Григорий Ряжский - Люди ПЕРЕХОДного периода Страница 43

Дальше я читать не стал. Не из-за лени — просто стало невыносимо противно после этих необдуманных слов насчёт полной омертвелости моего любимого детища. Да, найден он был мною, можно сказать, больше по недоразумению, типа наткнулся и вмазался всем лицом, но зато по обнаружении принят был всем моим сердцем. Из полезного же в том, что прочитал, я почерпнул для себя лишь то, что этот чудесный язык в основном вытеснял и господствовал. И что не латиняне были они, а латины. Всё!

Теперь смотрите, как у нас было дальше. Я на него не просто завёлся, а очень. Стал ощущать как бы изнутри, щупать за всякое, от краёв до сердцевины. Любое сущностное выражение тут же старался мысленно переложить с родного уже туда, ближе к латинскому звучанию, к аналогу сути, выраженной проще и твёрже, чем умеем это делать мы, носители славянских наречий. Будто сам же я в такие минуты и чеканил законы бытия: ртом, голосом, всей гортанью. И глаза. Тут крайне важно держать их полуприкрытыми, как у патрициев, для пущей значимости сказанного. И тихим говором изъяснять, не спеша — будто катится с горы квадратное колесо, не медленно и не быстро, а равномерно, и каждый угол его по пути ненадолго врезается в почву. Пуcкай даже и каменистую — всё одно она поддаётся и пропускает слово в себя. Казалось бы, самое простое, самое примитивное, а сравните.

У нас: «Поздравляю вас с днём рождения!»

У них: «Конгратулор тиби де натали туо!»

И так далее, по всему набору слов, фраз и остальных звуковых наслаждений. Каково?

А порой они мне снились ещё, эти славные латины, во всей своей первозданной древности. У них были курчавые бороды с лёгкой сединой, их прекрасные женщины смущённо улыбались, наслаждаясь тем, как ловко орудуют с парусами и канатами их проворные благородные мужья. Дети их, свесив ноги за борт, счастливо улыбались отцам и матерям, никогда не бывавшим в местах отвратительных, непригодных для радостной жизни и удалённых от их плодородных земель на расстояние дальше самого громкого крика. Они плыли на своих лодках меж берегов могучего Тибра, они пели свои прекрасные латинские песни и исполняли свои невообразимые латинские танцы, которые в их далёкие времена не считались грязными, за которые их принято держать теперь.

Короче, просто натурально подсел я на эту странность, в какой в приличном месте и признаться-то неудобно. Зато она же часто помогала решать рабочие темы. Бывало, вставишь между тёрок парафраз какой-нибудь, без перевода, на одном лишь чувстве и речитативе, и напоследок туманно закатишь глаза. И молчишь, ждёшь любой ответки. Если возникала ожидаемая — вежливо прощались и ставили на график. Нет — я отстранялся, в дело вступал брат мой Пётр и уже ставил непослушных на принудительный счётчик. Следует отдать ему должное — всякий раз он для начала запускал меня, вымеряя мою способность воздействовать на людей исключительно приёмами мирного языкознания. Думаю, он мне не завидовал, поскольку и сам в каком-то смысле обладал интересной особенностью: из всех ставших нам со временем привычных выражений запомнить сумел лишь «Homo homini lupus est» — «Человек человеку волк». Эта крылатая фраза, которую он явно выделял среди других, вскоре сделалась его личным нравственным кодом. И его мой суровый брат уже не забывал втиснуть в разговор, даже когда нужды в этом не было совсем. То ли пугал для поддержания формы, то ли просто немного шутковал, чтобы и правда не прослыть зверем. И что вы думаете: срабатывало, как безосколочная граната близкого радиуса действия: люди чаще шли навстречу, чем уклонялись от несения долгового креста.

В итоге скажу, что эта моя неодолимая тяга к латыни и латинам была тем тайным знаком, что, в отличие от всего остального, неприкрыто плавающего в проруби будто напоказ, резко отличал меня от Сохатого, моего однокровного братухи.

Вернусь, однако, обратно. В общем, после того как мы колонию прошли, малолетку эту хренову, первую школу жестокой жизни, одной на двоих, то, считай, сразу же в дело вписались, в мужское, взрослое, без никаких, и всё той же нераздельной братской парой.

Ну, а после…

А после вся эта история случилась, по 162-й, часть вторая. Плюс Герман Еленочкин, слава Богу, что оклемался после всех этих дел.

Началось с того, что Елена вызвонила нас и попросила прибыть по-срочному. Сказала, дело нехорошее, а значит, требуется наше прямое участие. Разговор, который состоялся между ней и одной высокопоставленной бизнес-дамой, она передала нам вкратце, сделав акценты лишь на суть и избегнув пустых подробностей. Разве что намекнула на то, что была некогда связана с ней по работе, однако финансовые интересы не пересекались, да и не могли никоим образом пересечься в силу их абсолютно разных положений в обществе и делах.

— А сама ты не при делах, выходит? — спросил Петька, потому что нужно было чего-то спросить, просто для затравки и поддержания бандитского фасона.

— Абсолютно, — спокойно отреагировала Елена, — ничем ей не обязана, так что можно действовать с совершенно чистой совестью, ребята.

Сам же разговор, состоявшийся между ними — тот, что мы услышали от Елены, — был такой, передаю его конспективно. Но до этого Еленина гостья зашла в «Шиншиллу», днём, поднялась на антресоль, присела на наш любимый с Петькой разговорный диван для кофепития и выгодного обзора речной красоты и, сделав заказ, попросила официанта пригласить директора. Елена и пришла, имея обыкновение уважать желание гостя.

Гостья:

— Узнаёшь?

Елена:

— Узнаю, Муза Пална, какими судьбами?

Гостья:

— Не хочу отнимать время ни у тебя, ни у себя, Грановская. Есть разговор, так что сосредоточься, пожалуйста, и послушай.

Елена:

— Я Веневцева, и вам это известно.

Гостья:

— Мне хорошо известно, что время, которое мы когда-то дали вам, давно истекло, так что пришел срок платить по долгам, Грановская. Всякий обман должен быть компенсирован. Или же наказан. Выбирать тебе, моя дорогая.

Елена:

— Что вы этим хотите сказать?

Гостья:

— Хочу просто напомнить, что затея твоего Германа так и не превратилась в бизнес-план, хотя так мило и начиналась. Думаю, я не могу с этим согласиться.

Елена:

— Что, так плохи дела, Муза Пална?

Гостья:

— Это ни при чём, Грановская. Просто мой принцип не прощать предателей и негодяев типа вас с Германом. Отсюда вывод.

Елена:

— И какой же?

Гостья:

— Вывод такой. Даю тебе двое суток для того, чтобы Герман твой, которого ты сбила с толку, покинул это убогое место и переместился туда, где ему надлежит быть. И ждать я не намерена.

Елена:

— Помню, одна похожая попытка уже была, только плохо закончилась. Хотите дубль?

Гостья:

— Да, неважно у них получилось, ну ничего, в другой раз не будут действовать через голову.

Елена:

— Так это вы его на зону упекли, выходит? Гамлета вашего. Пожалуй, я вас и на самом деле недооценила, Муза Пална. А он в курсе, сам-то?

Гостья:

— Двое суток, запомни. Дальше будет плохо. Или совсем плохо, я ещё не решила.

Елена:

— Стало быть, не в курсе. Ну, а если исправить оплошность и ввести его в курс дела — это, с вашей точки зрения, имеет смысл, как сами-то думаете?

Гостья:

— Пасть захлопни, сучка. И помни, двое суток и ни минутой позже. Сама, если хочешь, можешь ещё какое-то время помучиться тут, дело твоё, я пока возражать не стану. А Герман — мой. Это всё. Время пошло.

Такой рассказ. Елена закончила его на непривычно низкой ноте и спросила нас обоих:

— Вы понимаете, что это довольно серьёзно? Я её знаю, эту рыбину, и думаю, угроза её не пустая. И я хочу, чтобы вы понимали, что без Германа всё рухнет в один день. И эта точка для вас закончится, как и не было, согласны?

— Так ты чего, хочешь, чтоб мы её грохнули, что ли? — хмыкнув, озадачился мой брат. — Или типа встречно прищучили?

— Чего бы вы хотели в идеале, Елена? — этим мягко сложенным вопросом я попытался несколько скомпенсировать братову прямоту и его же недалёкость, если иметь в виду предстоящие всем нам решительные дела.

— Прежде всего, я хочу, чтобы мой муж ничего об этом не узнал, иначе он не сможет спокойно работать, и мы с вами будем иметь на выходе ровно то самое, чего добивается от нас эта баба, — ответила Елена, чуть подумав. — Ей ведь важно не только создать для себя очередное прибыльное дело, для неё ещё само по себе имеет огромное значение оказаться сверху в любом своём начинании, не чувствуя себя обойдённой чёрт знает кем без имени и судьбы. Ей кажется, она придумала нечто, что может добавить ей статуса в собственных глазах, а на деле получается, что с ней просто поиграли и с лёгкостью пренебрегли её милостями. И этого Рыба не простит, так уж она сделана.

— Так чего, валим её или не валим, я не понял? — Мой брат никак не мог угомониться насчёт того, чтобы проявить уже наконец свою бандитскую отвагу не только путём переговорного процесса. Надо сказать, порой я подмечал в нём некоторую избыточную кровожадность, но каждый раз находил этой его малопонятной тяге те или иные объяснения. Не могу, конечно, со всей смелостью заявить, что Петька мой специально нарывался на что-то необычное с целью хотя бы минимально скомпенсировать свои нереализованные геройские мечты. Однако время от времени некий внутренний позыв, поселившийся в нём в момент, который я связывал с нашими общими барачными годами, всё же искал выхода наружу, и с этим невозможно было спорить. Вероятно, в своём деле Петька, как и эта непонятная Рыба, рвался наверх, к какому-то одному ему известному свету, луч которого никак не удавалось засечь его пытливому взгляду. Понимаешь, говорил он мне в минуты житейской тоски, мы живём с тобой в мире, где практически не бывает солнца, а небо почти круглый год имеет цвет земли. Получается, внизу земля и сверху она же, то бишь вроде как в могиле постоянно находишься, в гробу, зажатый меж дырявым днищем и гнилой крышкой. Херня ж полная, согласись, братан!