Сергей Саканский - Человек-тело Страница 42

Он ждал меня, уверенно сидя на поваленном дереве, устроив ноги среди высосанных пакетов и выкуренных пачек, похожий на Феликса из «Отчаяния».

— Вот и я, твой дядя-доктор, — сказал я, пряча в бороду добрую улыбку.

Впрочем, никакой бороды у меня нет. Я смотрел на него с грустью. Этот жалкий человечек суетился, его руки тряслись не только от природного похмелья, но и от смущения, от страха перед незнакомцем, гостем из чуждой ему жизни, по некой странной прихоти снизошедшего до него, чтобы через несколько минут уйти, вернуться в свой чистый загадочный мир, где уверенные, хорошо одетые мужчины кончиками пальцев держат хрустальные рюмки, а красивые, гордые женщины задирают юбки в кристально чистых сортирах, отдаваясь не ему, не ему…

…Опять подражаю своему объекту, на сей раз — в его ровном, маятниковом ритме, слишком напоминающем обстоятельный половой акт.

— Какие у тебя проблемы? — с участием произнес полубомж Миша, мгновенно повеселев после первого стакана.

— Большие, очень большие проблемы, друг мой химик, — сказал я, сильно надеясь, что мне уже не придется утруждать себя тем, чтобы придумать для Миши какой-то правдоподобный пьяный рассказ.

— Почему же химик? — спросил Миша, чуть поднимая бровь, но было ясно, что его мало интересует, кто и как его может назвать.

— Да так, — сказал я. — Инженер-химик — это очень солидная профессия. Так называют тех, кто сидит «на химии». То есть, срок отбывает не в тюрьме.

Миша рассеянно слушал, глядя на бутылку. Я налил по второму стакану. Белая струйка вещества из перстня невзначай брызнула в белый же пластиковый стакан, словно кто-то в фоновом режиме кончил. Я вспомнил стихи Бродского про гвоздь и струйку штукатурки. Сильные, очень точные стихи. Миша выпил, запрокинув голову и блеснув кадыком. Я смотрел внимательно. Миша потянулся за кольцом колбасы, но задержал руку на весу, закашлялся:

— Блять! Не в то горло пошло.

Его лицо казалось удивленным. Он глянул на меня.

— Отраву нам, что ли, какую подсу… — это было последнее, что я от него услышал.

Глаза его выпучились, вылезли из орбит, как у Шварцнегера[32] в марсианском кино. Широкое лицо побелело, затем ушло в синь. Он пытался вдохнуть, но уже не мог. Я встал и отошел на два шага, оглянулся по сторонам: никого вокруг. Только клевала под склизким бревном крупная серая птица, которой не было дела ни до чего. Миша повалился на землю, скорчился и вскоре затих. Тихо щелкнул в судороге его руки пластиковый стаканчик. Один его остекленевший глаз все еще продолжал смотреть на меня, ярко блестя на утреннем солнце, поскольку был полон слез.

Я тщательно протер бутылку, удалив свои отпечатки, затем повозил улику в его пальцах, теперь лежащих в траве. Рука трупа была теплой, что показалось мне настолько отвратительным, что я чуть было не сблевнул, как это бывает в кино, в виду какого-нибудь пронзительного трупа. Пахло свежим говном: Миша явно совершил дефекацию в качестве последнего прости. Отделение мочи также имело место: вся его круглая толстенькая задница в коричневых штанах была мокрой.

Я представил, что это не Миша лежит тут, а мой писатель. Именно это с ним и будет происходить: выпьет, оборвется на полуслове. Раньше мне было довольно-таки дискомфортно оттого, что я не увижу, как это будет происходить, я даже подумывал над тем, как бы уговорить Вичку заснять сцену на видео. Теперь, лицезрея[33] Мишу, я знал, что и из писателя полезет говно, что и из писателя польется моча.

3

Доказав при помощи инженера-химика жизнеспособность добытого мною вещества, я решил приступить к завершающей фазе операции. Но вскоре мне стало не до писателя вообще, потому что в мою жизнь снова ворвалась Анна.

Нашлись-то мы с нею еще раньше: Вичка мне все уши прожужжала беллетристом Тюльпановым, принесла его читаные книги. Я начал читать и довольно скоро понял, что за кличкой скрывается кто-то из наших. Мне и в голову не пришло все то, что мучило «писателя»: мистическое знание Тюльпанова о подробностях его жизни, совпадение чисел и прочее. Просто я подумал, что кто-то из наших в новые времена стал жолтым[34] триллеристом. Когда в одном из жолтых триллеров прозвучала история обо мне, о том, как я наловил в Тимирязевском парке майских жуков и принес их в институт, распустил по аудитории и сорвал лекцию, я понял, что Тюльпанов не только из общаги и института, но именно с нашего курса, потому что подробности этой истории знал только тот, кто сидел в это время в аудитории. Когда же Тюльпанов привел номер номера гостиницы, где произошло какое-то там убийство по его сюжету — 1302 — я понял, что это моя Анюта. Ибо ни Кокусев, ни я Тюльпановым не были, а 13 февраля — это была дата их свадьбы.

Достойна девушка уважения, однако. Не сломалась, как другие поэтессы, которые кто спился, кто сиганул из окна от бессилия. Выдавая себя за жертву эпохи. Лес рубят, щепки летят. Только вот не надо быть щепкой. Будь могучим стволом, который необходим для тех, кто рубит лес.

Адрес Тюльпанова был известен, и я написал ему письмо. Вернее, так и обратился к нему: Маска, я тебя знаю! Привет, Аня!

Она ответила немедленно. Мы перекинулись несколькими емелями и затихли до поры. Прошло несколько месяцев, и от нее неожиданно пришло письмо: она приезжает в Москву, гостиницы дороги, нельзя ли остановиться у меня?

Я перечитывал ее скупое послание, чувствуя, как замирает у меня в груди, как колотится мое сердце, просто до боли колотится о костяные стенки груди! В тот момент я понял: наконец, через столько лет, эта женщина будет моей. Как тот англичанин из анекдота.

Помню, в тот момент я подумал, как ничтожно все происходящее, все мои планы и поступки. Снимался мотив. Зачем мне теперь травить «писателя»?

4

…Это произошло в первую же ночь. Анька приехала ни свет ни заря. Я предложил встретить ее, она сказала:

— Что я, Москвы не знаю? Чай жила тут столько лет да наездами бывала не счесть.

Адрес она нашла без проблем, благо что я приложил в последнем емеле карту из Гугля, на которой прочертил в фотошопе красную ленту ко мне, словно дорожку ковровую проложил по тротуару. Вот и пришла она ко мне, Гагарин души моей.

Отдалась просто, будто так и должно было быть, будто было это меж нами самое обыденное дело. Сказала:

— Ты мне белье дай, я буду во второй комнате спать, привыкла одна. Постелю и приду к тебе.

Пришла и скользнула под одеяло. Нашла губами мои губы, рукой — член, на тот момент, от быстроты происходящего, еще не ставший фаллосом.

Стал только в ее ладони, встал. От нашего первого поцелуя до первого входа в долгожданные двери прошло не более минуты. Начала кричать, как Лиана, еще на входе. Я успел лишь один раз переложить ее в другую позу. Почему-то постеснялся спросить, можно ей или нельзя. Выдернул и выплеснул на копчик. Она завела руки за спину, смазала и умыла лицо.

— Жаль, — прошептала. — Мне сегодня можно.

Я смотрел в потолок, по которому ползли тени оконных рам от фар, летящих по нашей улице. И это всё. Почти четверть века ожидания. Бесчувственная профессионалка. Спортсменка. Кричать ее научила Лиана. Кричать, но не кончать. Комсомолка. Интересно, Лиана также притворялась, армянка? Бесчувственная, бессмысленная жизнь. Она встала, чмокнула меня в щеку и ушла. Я не шелохнулся. Лежал, смотрел, как едут по моему потолку автомобили.

Потом она рассказывала немного о своей жизни. Оказалось, она была беременна, когда ушла от Кокусева. Сначала хотела оставить ребенка, потом ужаснулась, что дитя унаследует характер отца, но было уже поздно. Родила дочь, оставила в роддоме, ничего не знает о том, куда делась эта девочка. Жила а Таллинне, пока там не стало невыносимо как русским, так и евреям. Одни двинулись на восток. Другие — на запад. Мать умерла, попались питерские эстонцы, с которыми она и обменялась жилплощадью, в пользу эстонцев, кончено. Любовников было навалом: меняла их ежегодно, словно рождественские елки. Неожиданно для себя стала писателем Тюльпановым. От этого немногое изменилось в ее жизни: разве что только — любовники стали из другого круга.

Утром я снова взял эту женщину, на сей раз — неторопливо и вальяжно, переваливая, будто горячую подушку бессонницы, скручивая и выжимая, как половую тряпку.

Устали. Долго валялись в смятой постели, потягивая шампанское.

— Шампанское по утрам пьет, знаешь, кто? — пошутил я.

Анна хохотнула. Эту шутку она понимала.

5

Кокусев отнял у меня не эту женщину. ЭТА женщина мне не очень-то и нужна. Отнял-то он у меня на самом деле не женщину, а жизнь.

Вся моя жизнь прошла совсем не так, как я того хотел. И я склонен обвинить в этом именно его, «писателя», как называла его Вичка — в кавычках.