Жан-Луи Кюртис - Мыслящий тростник Страница 43

— Марсиаль, ты что, рехнулся?

— Между Бытием в себе и Для себя бытием полного совпадения быть не может. Бытие в себе не может избежать влияния случайности.

— Громче, не слышу.

— Я говорю: Бытие в себе не может избежать влияния случайности. Мадемуазель, не разъединяйте, пожалуйста! Стало быть, абсолютное существо — это абсурд».

Он посмеялся, представив себе ошалелую физиономию Юбера. Телефон — не слишком подходящее средство для философских дискуссий, в особенности когда собеседники находятся на расстоянии семисот километров друг от друга. Лучше повидаться со свояком по возвращении в Париж. Впрочем, Марсиаль заранее предвидел все, что ему скажет Юбер: «Экзистенциализм, как и всякая другая философия, сам диктует себе правила игры и, следовательно, ничуть не более убедителен, чем любая другая система взглядов».

Но Марсиаль ошибся. Юбер даже не взял на себя труда разоблачить произвольность этой философской доктрины. Он просто объявил, что она устарела.

— Как, ты застрял на экзистенциализме? Да ты отстал на двадцать лет, дорогой. Экзистенциализм отжил свое еще в 1950 году. Это пустой номер. Он забыт и похоронен. Теперь это просто глава из учебника по истории литературы. Это все равно что воскрешать Олле Лапрюна или Теодюля Рибо!.. Ну и ну — диалектика Бытия в себе и Для себя бытия!.. Просто смех берет. — Он и в самом деле рассмеялся. — Сегодня мы мыслим структуралистски. Вот если бы ты вывел лингвистические основы идеи бога, я бы тебя послушал, и даже с интересом. Но рассуждать об экзистенциалистских страхах!

Он с насмешливым презрением возвел глаза к потолку.

— Юбер, ты верхогляд!

— Верхогляд? Это еще почему?

— Для тебя ценность всякой теории в ее новизне. Но это же несерьезно. Истина не имеет возраста.

— Ты заблуждаешься! Как раз истины стареют и умирают в первую очередь. Истины научные, философские, исторические, политические и даже религиозные… Сразу видно, что ты еще новичок в этих вопросах. Твое рвение очень трогательно, но… Вот что, расскажи-ка ты мне лучше о Сот-ан-Лабуре, тебе это подходит куда больше, чем вдаваться в философские рассуждения… Хорошая там была погода?

Погода была превосходная. Солнце и мороз. Марсиаль совершал далекие прогулки по полям — иногда один, иногда вдвоем с Дельфиной. Он предпочитал ходить один, обдумывая прочитанные книги и, главное, мечтая. С тех пор как он зажил духовной жизнью, он все время раздумывал о самом себе, мысленно представлял себе прожитые годы. Прежде, бывало, он скользил по поверхности вещей, плыл по течению, как моллюск по волнам, но ядовитое жало времени заставило его углубиться в себя и навеки лишило безмятежного покоя. Он бродил в полях Сот-ан-Лабура по своим старым следам в поисках собственного «я», но лишь натыкался на бессвязную череду образов какого-то неуловимого существа.

«Я вырос в этих краях, мальчишкой сотни раз бегал по этим тропинкам вдоль колючих изгородей. Носил короткие штанишки и берет. По четвергам нас вывозили в Морский лес: мы со сверстниками играли в „жандармов и разбойников“ или в „индейцев“. Ну и жара стояла в эти июльские и августовские дни! И не было этим дням конца… А может, все это просто представляется мне таким в воспоминаниях?.. Уже в мае сумерки тянулись долго-долго. Майские жуки вились вокруг лип и каштанов. И в воздухе пахло пряными весенними соками и сиренью, которой был украшен алтарь Девы Марии, — такого аромата я не вдыхал с той поры. В сутане и стихаре я прислуживал во время мессы. Из всех служб мальчики, певшие в хоре, особенно любили отпевание, потому что тогда каждому давали по монетке в сорок су. Стоило священнику выйти из ризницы, и мы начинали хохотать до упаду. Впрочем, все мое детство и отрочество прошло под всплески веселого смеха. Радость жизни била во мне ключом. Я был счастливым, беззаботным мальчишкой. И неизменно с тринадцати лет во мне самом ощущался, мне сопутствовал терпкий привкус чувственности, которая мгновенно притягивала ко мне девчонок… В брюках-гольф (такая тогда была мода) я приходил сюда с компанией приятелей, и мы располагались на пикник под деревьями. А в праздничные вечера приводили сюда наших подружек с танцулек».

То, что все пережитое им кануло в вечность, не оставив следа, приводило Марсиаля в бесконечное замешательство. Но ведь это же неправда — его прошлое, пусть лишенное материальной оболочки, но сохранившееся в полной неприкосновенности, дремало в клетках его мозга. Сосредоточив на нем все свое внимание, Марсиалю удавалось воскрешать его частицы. «И все-таки то живое существо во плоти и крови — грудной ребенок, школьник, подросток, регбист, солдат, влюбленный, молодой отец, играющий со своей крохотной дочерью, — все те, кем я поочередно был, их уже нет, и они уже не вернутся». Мысль эта была грустной, иногда даже горькой, но ей сопутствовало странное очарование: Марсиаль чувствовал, что в ней таится глубокая поэзия, и тот, кто познал смерть, как и тот, кто познал любовь, вдруг «сердцем ощущает Время».

Ему вспоминалось, как прежде, когда он был мальчиком, люди пожилые (а по его детским представлениям, все, кому перевалило за тридцать, были уже стариками) в его глазах принадлежали к другому миру, к племени, не имевшему почти ничего общего с его собственным. Может, господь бог создал детей и стариков одновременно? И две эти человеческие группировки от сотворения мира так и жили бок о бок? Как бы там ни было, ни в двадцать, ни в тридцать лет Марсиаль и не помышлял о том, что когда-нибудь сам станет похож на старейшин рода. Меж тем волны бегущих лет исподтишка разрушали прекрасное изваяние, и вот уже недалек день, когда Марсиаль окажется среди тех, кто на другом берегу… Немыслимо! Только ценой огромного усилия можно было попытаться внушить себе: «Нить моей жизни размотана уже больше чем наполовину. С каждой секундой она продолжает раскручиваться. и то, что мне осталось, короче того, что уже позади». Но как же так, как он мог прозевать, что Время течет и для него? Вот что значит быть чересчур здоровым, крепким и оптимистичным, вот что значит быть легкомысленным, жить весело и бездумно, без намека на Внутреннюю жизнь. А потом вдруг кто-то из твоих близких — твой ровесник — умирает, ты в первый раз видишь зловещее в своей неподвижности тело, лицо, и тебя охватывает ужас…

А впрочем, в чем дело? Марсиаль еще не стар — ведь он чувствует себя молодым и сильным, а в любви неутомим, как в двадцать лет… В конце концов, пока вся эта механика не отказала… Приап, наверное, не замечал, что стареет. Впрочем, Приап-то был бессмертным.

За три месяца, прошедших со дня страшного прозрения, Марсиаль еще ни разу не был таким безмятежным и веселым, как во время пребывания в Сот. Родной деревенский пейзаж всегда успокаивал его и вливал в него жизненные силы. «В душе я крестьянин…» Тысячи нитей связывали его с этой землей, которую обрабатывал его дед… А дома от мадам Сарла исходило то же надежное спокойствие, что в былые дни, когда родители маленького Марсиаля, которых поиски заработка забросили на другой конец света, вверили сына ее попечениям. Они с тетушкой теперь часто вспоминали те далекие времена, которые на фоне происшедших с тех пор потрясений казались почти доисторическими.

В ту пору ни небо, ни земля, ни вода не были отравлены промышленными отбросами. Дети играли на улицах, потому что улицы принадлежали людям, а не машинам. По ночам можно было спокойно спать, потому что ночную тишину нарушало только соловьиное пенье. Летними вечерами жители выходили подышать свежим воздухом в саду перед домом или шли в гости к соседям. Маленький городок был самой настоящей общиной, почти такой же спаянной, как мусульманская медина. Климат в ту пору был устойчивым, времена года четко разграничены, пища дразнила аппетит и благоухала огородом, фруктовым садом или полем, откуда ее принесли накануне, не обрекая на убийственное пребывание в лабораториях или холодильниках. На уроках в школе ты узнавал, что твоими предками были галлы, что Хлодвиг отомстил солдату, разбившему священную суассонскую вазу, что Шатору — главный город департамента Эндр. Все это были точные и поэтические сведения, из тебя не готовили будущего Эйнштейна, но зато на всю жизнь прививали тебе умение писать без ошибок и вести себя с людьми… Ей-богу, до апокалиптических времен на Земле жилось вполне сносно.

«Как видно, в детстве мне довелось быть свидетелем последних дней планеты, еще не отравленной ее обитателями». Они оба с мадам Сарла могли подтвердить, какими добрыми и приветливыми были жители этой исчезнувшей Аркадии. Вскоре они останутся последними живыми свидетелями. Последние живые свидетели… Марсиаль взглянул на старую женщину, нерасторжимо связанную со всей его жизнью. И понял, что она тоже смертна. Однажды — и, может, этот день уже не за горами — ее не станет. Быть может, такому рождеству, как нынешнее, уже не суждено повториться. Марсиаль никогда об этом не задумывался. Мгновение, которое он переживал сейчас, в этой просторной кухне, красивой, как старинная картина, надо было ценить. Надо было осознать его и прочувствовать. И вдруг ни с того ни с сего Марсиаль поцеловал свою тетку.