Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной Страница 43

Денег благодаря всем этим усилиям должно было стать больше — но, увы, этим каплям не суждено было проточить камень, да и курочка устала клевать по зёрнышку — ей хотелось зарыться в кормушку с головой. Юлька снова начала считать деньги — «экономика должна быть экономной», приговаривала она, когда удавалось сберечь несколько рублей. Джон выплачивал долги и на диване встречался уже редко — теперь его чаще всего не было дома, а однажды выяснилось, что и дома теперь у Юльки нет. Она пришла с работы, ткнула ключом в дверь — а там новые замки.

— Блестящие такие, главное! — жаловалась она Стениной, как будто этот блеск был хуже всего.

На звонки Джон не отвечал, появился только через день у Калининой-старшей — привёз чемодан с Юлькиными вещами. Они были запиханы туда как попало, даже вечернее платье — фиалковое, со страусиными перьями — лежало скомканным, как грязное полотенце.

— Да что случилось-то? — спросила Стенина. Она стояла рядом с Юлькой, а Юлька тряслась, как в припадке. Вечно тёплое плечо Верки Стениной. Вечный огонь дружбы. Это вам не любовь, которую вмиг погасит даже слепой дождик.

Юлька знала, что он сейчас скажет. Неизвестно откуда, но знала.

— Юля, — решился Джон, но она перебила:

— Если я правильно понимаю, ты… уходи, ладно?

Джон ушёл, кивнув Стениной с таким видом, как будто они не прощались, а здоровались. А ведь и правда, думала Юлька, у него была такая привычка — говорить «привет» на прощание. В те годы это звучало стильно. Джон ушёл, а она бесконечно долго вешала платье на плечики, тщательно расправляла страусиные перья — они были щекотными, как зелёные метёлочки, которые росли у них во дворе из года в год.

Потом Юлька узнала, что новую женщину Джона зовут Галина и что она — маленькая и тощая, как ящерица, — вдова какого-то бандита, недавно убиенного. Галина выплатила все долги Джона и даже подарила ему машину — серо-голубой «BMW» с пижонским номером 007. Живут они где-то на Шейнкмана, в новых домах. Юльку будто по затылку ударили этой новостью — именно про Шейнкмана оказалось самым больным. Те новые дома на Московской горке ей всегда нравились — и она вслух мечтала там жить.

Как-то ночью, после пары бутылок вина, выпитого вместе с Веркой, которая с недавних пор полюбила алкогольный досуг, Юлька заявилась в тот самый двор на Шейнкмана, нашла красивую машину с нужным номером и выломала значок с чёрно-сине-белым пропеллером. «BMW» раньше делали самолёты — Юлька раньше любила Джона. Трофейный значок она носила в сумке долго, до зимы. А тогда было лето, и во дворе цвели те самые зелёные метёлочки. Летом страдать немного легче, чем зимой: можно гулять по ночам, рыдать в парках и заедать боль арбузами. Правда, арбузы Юлька теперь не любит. Вот и муж её считает, что дыня намного вкуснее и полезнее.

Джона с тех пора Юлька видела лишь один раз — в книжном магазине, года четыре назад. Галина торчала поблизости — с годами она стала ещё сильнее походить на ящерицу, а вот Джону возраст был к лицу. Он презентовал поэтический сборник, изданный наверняка на деньги Галины. Юлька не удержалась — цапнула книжку из стопки и удачно раскрыла на странице со старым стихотворением, когда-то посвящённым Ю. К., а нынче — Г. Б. Стихи почти что отхлестали её по глазам — как чужие длинные волосы в переполненном трамвае. Юлька чуть было слезу не пустила, но покупать сборник всё-таки не стала — почему-то пожалела денег.

Ереваныч позвонил, когда Юлька наконец выбралась из запруды на Восточной.

— Здравствуй, дорогой! — сказала Юлька, изо всех сил стараясь, чтобы в голосе звучали ласка и любовь. — Я за Евгенией, в аэропорт.

Она рассказывала мужу только самое необходимое — без прикрас и подробностей.

Глава восемнадцатая

Я создаю не меньше трёх картин в день в своей голове. Какой смысл портить холст, если всё равно никто не купит?

— Да что ж это такое! — возмущалась Стенина. С такой же точно досадой её мама взывала к неодушевлённым предметам, которые порой вели себя как одушевлённые — и пакостили в полный разворот. Терялись, не работали и вообще отбивались от рук. — Я что, похожа на человека, к которому можно вот так запросто?..

Серёжа выводил Тамарочку из двора, как коня из стойла — пришпоривал педали, бил по рулю, будто по шее — куда делись торопливые кроличьи перебирания? В глаза Вере доктор не смотрел, и это правильно — водитель должен смотреть на дорогу.

— Да это я неизвестно на кого похож! — в сердцах выпалил Серёжа. Голос у него был горьким, как полынь. — Теперь вы будете про всех врачей плохо думать.

— С чего это? — удивилась Вера. — Какие-то смелые у вас обобщения.

— Я чувствую ответственность… — начал было Серёжа, но тут же умолк, потому что Тамарочку едва не впечатала в стену «Газель», продвигавшаяся по двору привольно, как по восьмирядному хайвею. Вера воспользовалась моментом, чтобы продолжить Серёжину мысль:

— За всю медицину? Это вы зря, батенька.

Серёжа перекрестился, разъехавшись с «Газелью» на дистанции в несколько миллиметров, и впервые за последние десять минут улыбнулся.

— Понимаете, Верочка, в нашем возрасте совершенно негде знакомиться. И некогда, я ведь работаю почти всегда, а теперь, когда мамы не стало… — Серёжа вскинул голову, шмыгнул носом, и Вера испугалась, что он расплачется. Она боялась мужских слёз сильнее, чем мужчины боятся женских. — Я стараюсь пореже бывать дома. У меня только Песня, больше — никого.

— То есть вы считаете, что главная причина вашего одиночества — нехватка времени? — уточнила Стенина.

— Да, — обрадовался Серёжа, быстро и радостно глянув на неё своими репейными глазами. Вера вновь испытала желание отцепить от себя его взгляд — даже пальцы непроизвольно скрючила. — Очень точное определение, да. Нехватка времени.

— А вы не пробовали знакомиться в Интернете? — спросила Вера. Ей вдруг стало жаль этого недокрученного Серёжу, который нёс на себе ответственность за реноме всех врачей мира — как атлант, согнувшийся под каменным балконом. Жил себе с мамой, время от времени тайком навещал девчонок с автовокзала, машина «Малютка» стирала бельё… Как вдруг мамы не стало — и теперь не от кого было скрывать девчонок, но как раз по этой причине ходить к ним он больше не мог. Медсестричка посоветовала завести кота, а у Серёжи — аллергия. Выбрал сфинкса, с такой родословной, что можно сразу в князья. Привязался к нему, конечно. Серёжа рассказал Вере почти всю свою жизнь, хотя они ещё даже не подъехали к Россельбану. Ей было неловко прерывать доктора в момент кульминации, но телефон трясся в сумке и Вера искала его на ощупь, как медведь елозит лапой в дупле с мёдом.

Звонила Лара. Надо же, вспомнила про мать.

…Вера никогда не забывала, что она — мать. Это было главным делом её жизни, и потому, возможно, она не сумела добиться того, о чём мечтала, и не научилась мечтать о том, чего же она хочет добиться. И первое, и второе всё ещё проходило для неё по рангу загадок, а в материнстве сомневаться сложно. Ребёнок не спрашивает, хочешь ли ты быть его матерью — разве что Евгении мог прийти в голову такой нелепый вопрос.

— Тётя Вера, ты когда-нибудь хотела, чтобы у тебя была ещё одна дочка? — спросила она однажды.

— У меня и так уже есть ещё одна, — сказала Вера.

— Кто? — вскинулась Евгения, и Стенина ответила со всей искренностью, какую только могла выискрить:

— Ты, дурочка.

Евгения обняла её, и Верина кофточка намокла от слёз в том месте, где она прижималась. Стенина не сразу поняла, что это — слёзы. Надо же! Евгения, покидавшая небесные кладовые с полными руками подарков (её догоняли, вручали ещё и ещё), была, оказывается, несчастным ребёнком! Зато Лара, занимавшая в своём классе первое место по росту и последнее — по успеваемости, обладала тогда поистине нечеловеческим оптимизмом.

Да, ребёнок не спрашивает, хочешь ли ты быть его матерью, легко ли тебе его любить и что для тебя означает материнство. Но Вера была готова к таким вопросам — на первый и второй ответ положительный, а «материнство — это смысл жизни».

Удобно, когда смысл воплощён в одном человеке — не надо разбрасываться, сомневаться, искать других оправданий собственной жизни. Вот он, смысл, — с топотом несётся домой из школы, выуживает из супа луковые кольца и раскладывает на бортиках тарелки, купает стадо Барбий в «малированном» тазике… Лара прелестно, как никто не умел, коверкала слова, — Евгения, та сразу говорила правильно и скучно, а Лара каждый день выдавала что-нибудь уморительное. «Уроки можно не делать, у нас будет военная игра „Озорница“!» «Этот мальчик ругает нас трикотажным матом!» Вера тут же заносила «озорницу» и «трикотажный мат» в специальный блокнот — красивый почерк и проставленные даты в ожидании грядущих биографов.