Лена Элтанг - Картахена Страница 43

К вечеру бабка хватилась ожерелья и принялась расспрашивать мать, вернее, она прямо так и сказала – у нас в доме до твоего приезда никогда не пропадали украшения. Принеси его немедленно. Мать вдруг ужасно закричала. Бабка тоже повысила голос. Они долго кричали друг на друга за стеной, а мне некуда было уйти (двери детской открывались прямо в библиотеку, а они ругались именно там). Потом из этой детской сделали винный клуб, там до сих пор сохранились зарубки моего роста на двери, а на столе есть несколько царапин от деревянных солдатиков. Солдатиков выточил конюх Лидио, мы с ним каждый день катались в парке, вернее, он катался, а мне приходилось сидеть на луке седла, прижимаясь к его животу. Зато мне выдали настоящую детскую форму для верховой езды, оставшуюся от моего отца: высокие сапоги и твидовый жокейский картуз.

В тот день, когда мать и бабка поссорились, мне удалось обнаружить чулан с окном, выходящим на пожарную лестницу. Дверь в чулан была похожа на дверцу платяного шкафа, а мне позарез нужно было куда-то залезть, потому что голоса за стеной сводили меня с ума. Что касается секрета, то пришлось его разорить; когда мать зашла в мою комнату и стеклянным голосом сказала, что утром мы уезжаем и больше ноги нашей в этом доме не будет, мне стало не по себе и захотелось во всем признаться. Но мать не стала слушать, она хлопнула дверью и отправилась к себе, громко стуча своими дешевыми сабо по бабкиным полам, которые были, как говорила горничная, досточка к досточке, хоть в шахматы играй.

Выкапывать секрет обратно было непросто: дерн на клумбе мгновенно заживил выдранные края, и яма со стеклышком словно растворилась. В сумерках клумбы казались одинаковыми, и мне никак не удавалось вспомнить, слева или справа от часовни был закопан мой кузнечик, но потом удалось, и ожерелье было очищено от земли рукавом рубашки и возвращено на комод.

Мне казалось, что стоит обнаружиться потере, как в доме снова станет тихо, но вечером бабка рассердилась еще крепче и даже назвала мать воровкой и английской потаскухой. Последнее слово уже было мне известно (конюх называл так свою кобылу, когда она показывала характер), но вот воровка меня очень расстроила. Пришлось признаться во всем, чтобы очистить мать от подозрений. Меня отвели за ухо в детскую и поставили в угол на колени. Казалось, чего бы еще? Но странное дело: обе женщины смотрели на меня с недовольством. Похоже было, что они предпочли бы продолжать, а теперь, когда причину ссоры вытянули прямо у них из-под носа, они не знали, куда девать все то, что намеревались высказать друг другу.

Все это произошло в воскресенье, а во вторник утром мы уже сидели в такси, заваленном нашими паршивыми чемоданами. Стефания вышла проводить нас к воротам поместья, чтобы слуги не сплетничали о раздоре, она куталась в каракулевую шубку, хотя день был солнечным, и мать сказала сквозь зубы:

– Чтоб ты в пожаре согрелась, старая зябнущая сука.

Она сказала это по-английски, и шофер ничего не понял, но лицо у матери было таким злым, что он поежился и невольно скосил глаза на мадонну, висевшую на зеркальце. У всех шоферов в этих краях на зеркальце висит мадонна, иногда стеклянная, иногда из папье-маше. У всех пекарей на окне будет стоять святой Эуфизий. Еще бывает карта мира на стене, где Италия времен морских республик похожа на разноцветный заплатанный валенок. Не знаю, что стало с той картой, что висела на стене в гостиной Стефании, но в деревне мне попадались штук шесть, не меньше, точно таких же, в самых неожиданных местах. Каждый раз я ищу на них красное пятнышко.

Маркус. Вторник

В девять утра он вышел на площадь, чтобы посмотреть на процессию по случаю начала Великой недели, но было еще рано, у дверей церкви толпились члены братства в белых балахонах, на груди у них были вышиты таинственные знаки. Маркус знал, что золотая петля означает братство Святого Висенте, остальные он запомнил и решил, что спросит о них у клошара.

На углу виа Ненци его ждала хорошая новость: вечно закрытая книжная лавка подняла наконец железную ставню и распахнула дверь. Он подошел к витрине и сразу увидел редкостный путеводитель по побережью: с двумя скульптурами Бернини на обложке, очень толстый и подробный. Правда, таскать его придется на себе, если машину не отдадут. Но нет, удержаться было невозможно, к тому же продавали его за полцены, потому что обложка выцвела на солнце.

По дороге в гавань он наткнулся на почтальоншу, опознав ее по красному шлему, но так и не увидев лица: девчонка пронеслась на своем скутере, обдав его пылью. За плечами у нее был плотно набитый рюкзак с надписью «Posteitaliane», и Маркус удивился тому, что почта работает в праздничные дни, когда даже траттории закрыты до самых сумерек. Наверно, в деревне многие пишут бумажные письма и любят их получать. А что им остается, если к Сети можно подключиться только в почтовой конторе?

Последнее бумажное письмо, полученное им, было отправлено как раз из Траяно.

Удивительно, что письмо не выбросили, ведь оно было адресовано мертвецу. Удивительно, что он зашел в паб на ноттингемской окраине и наткнулся на сестру своего друга, которую забирал когда-то из школы и катал на раме велосипеда. Но еще удивительнее, что он приехал в этот город, с которым попрощался несколько лет назад, как прощаются с компаньоном, когда совместному делу пришел конец.

Петра знала его как М. Фиддла, жителя Ноттингема, и на конверте стояло это имя, а под ним неверный адрес, который она невесть где выцарапала. Адрес был аккуратно перечеркнут и проштампован, рядом наклеили желтую бумажку с адресом паба, а чуть выше – фиолетовую марку от щедрот Королевской почты. В конверте лежала пачка измятой бумаги: попытки дедукции, описания любовных сцен, всплески воспоминаний, в каждом слове вольфрамовая дрожь сдерживаемой ярости. Он прочел записи несколько раз, но так и не обнаружил того разговора, который помнил как один из последних. Трудно поверить, что Петра о нем забыла. Вероятно, он был записан на одном из листков, которые она выдрала, перед тем как отнести свой дневник комиссару. Фералии, они говорили о фералиях.

Чтут ли на побережье эти древние праздники, спросил он ее, все эти квинквартры, луперкалии и тубилустрии? Осталось ли что-нибудь от этих шествий и плясок или о них можно прочесть лишь у Овидия? Ну хоть фералии-то остались?

Девушка хмурилась, она пришла к нему на полчаса, умаявшись в процедурной, разговаривать о сельских праздниках ей не хотелось. Она сидела на каталке, свесив ноги, и грызла крекеры, голубые туфли стояли на полу в первой балетной позиции. Фералии остались, сказала она нехотя, в конце февраля мы поминаем умерших, не думаю, что кто-то льет на могилы горячее масло или закалывает черных быков, но люди приносят угощение и зажигают свечи, это верно. Приношения манам, сказал он тогда, чтобы поразить ее своими знаниями, чечевица и яйца… и еще фиалки, кажется. Ты ходишь на чью-нибудь могилу? Все ли твои родственники живы?

– Какое вам до этого дело?

Она говорила ему вы, когда злилась, это он помнил. Но употребила ты в этом странном письме, которое спустя пару лет послала на деревню дедушке в надежде выплеснуть хоть малую долю злости и недоумения. Что ж, он понимал ее недоумение, как никто другой. Долгое время он жил в обнимку с таким же недоумением, только писать ему было некуда.

Разговор о фералиях был в начале апреля. После вечера, проведенного в темной прачечной, он больше не сказал ей ни слова. Он даже здоровался с ней издали, отводя глаза. Пепельная среда девяносто девятого года громоздилась между ними во всем своем холодном отчаянии. Черт возьми, он поступал так ради нее самой, просто из жалости. Ведь расскажи он всю правду, правда мгновенно воплотилась бы и стала частью ее памяти. Или частью того, что ей предстоит. То же самое происходит со временем. Люди договорились называть его прошедшим, но это всего лишь слово, потому что никто понятия не имеет, где находится точка отсчета.

Случись это теперь, он рассказал бы ей все, как на духу. Теперь он знал, что время – всего лишь уток, слабая переменная, зато основа грубой холщовой бесконечности – другие возможности, целые поля других возможностей, terreni a maggese. Мы просто движемся, оставляя за спиной некое количество использованного времени, эта ткань мгновенно грубеет, становится мертвой, будто подстреленная утка, нет, будто целая стая убитых возможностей, безрассудных селезней с зелеными головами.

Но что происходит с тобой, если в эту шершавую тряпку задним числом добавляется новая нить, о которой ты и знать не знал? Как тебе справляться со своим настоящим, если прошлое оказывается обманкой? Это случилось с ним самим, пока он сидел на гранитном полу лавандерии, глядя на Петру, только что признавшуюся в убийстве, и он до сих пор не знает, как сумел промолчать. Закашлялся, вытер рот рукавом и промолчал.