Пер Энквист - Визит лейб-медика Страница 42

Они готовят восстание. Рабочие намереваются двинуться на Хиршхольм.

— А там, — спросила вдовствующая королева, — они собираются его убить?

Гульберг на это, безо всякой улыбки, сказал:

— Восстание недовольного народа против тирана всегда непредсказуемо.

И, как бы между прочим, добавил:

— Его можно лишь инициировать и направить.

Новорожденная девочка спала, и ее дыхание было ему слышно лишь когда он прикладывал к ней ухо. Ему казалось, что она прекрасна. Значит, у него, в конце концов, все-таки появился ребенок.

Все было так спокойно в это лето.

О, как бы ему хотелось, чтобы так могло быть всегда.

Но около девяти часов вечера 8 сентября 1771 года через ведущий на остров мост к Хиршхольмскому дворцу прибыла карета; это был граф Рантцау, немедленно пожелавший поговорить со Струэнсе. Рантцау был взбешен и сказал, что хочет «выяснить отношения».

— Ты окончательно сошел с ума, — сказал он. — Копенгаген полон памфлетов, открыто обсуждающих твою связь с королевой. Всякий стыд уже отброшен. Запрет на самогон их просто взбесил. На некоторые подразделения армии, однако, еще можно полагаться, но как раз эти подразделения ты и распустил по домам. Почему вы сидите здесь, а не в Копенгагене? Я должен это знать.

— На чьей ты стороне? — спросил Струэнсе.

— Я бы тоже хотел задать этот вопрос. Ты знаешь, что у меня есть долги. Поэтому — поэтому!!! — ты вводишь закон, который говорит, что «юридическое право во всех долговых тяжбах должно осуществляться, невзирая на сословную принадлежность или личные заслуги дебитора», что звучит красиво, но введено, как я полагаю, только чтобы разорить меня. Твой главный умысел! Умысел! На чьей же стороне ты? Я хочу это знать сейчас, прежде чем… прежде…

— Прежде, чем все рухнет?

— Сперва ответь.

— Я не пишу никаких законов ради тебя. И никаких ради тебя не изменяю. Мой ответ — нет.

— Нет?

— Нет.

Последовало долгое молчание. Потом Рантцау сказал:

— Струэнсе, со времен Альтоны ты проделал долгий путь. Невероятно долгий. Куда ты собираешься идти теперь?

— Куда собираешься идти ты сам?

Тогда Рантцау поднялся и кротко ответил:

— В Копенгаген.

С этим он ушел и оставил Струэнсе в одиночестве. Тот пошел в свою комнату, лег на кровать и стал смотреть в потолок, стараясь вообще ни о чем не думать.

Тем не менее, он раз за разом думал то же самое. И это было: я не хочу умирать. Что мне делать.

«Защитить фланги», сказала она.

Но сколько же этих флангов надо защищать. И эта усталость.

Он не покинул королевский кортеж в Альтоне. Он избрал визит в действительность. Как ему было с этим справиться?

Глава 12

Флейтист

1

Из группы юных просветителей, собиравшихся когда-то в Альтоне, в окружении Струэнсе остался теперь один. Это был Эневольд Бранд.

Он был его последним другом. Он был флейтистом.

«Маленький отвратительный еврей», как выразился Рантцау, Элия Саломон Франсуа Ревердиль, высланный в свое время из страны, был вызван из Швейцарии. В течение лет, проведенных в ссылке у себя на родине, он усердно переписывался со своими друзьями в Дании, и происходившее там его очень огорчало и приводило в отчаяние, он не понимал, о чем думает его любимый мальчик, он совершенно ничего не понимал; но когда пришло предложение вернуться, он не колебался ни секунды. Ему предстояло представить когда-то приостановленные планы отмены крепостного права.

Его, однако, ждали совсем другие задачи. Все получилось не так, как он предполагал.

Причиной того, что его задачи оказались другими, было странное происшествие, в результате которого Эневольд Бранд больше не мог оставаться компаньоном Кристиана. Случившемуся — происшествию с указательным пальцем — суждено было стоить Бранду жизни.

Правда, на полгода позже.

После «происшествия» Ревердиль стал телохранителем короля. Прежде он был его учителем и другом, теперь же он сделался охранником. Положение было отчаянным. Волкам удалось растерзать его любимого мальчика, Кристиан был теперь другим. Все было не так, как прежде. Кристиан поприветствовал своего старого учителя, но без теплоты, он что-то говорил и бормотал, словно сквозь корочку льда. Привлекшее Ревердиля обратно представление о том, что будет осуществлена великая реформа, связанная с крепостным правом, развеялось.

Политическому влиянию Ревердиля пришел конец, а крепостное право осталось.

Во время этого происшествия король слегка пострадал.

В тот день, когда произошел этот возмутительный инцидент, «происшествие с указательным пальцем», как его стали потом называть, — в тот день Струэнсе отправил в Копенгаген с нарочным декреты о районных пунктах кровопускания и о финансировании Общества найденышей, частную директиву, распространявшую предписание свободы вероисповедания и на реформатов с католиками, закон о разрешении сектам гернгутеров свободно селиться в Шлезвиге, а также директиву с планами создания датского аналога немецкой «Real-Schulen».

С нарочным была отправлена вся проделанная за эту неделю работа. Было собрано все за целую неделю. Обычно же нарочные посылались каждый второй день.

Малое каким-то совершенно естественным образом вписалось в большое. Малым были реформы. Большим же, как оказалось, был указательный палец.

Бранд был флейтистом.

Струэнсе встречался с ним во времена Альтоны и особенно в Ашеберге. Это было время, когда они поднимались к хижине Руссо, читали вслух и говорили о том времени, которое должно было настать: когда руководство и власть возьмут на себя хорошие люди, гидра реакции будет изгнана и утопия станет реальностью. Бранд с энтузиазмом внимал всем идеям нового времени, но они, казалось, усаживались на него, словно бабочки; они блистали, улетали прочь и снова возвращались, похоже, оставляя его совершенно равнодушным. Они его украшали. Он, к своей радости, обнаружил, что они очень нравятся дамам из его окружения, что, возможно, и было для него по-настоящему существенным. То есть он был художественной натурой, считал Струэнсе, бесхарактерной, но достойной любви.

Просвещение было для него сексуальной приманкой и расцвечивало его существование, делало его ночи волнующими и разнообразными. К просвещению Бранд относился, как к итальянским артисткам, но, прежде всего, как к игре на флейте.

Именно флейта, думал Струэнсе во времена хижины Руссо, с ним и примиряла.

В тихой одержимости своей флейтой было что-то, заставлявшее Струэнсе мириться с его поверхностностью. Флейта говорила о каких-то других качествах Бранда; и со времен Альтоны и вечеров в хижине ашебергского парка ему запомнился не столько легкий флирт Бранда с «политикой» и «искусством», сколько то одиночество, которое игра на флейте создавала вокруг этого юного просветителя.

Который, по какой угодно причине, мог принимать какую угодно точку зрения.

Был бы только блеск.

Возможно, именно флейта Бранда наложила особый отпечаток на это удивительное лето 1771 года. И какая-то часть ее звуков получала распространение в Хиршхольме. Звуки легкомыслия, свободы и мелодия флейты, неким сладострастным призвуком, присутствовали в это теплое и полное страсти лето и в Копенгагене. Огромные королевские парки, благодаря декрету Струэнсе, открылись для публики. Развлечений прибавилось; в известной мере это было связано с тем, что полиция лишилась разрешения на досмотр борделей. Вышел декрет, лишавший полицейских привычной возможности после девяти часов вечера «осматривать» бордели и кабаки и, вторгаясь туда, проверять, наличествует ли там разврат.

Подобные принципы осмотра регулярно использовались как средство вымогательства денег у клиентов. Это едва ли уменьшало разврат, но увеличивало доходы полицейских. Чтобы избежать ареста, приходилось платить на месте.

Но для населения главным было открытие парков.

«Осквернение парков короля», то есть половое сношение в ночное время в копенгагенских парках, до этого каралось потерей фаланги пальца, если человек не мог заплатить на месте, и такая возможность, в конце концов, всегда находилась. Теперь парки открылись: особенно Росенборгский парк становился в эти теплые копенгагенские летние ночи потрясающим местом для эротических игр. На газонах и среди кустов, в скрывавшей и манящей темноте, возникало бормочущее, смеющееся, стонущее и игривое эротическое сборище, даже притом, что парк Росенборга вскоре не выдержал конкуренции Фредериксбергского парка, освещавшегося по ночам только частично.

Три вечера в неделю этот парк был открыт специально для пар в масках. Было провозглашено право народа на маскарад, и в общественных парках, и по ночам. На самом же деле это означало право свободно совокупляться на природе, при известной анонимности (маски).