Алекс Тарн - В поисках утраченного героя Страница 42

Старик Коган вдруг наклонился к моему уху — видимо, так же, как когда-то наклонялся к его уху зека Антон Вебер.

— Вы знаете, как его звали, Лена?

— Кого? — тихо спросила я, уже предчувствуя ответ.

— Того мюнхенского приятеля… — старик сощурил глаза и произнес, отчетливо выговаривая каждое слово. — Его звали Адольф. Адольф Гитлер.

— Вы хотите сказать…

— Да! — воскликнул он. — Именно это я и хочу сказать! Мне нужно, чтобы вы поняли. Именно там, в том пивном подвале, и родилась ненависть Гитлера к евреям. Именно там он поклялся остановить этот геноцид! Потому что геноцид немцев-меннонитов грозил перерасти в геноцид всех остальных немцев. То, что вы столь громко именуете Катастрофой, было даже не местью, хотя видит Бог, вы заслуживали мести! Нет, это было законным защитным действием, необходимой обороной!

Так вот к чему он, оказывается, вел! Я во все глаза смотрела на старика Когана. Дело вовсе не ограничивалось демонизацией одного лишь когановского папаши, как я предположила в разговоре с Борисом — старик забирал намного, намного шире! Борю мутило от любви старика к насильнику и садисту Карпу Патрикеевичу… — мне же теперь предлагалось понять и полюбить Гитлера! Впрочем, с точки зрения стокгольмского синдрома камский сукинсон не слишком отличался от мюнхенского. Я открыла рот, чтобы что-то сказать, и не смогла вымолвить ни слова. Хуже того — я не могла пошевелить и пальцем. Похоже, что в очень больших дозах маразм — даже чужой — оказывает парализующее действие…

— Покайтесь! — проникновенно произнес старик Коган. — Вы должны исчезнуть — все до единого. Исчезнуть. Но сначала — покаяться. Покайтесь, я вас очень прошу…

Он оперся на подлокотник кресла и согнул ноги, словно готовился встать передо мной на колени. Я перепугалась не на шутку, и страх вернул мне дар речи и способность двигаться.

— Подождите, Эмиль Иосифович! — возопила я, вскакивая с дивана. — Подождите!

Старик Коган тяжело дышал, уставившись на меня слезящимися глазами потомственного заложника. Я взяла себя в руки и откашлялась. Это всегда помогает, даже при инфаркте.

— Подождите, — повторила я уже существенно тише, пятясь в сторону входной двери. — Это так неожиданно… так ново… Я должна подумать… Вы не возражаете? Ну, скажем, до завтра?

Он приоткрыл было рот, но в этот момент я нащупала спиной дверь и вывалилась на улицу. В легкие хлынул восхитительно чистый воздух — прозрачный, прохладный и вкусный. Но даже его божественный вкус не мог избавить меня от мерзкого ощущения старика Когана, висящего на моей душе, как чужая сопля на лице. Я бежала всю дорогу до бориного дома. Я ворвалась в гостиную, зовя его от самой двери: «Борис! Борис!» Дальше я намеревалась крикнуть: «Ты был прав!» Но он опередил меня, выскочив на лестницу из своего кабинета.

— Я был прав! — прокричал он. — Ты должна это видеть! Простой поиск в интернете… он все наврал, старый подлец! За всю гражданскую войну, за четыре года, погибло чуть больше тысячи двухсот меннонитов, большинство — от рук махновцев. А Гальбштадт вообще не был сожжен! В двадцатом году там еще издавалась своя газета! Короче говоря, всё враки! Всё! Вот же сволочь! Иди сюда, ты должна это видеть!

Я взбежала по лестнице и сходу обняла его.

— Конечно, ты был прав. По каким пустякам мы ссоримся… Пойдем скорее…

Чтобы вытравить из себя старика Когана, мне срочно требовалось нечто большее, чем просто свежий воздух.

Вечером я уговорила Бориса съездить в Гинот Керен к Ольге — дочери Арье Йосефа. Он не хотел, придумывал отговорку за отговоркой, но я настояла. Иногда на меня нападает странное беспокойство: я чувствую, что время мое на исходе, что следует кровь из носу поторопиться, иначе не успею… причем я даже не вполне понимаю, куда именно нужно успеть. Наверное, закончить текст? Да-да, закончить текст. Или нет? Так или иначе, обычно это чувство — чувство неудержимо ветшающей жизни — меня не обманывает.

Словно желая подхлестнуть мое беспокойство, Боря снова стал приставать с расспросами, и снова пришлось сначала отшучиваться, затем отнекиваться, а затем тормошить, пытаясь вернуть улыбку на его обиженное насупившееся лицо. На этот раз не помогло ни то, ни другое, ни третье, и это лишний раз свидетельствовало о том, что паникую я не напрасно, что времени и в самом деле остается все меньше и меньше. Когда-нибудь — может быть, завтра или даже сегодня — Борису надоест, он начнет наводить справки и узнает. Не сразу, но узнает. И все кончится, и текст осиротеет, лишившись своего корректора. Утонет, опустится на дно, потеряется среди тысяч таких же обломков — бесформенных, обросших ракушками, опутанных водорослями, похороненных навсегда и без следа.

— Ума не приложу, зачем мы туда премся… — сердито сказал Борис, когда машина въехала в ворота Гинот Керен. — Она ведь все уже рассказала, причем не один раз. Сначала нам с Вагнером, затем полиции, затем службе безопасности, затем журналистам. И снова тем, и снова этим, и снова тем. Охота тебе зря тормошить человека…

Мне еще никогда не приходилось слышать такого раздражения в его голосе. Начало конца. Ну и ладно. Ну и черт с ним. Интересно, сколько у меня осталось — полдня? День? Так или иначе, ни к чему тратить драгоценное время на излишнюю дипломатию. За окном поплыли аккуратные белые домики, пышная зелень деревьев, припаркованные автомашины. Сюда Арье Йосеф переехал из нищей съемной квартирки где-то на побережье. Другая жизнь, другой уровень.

— Ну что ты молчишь? Лена!

Я повернулась к Борису, не утруждая себя гримасами дружелюбия и благорасположения. Голос мой звучал отчужденно и ровно. Так разговаривают с таксистом.

— Будь добр, сначала к месту, где начинается тропа через вади. А потом уже к Ольге. И вот что: можешь меня не ждать. Я выйду, а ты уезжай. Назад найду дорогу сама.

Судя по изменившемуся выражению лица, Борис испугался. Вот и хорошо. Если быть достаточно жесткой, можно сбить его с толку и выиграть еще полдня, может — день.

— Что ты… — пробормотал он, тут же забывая свое съежившееся раздражение, как ребенок — минутную обиду. — С ума сошла. Никуда я не уеду. И зачем тебе сейчас тропа?.. Ты что, собираешься…

Я молчала, замолк и он. Подпрыгивая на «лежачих полицейских», борин лансер подъехал к детской площадке и остановился. Площадка была пуста — то ли по причине позднего времени, то ли вследствие крайней своей убогости. Выйдя из машины, мы обогнули хилую горку, миновали турник, песочницу и подошли к поваленному проволочному забору. Здесь начиналась тропа. Поначалу хорошо видная в свете фонарей, она уходила по плоскогорью и терялась в темном массиве оливковых деревьев, начинавшихся примерно в сотне метров от границы поселения. Далее, за рощами, угадывалось вади — по той особенной значительности, которую приобретает воздух, зависший над пропастью или очень большим оврагом. Еще дальше мерцали окна Эйяля, цепочки фонарных огней, маячок водонапорной башни.

— Лена, сейчас не надо… — жалобно сказал сзади Борис. — Я никакого оружия не захватил. И змей по ночам полно. И скорпионы. И обувь у нас не та…

Я едва сдержала улыбку. Все-таки он зацепил меня, этот парень. Может — даже очень зацепил. Так и хочется обнять, пожалеть, пожаловаться. Вот только не к месту это. Не к месту и не ко времени. Настоящее здесь принадлежит тексту. Будущее — тоже, но лишь в том случае, если удастся закончить начатое, точно откорректировать, правильно дописать. А прошлое не имеет значения вовсе.

— Лена…

Глупое сердце мое сжалось, и я не выдержала намеченной разумной линии поведения. Он обхватил меня, прижал к себе, задышал в макушку. Теперь все — плакали мои лишние, вернее — совсем не лишние полдня…

— Что ты со мной делаешь, Лена? Зачем? Почему нужно что-то скрывать, прятать? Неужели ты мне настолько не веришь?..

Я отстранилась, погладила его по щеке.

— Конечно, верю, Боря. Я ведь здесь, с тобой, разве не так? Ну чего тебе не хватает? Зачем ты задаешь эти вопросы? Чтобы все разрушить, да?

Он не ответил. Мы постояли еще немного, тесно прижавшись друг к другу между детской горкой и поваленным забором. Борис снова уткнулся носом в мою макушку и думал о чем-то своем — не знаю, о чем. Мужская логика редко поддается по-настоящему разумному анализу. Зато мои мысли полностью определялись текущей ситуацией и потому были абсолютно логичны. Размазав свою щеку по бориной груди, я смотрела туда, где начиналась тропинка, еще помнившая шаги пропавшего Арье Иосефа, смотрела и думала, как много мне еще нужно сделать и как мало времени на это осталось.

Потом, уже в машине, Борис долго сидел, не заводя двигатель, — просто сидел и молча смотрел на пустынную окраинную улицу крошечного поселения Гинот Керен, словно перед ним расстилались по меньшей мере Елисейские поля, или Пятая авеню, или Невский… — пока я не тронула его за локоть, чтобы напомнить: нас ждут. Тогда он повернулся ко мне и сказал — уже без прежнего напора и упрека, а почти безразлично, как говорят о погоде в другом полушарии: