Григорий Ряжский - Муж, жена и сатана Страница 43

Тут совсем уже затемнелось: не выколи глаз, конечно, и дорогу саму видать, и дома со дворами, с огородами да с густыми садами, и веревки длиннющие с навешанными, чтоб выветрить их как следует, панталонами да кофтами, да прочим залежалым платьем, а только все ж беспокойство мало-помалу одолевать Прасковью стало, кабы не застрять в пути, где и загодя до крайней уж совсем ночной поры к месту добраться, когда окончательно выколи глаз сделается.

Длинная просторная юбка индийского пошиву, ситцу набивного, с карманами, приустроенными по бокам крупной прострочкой, подарок Аделины Юрьевны к женскому дню, длиною своей ходьбе не мешала совсем. Мягкий вечерний ветерок овевал ноги теплой нежностью, играя юбочным низом и не давая запылить ей концы, и этим делал Прасковье ласково и приятно, споспешествуя легкости движенья ее. Поверх черной майки с рукавами и надписью «Интерфест 1999» на груди, какой Лёвушку по работе наградили, а он уж ей от щедрот своих для вечной носки передарил, была на ней кофта с высоким мохеровым ворсом, из своих, прежних, еще от давешних времен, косынка из креп-жоржета, брошенная на плечи и прихваченная у горла узлом, и, опять же, ношеные Аданькины кеды на резиновом ходу. Та их намеревалась бросить, да только Прасковья не дала, к себе прибрала, на дурную погоду и чтоб на рынок под длинное надевать — больно уж славно они об землю терлись, нисколько не скользя.

Голова была неповязанной: волосы, гладко прибранные в натяг под скругленный черепаховый гребень с застежкой, округляли Прасковьин череп, способствуя аккуратному виду, и об этом она знала, и гребень тот берегла пуще самой приятной драгоценности, какой у ней все одно отродясь не имелось. Последний раз гребенку, правда, не с черепаховой спины, а деревянную, дарил ей только муж, да только сожглась гребенка в лютом пожаре вместе с мужем, домом и дитем, когда еще все они в деревне, в Тульской области, жили. А после несчастья того в город подалась. Поначалу в самой Туле с детьми нянчилась, с проживаньем, а уж оттуда в саму Москву вывезли ее, к другим хозяевам, где жила она в очередь по квартирам до той поры, пока дети ихние не вырастали.

Так и длилась карусель, покамест не попала в работницы к тем, что уехали с концами, — неприятные люди, сами безучастные, ни саму ее не жалели, ни Гоголя с Черепом не привечали — а только деваться все одно некуда: ни кола, ни двора, ни сбережений каких, ни дитя собственного, какого к сердцу завсегда прижать можно.

Внезапно Череп встал как вкопанный и оглянулся на Прасковью.

«Пришли, — поняла она, — куда вот только…»

Дом, что стоял прямо перед ними, был хорош и справностью своею, и видом всем. Да и соседний, отделяемый невысоким плетнем, был, если рассудить, совсем не хуже. Равно крепкие, белого колеру, с высокими трубами и резными, тоже выбеленными, ставнями — будто братья одной белой крови, красовались они, глядя темными окнами друг на дружку. А сады какие! Что яблони, что груши, что вишни со сливой да с черешней — ветки так и ворвутся в комнаты, коль окна распахнуть!

Тут же — огороды, чуть поодаль, краем смотрятся, да только даже и краем угадываются в нем огурцы с дынями, да мак с капустой, да горох тяжелыми стручками, да подсолнечник головою своей с круглое корыто.

Там и тут, неверно, уж спали, никаких признаков жизни не ощущалось. Прасковья вопросительно глянула на Черепа, однако тот ни смятенья не проявлял никакого, ни виноватости не выказывал. А просто стоял, как замер, и ждал. И только вознамерилась она стребовать со пса своего разъяснений, как Череп напрягся всем телом и стал в охотничью вытяжку, будто на медведя шел иль на вепря лесного. Прасковья придвинулась к плетню ближе и всмотрелась в окончательно заполнившую улицу тьму.

Сам двор, целиком, виден был ей теперь не до конца. Крылечко с навесом на двух дубовых столбах, что охорашивалось перед входом, теперь уже отплыло вдаль и сделалось мутным. Ладно же просматривали глаза ее лишь ближнюю сторону да хлев на четырех столбах — гусиный, верно, постановила она, какой еще-то. А Череп уж дрожал всем телом и подергивал шеей поводок — отпусти, мол, хозяюшка, не держи меня боле, дай пойти по надобности моей. Она и отомкнула карабин-то.

В этот момент он и обнаружил себя, злодей. Ростом высокий, с сутулиной, хоть и гнулся, крадучись, а в руке пила. Осмотрелся по сторонам, да и перебрался через плетень к соседу. К тому, чей дом перед ними напрямую стоял, к ближнему. К хлеву подкрался, подлез под него, пилу перед собою выпятил и, оглядываясь поминутно, давай ею туда-сюда водить, да не проворно пилил, а с расстановкой, чтоб излишнего шуму не делать.

Это и был сигнал для шумерского сторожа. Кобелек напружинился, с ходу плетень перемахнул, у какого они с Прасковьей поджидали, и бросился на обидчика неведомого ей гусиного хозяина. А уж залаял — будто полжизни этакого ждал происшествия, не меньше — тишайшую эту ночь насквозь пронзил лаем своим призывным, громогласным. Добежал до незнакомца и в порты ему зубами вцепился. Тот пилу бросил да бежать — так рванул, что только клок портяный в зубах у Черепа остался, а сам уж обратно через плетень перекатом улетел и к дому скорей, к дому. И пропал в нем, в темноте его внутренней.

А только выскочил все ж другой хозяин, какого обидеть намеревались, услыхал, да с ружьем. Да и как не услыхать — Череп, так и не успокоивши глотки, продолжал греметь лаем в пустоту. А тот выскочил, да пальнул из него в небо, для острастки. Тут и бабы завизжали, и гуси загоготали в хлеву бешено, как перед убоем: тощая старуха выскочила на двор в одной рубашке да девка-молодуха в накинутой на плечи цветастой хламиде, обе напуганные до смерти, обе босиком. Сам же — голый, считай, с открытым пузом, в широченных одних шароварах, а боле ни в чем. И только он снова пальнуть в небо вознамерился, как Прасковью обнаружил у плетня, перед калиткой. Да и Череп, сразу же умолкнувший, к хозяину приблизился и всякое расположенье к нему тут же изобразил: уселся перед ним на заднюю часть и улыбку себе растянул, как он делать умел, чтоб не такой устрашающий вид иметь от выпирающей челюсти.

Толстячок этот поначалу рот распахнул от удивленья, но тут же спросил неизвестную даму:

— Кто ж вы будете, сударыня?

— А можно зайти к вам… э-э-э… товарищ? — произнесла в ответ Прасковья. — Я и сама не очень соображаю, как мы тут очутились. Шли себе с Черепом, гуляли, а вдруг ни с того ни с сего заметили во дворе у вас нехорошее, вот и остановились. А Череп, — она кивнула на собаку, — не устоял, кинулся на того человека и, кажется мне, покусал.

Тем временем дворовые запалили единственный фонарь над крыльцом, и от этого сделалось посветлей. Да и луна уже высовывалась лучше, чем торчала до того, и желтизной своею дала тусклому свету от масляного фонаря чувствительный добавок. И дядька этот с ружьем, без облаченного во что-либо туловища, тоже стал теперь глазам Прасковьиным повидней. Она даже разглядеть сумела, что глаза тот имел маленькие, желтоватые, совершенно пропадающие между густых бровей и пухлых щек, нос же его напоминал окончательно спелую сливу.

«Нет, все же приятный толстячок, — подумалось ей. — Кто ж против такого мирного мужчины умысел свой обратил нечистый, пошто?»

Она вошла во двор и приблизилась к хозяину.

— Какого еще человека? — удивился дяденька, с трудом округлив маленькие глазки. — Что за человек? — сказал и пригласительно сделал пухлой ручкой к крыльцу. — Да вы сюда, прошу любезно, присядьте, присядьте скорей и скажите, что приключилось да с кем. — И указал мясистым пальцем на пса. — Это он Череп-то? Ваш, говорите?

Она согласно кивнула.

— Мой, чей же. Он и заметил длинного того с пилой.

Дядька изменился в лице. Однако прежде изумленья успел крикнуть молодухе:

— Эй, Гапка, накорми-ка животную, вишь, утомилось оно с дороги. И пить дай. — И мигом погодя, вернув лицо обратно, уточнил-таки: — Длинного, сказали? А какого длинного? Откуда?

— А оттуда, — Прасковья указала на соседний дом, — оттуда перелез сюда, туда же и сбег обратно. А Черепок ему штанину задрал. Вон, кусок валяется от исподнего его.

Хозяин сделал три шага в сторону, нагнулся и поднял с земли валявшийся там кусок панталонной тряпки. Он стоял на месте, освещаемый луной, и под этим освещеньем Прасковья уже вполне явственно могла видеть, как медленно затекает красным и пунцовым упитанное лицо владельца дома, сада и гусиного хлева.

— Оттуда, стало быть… — произнес он, раздувая сливовые ноздри и явно обращая слова эти скорее к самому себе, а не к Прасковье или к дворовым девкам. — Затем он поднес отрывок штанов к носу и втянул в себя воздух все еще не улегшимися обратно ноздрями. Потом пошел к хлеву и, не доходя двух шагов, окаменел на месте. Там валялась брошенная разбойником пила. После такого все становилось на места, складываясь в конечную картину совершенного преступного деянья. Соседом, кем еще ж.