Сигурд Хёль - Заколдованный круг Страница 42

Они вошли, точно побитые собаки.

Их посадили за пустой кухонный стол. Говорила с ними Рённев. Она сказала, что после такого дела они с Ховардом имеют полное право вышвырнуть их вон и никто в селении не протянет им руку помощи.

Когда Эдварт попытался заговорить о боге, она оборвала его:

— Заткнись! Уши вянут от твоей болтовни.

Выручил их бедняга Тьёстьёль.

Что удивительно — его, видно, в новую веру не обратили. Ховард заметил, что другие поглядывают на него с холодком, а уж по какой причине — неизвестно. Он и за столом сидел особняком.

Вдруг у него вырвалось:

— Я с самого начала знал, что это уж чересчур. Теперь до гробовой доски не смыть мне позора.

Рённев пристально вглядывалась в него. И на глазах у всех начала успокаиваться.

— Можешь остаться, Тьёстьёль, — сказала она, — ты всегда был получше других. А вы, — она переводила глаза с одного на другого, и они съеживались под ее взглядом, — вас по праву и справедливости надо бы выгнать завтра же. Но у вас жены и дети. Поэтому вы останетесь. Но запомните: ты, Эдварт, и ты, Амюнн, и ты, Пер: случись подобное еще раз, вы вылетите отсюда в два счета. А теперь ступайте.

Они бочком выползли из кухни.

Быть может, такое решение и самое правильное. Но Ховард был словно посторонний. Глядя на хусманов, он не ощущал ни злобы, ни ненависти — так он был опустошен. Он хотел только одного — какое-то время просто их не видеть. Но не удастся — ведь через несколько дней жатва.

Ховард заметил, что события последних дней не прошли для него бесследно.

То, что произошло у Ханса Ульсена Томтера и спасло его, походило на чудо. Он дошел теперь до того, что часто думал: чем я за это расплачусь?

Новые дьявольские козни, он в этом не сомневался, подкараулят его с другой стороны и именно тогда, когда он меньше всего будет их ждать.

Разные слухи доходили в последующие дни до Ульстада со всех уголков селения. По ним можно было проследить весь путь, который привел хусманов к Хансу Ульсену.

Хусманы ходили из дома в дом, рассказывали свою историю и пропускали по стаканчику: сначала стаканчик от страха, потом стаканчик для храбрости.

Когда они наконец очутились в Томтере, то уже совсем осмелели. В каждом доме они что-то добавляли к своему рассказу, и сами верили тому, что говорили.

Вот ведь какая случилась история: во дворе появился Ховард, ни с того ни с сего набросился на Мартина, повалил на землю, потащил в конюшню, бросил под ноги лошади, а сам ее порезал, чтобы иметь оправдание.

От их имени разглагольствовал Эдварт. Он говорил за всех.

— А вот это ты врешь, Эдварт, — спокойно сказал Ханс и посмотрел на него спокойным взглядом. — Ни один крестьянин не порежет свою лошадь.

И сразу все рухнуло. Не продумали они это.

Рённев сказала:

— Хорошо, что эти хусманы — болваны. Будь они поумнее, могло быть совсем худо.

Совсем худо? Даже она не понимает, как близко была беда.

А в общем-то, было не похоже, что Ховарду придется расплачиваться, во всяком случае сейчас. Казалось, зло иссякло. Ничего дурного больше не случалось. Стадо благополучно спустилось с горного пастбища. Жатва шла справно, с погодой повезло, и урожай собрали хороший. Они выкопали мешков двадцать картофеля — сверх всяких ожиданий.

Но вот удивительно — Ховарда все это мало радовало.

Хусманы, ставшие покорными, как ягнята, пытались восстановить добрые отношения с Рённев и Ховардом. Казалось, они и впрямь обратились к богу, стали примерными хэугианцами, исправно ходили на моленья. Возможно, они делали это искренне, возможно, они раскаивались.

Во всяком случае, так думал Юн. «Если уж у таких бедолаг по-ихнему не выходит, — говорил он, — то они каются всерьез. Для таких людишек раскаиваться — значит бояться».

Вернулся домой Керстаффер, но был он теперь не тот. Плечо в лубке, рука почти не двигается, сам какой-то скособоченный, тощий. Он почти не выходил из дому, а хозяйством у него стал заправлять Монс Мюра, которого он сделал старшим работником.

В Ульстаде он больше никогда не появлялся.

Ханс Нурбю по этому поводу сказал:

— Ясное дело, несчастный человек Керстаффер. Но только жалеть его мне невмоготу. Вот разве, когда помрет, тогда и пожалею.

Буланый поправился. От ножевых ран остались два шрама. Но и он переменился. Стоило кому-нибудь из четверки хусманов или Антону зайти в конюшню, как он проявлял беспокойство. Давал себя оседлать только Ховарду и Юну, других не подпускал.

Выходит, Мари и впрямь слышала у конюшни голос Антона.

Как-то вечером зашел Амюнн Муэн. Он принес с собой щенка. Нет-нет, за это ему ничего не надо.

— Маленький подарок от нашего селения, — сказал он. — До сих-то пор ты от него одно зло видел, от этого селения.

Щенок блаженствовал в Ульстаде. Он очень привязался к Рённев, Ховарду и Юну и будто нюхом чуял, что Юн охотник. Неуклюжий, он смешно переваливался с боку на бок на неокрепших лапах, хватал зубами все, что попадалось на глаза и, как несмышленый ребенок, носился по комнате.

Но хотя неприятности со стороны на Рённев и Ховарда не обрушивались, с ними все же происходило что-то неладное, и виной тому были они сами.

Может быть о таких мелочах не стоило бы и говорить, но…

Ховард и Рённев

На исходе октября с Завода пришел человек и привел годовалую телку с бычком, настоящей шведской породы.

Ховард понимал, что откладывать больше нельзя — самое время поговорить с Рённев о скотине.

Но все обернулось еще хуже, чем он предполагал.

Ховард предложил продать или забить три-четыре коровы, потому что кормов едва хватит для оставшейся скотины. Легче вынести чуму или холеру, чем слышать всю весну рев голодных животных.

Да, он знал, что предстоит борьба. Испокон веков каждое хозяйство считало за честь иметь стадо побольше, хоть от коров к весне и оставались кожа да кости, они едва держались на ногах и давали молока с наперсток или не давали вовсе.

Но Рённев оказалась круче, чем он ожидал. Сверкнув глазами, она выпалила:

— Занимайся своим делом, как хочешь, а я уж буду заниматься своим как мне вздумается. Ты в постели хутор заработал, но не власть — в доме и в хлеву я пока еще хозяйка.

Ховард похолодел. Некоторое время он молча смотрел на нее, а потом сказал:

— С того часа, как на нашей свадьбе ты поспешила выпить чарку с моим братцем, ты прекрасно знаешь, что у меня и в мыслях не было прибрать к рукам ни тебя, ни твое хозяйство. Но человек часто поступает не подумав, а иногда за него успешно другие думают — не берусь судить, в выигрыше он или в проигрыше от этого. Но если хочешь, я готов сейчас же уйти с тем, с чем пришел. И думаю, буду не меньше счастлив, чем теперь. Выбирай.

Рённев замолчала, несколько раз глубоко вздохнула. Она то бледнела, то краснела. Потом сказала совершенно ровным голосом:

— Думаю, для нас обоих лучше забыть все, что мы только что наговорили друг другу.

Он ответил:

— Если сможешь забыть — прекрасно. Я-то могу. Ну, а не сможешь, будешь на дне сундука припрятывать вместе со всем прочим — пеняй на себя.

Ховард резко повернулся и вышел. Долго потом они разговаривали только о самом необходимом. Но как-то ночью пришла она, крадучись, ласковая, как прежде, нежная, как прежде, просила прощения, говорила слова, которых он никогда ни от кого не слышал… И Ховард сдался.

На следующий день она была, как прежде, спокойна и уверена в себе. Ему запомнилась фраза, которую она несколько раз повторила:

— Всякий человек должен уметь хорошо помнить и быстро забывать.

Ей это удавалось. Сейчас она забыла эту ссору. То есть она спрятала ее на самое дно сундука. А он знал: ему так не суметь. Он из тех, кто все думает, думает. И он понимал, что поэтому из них двоих она сильнее.

О скотине они больше не говорили. Он знал: Рённев никогда не уступит.

Накануне рождества Ховард купил пять возов сена и привез его домой. На это ушли почти все его жалкие далеры, но что поделать — невмоготу ему было слышать мычание голодных коров в Ульстаде.

В остальном все как будто шло по-прежнему — с виду. Если не считать того, что они стали поосторожнее в разговорах.

Но что-то все-таки произошло.

Он замечал: во многом — в мелочах, да и не только в мелочах — он сам изменился.

После расправы с хусманами Рённев больше не подтрунивала над его работой. Казалось, она в конце концов поняла: что-то, как видно, в ней есть, в этой работе, раз ей без конца пытаются мешать.

И даже снова советовалась с ним, почти так же, как и год назад, когда он приехал сюда в первый раз.

Вот только усердие ее проснулось, когда Ховарду стало почти все равно.