с перемалывающим шорохом, рокотом, не растягиваясь, двинулись все — триста душ работяг, конвоиры — по обочинам мерзлой бетонки, с автоматами через плечо книзу дулом, на которые зэки смотрели с такой же привычностью, как на тяпки и грабли в руках огородников в транспорте, и вот уже небо из черного пепельным сделалось и светлело, все шире открывая пейзаж большой зоны — протяженную серую каменистую степь и холмы там, где небо сходилось с землей.

В зоне нету природы, нет ландшафта и нет горизонта. Из пейзажей — бороздки меж серых кирпичей или кафельных плит да цементная «шуба» на стенах ПКТ и ШИЗО, вот тебе все холмы и овраги, перепады ландшафта, которые видит ползущий по нему таракан, пауки да мокрицы и приравненный к ним остывающий взгляд человека. Чтобы как-то раздвинуть, разбавить эту ровную серость бетонной плиты, изнутри на жилухе все стены покрашены в голубой и оранжевый, сочно-зеленый, во все самые яркие, светлые, как для детского глаза, цвета — просто «комнаты сказок» какие-то с лебедями и пальмами, с бирюзовыми волнами дальних морей и абстрактно-прекрасными женщинами в белых платьях и с тонкими талиями, воплощениями Веры, Надежды, Материнства, Свободы — расписали умельцы-художники по заказу начальства все комнаты отдыха, и санчасть, и столовую, но от этого только паскуднее.

А вот с выводом, здесь, за воротами, каждый раз с одинаковой силой с Чугуевым делалось что-то: сам собой распрямлялся, расправляя навстречу любому, пусть и злому, студеному ветру, беспредельному воздуху каждую пядь своего нестерпимо здорового тела: пусть «шаг влево, шаг вправо» нельзя, но в грудине, в нутре что-то высвобождалось — с ржавым скрипом сдвигался, подымался железный затвор, запуская вовнутрь половодье простора, открытого неба; открывалась природа — голубой проточной синью и пахучей, мокрой, черной, весенней землей, а вот хоть бы и мерзлой, как сейчас, в ноябре, и покрытой жесткой клочковатой травой, да, посохшей, серой, но не беззащитной, отверделой и режущей руки, попытайся ее кто вот тут, вдоль обочины, выполоть. Были эти будылья на него, арестанта, похожи: не сгибались, кололись, топорщились с той же нерассуждающей силой, не хотели сходить с выстывавшей земли, хоть и знали, что солнца им больше не будет, и упорство их, твердость означали зачатую смерть.

И чем дальше в колонне шагал — дать работу голодным, от безделья дряхлеющим мышцам, — тем больнее и слаще защемляло железной скобкой грудь: так засмотришься на эту землю, на волну, что-то немо поющей о себе, для себя красоты, на далекие скальные склоны, пробитые мачтовым лесом, устремленными ввысь по отвесу матерыми соснами, все в такой чистоте и прозрачности, что ты каждый валун, все хвоинки, чешуйки на медной коре различаешь, так глотнешь, задохнешься колодезным воздухом, от которого сердце заломит, как зубы, — и подымет тебя снова вещее чувство: невозможно вытравить, выжить тебя вот из этой природы. И, рванувшись, как к матери, что прощает за все и всегда, крикнешь сердцем из самой своей глубины: «Поживем еще, а?!» Ничего не ответит природа, промолчит всей своей торжественной каменной силой, но так чисто, так бережно примет, разнесет твой немой, нутряной этот оклик, что как будто услышала все же, простила, унося, унимая сердечную боль ледяной водой своей тишины.

Вот ведь тварь он, Валерка, грех на нем, тяжелее которого нет, а дышал под открывшимся небом и верил: и ему — вот такому, каким себя сделал, — дается, как и прежде, глоток чистоты. И уже своей волей, с затаенной радостью молча идешь по бетонке мимо зябких берез и упертых дубков и украдкой вытягиваешь руку, вспоминая ладонью то усилие роста, движение соков, что таит в себе каждое дерево под седой морщинистой стариковской корой.

А за рощицей голой откроется зона объекта — трехметровый бетонный забор с хищнозубыми кольцами проволоки Бруно, и кирпичные серые вышки, и въездные ворота; расползутся с натужным поскрипыванием покрытые облупленной серебрянкой створки, и под лай конвоиров: «…пошла… вторая пятерка пошла, третья пошла» — переступишь вот эту границу трусцой и шагнешь в новый воздух, который тебя изменяет: гаражи вот увидишь с тяжелыми шеститонными МАЗами, галереи, висячие фермы допотопной дробильной фабричонки вдали и стальные хребты неподвижных до времени кранов — и уже не убийцы, не воры на бетонной площадке густятся — шофера, взрывники, слесаря, что полезут сейчас под капоты и днища своих грузовых стариков — ковыряться в узлах, сочленениях больного железного труженика, что под их заскорузлыми черными лапами засияют опять гладким блеском пригодности к делу, когда смоешь с них черную маслянистую грязь, все каналы прочистишь ершом, кислотой протравишь все мелкие трещины, абразивами и наждаком отшлифуешь и сам через эту заботу и ласку к машине оживешь и окрепнешь. Это им повезло, что в Бакале карьер не забросили и гоняют их всех, кто имеет профессию или навык какой, каждый день на работу, да еще и подхлестывают, чтоб быстрее вгрызались в гранит, словно время в Бакале повернулось вдруг вспять и немедленно надо перевыполнить план пятилетки.