Мария Арбатова - Меня зовут Женщина Страница 43

По вагонам идут сначала русские, потом монгольские таможенники. В промежутке между их визитами мы толчемся в тамбуре, веселясь и прикалываясь. Я протягиваю руку за сигаретой к выпившему Лене, и он неожиданно захлопывает дверь, идущую в вагон, вместе с моим запястьем. Я перестаю соображать от боли. К счастью, на руку намотаны янтарные бусы, они разлетаются, как желтые брызги, спасая меня от пожизненной профнепригодности, потому что рука — правая. Не слишком врубаясь в ситуацию, Леня и Андрей ползают по полу, собирая остатки янтаря и воркуя: «Не плачь, соберем твои бусики!» Будучи на «ты» с оттенками костной боли, я понимаю, что рука сломана и что впереди — Монголия. Я стою в тамбуре, прижимая запястье к холодному стеклу, и когда спутники пытаются игриво развлечь меня, намекая на симулянтство, посылаю их многоэтажным матом.

— Ну, знаешь, если ты такая крутая феминистка, то нечего сопли распускать от легкого ушиба! — говорят они обиженно и уходят.

И я стою в тамбуре и плачу, а потом иду жаловаться во второе русское купе, потому что ничто человеческое феминисткам не чуждо. И Света с Леной утешают меня, а Миша с Сашей приводят нейрохирурга Колю из Кирова, который, пощупав руку, обнаруживает перелом каких-то там отростков и притаскивает профессора Нукера. Международным консилиумом они решают гипсовать, но где гипсовать в Монголии — непонятно.

— Гипсовать не дам! — говорю я на всех известных мне языках. И после недолгой борьбы они фиксируют мою руку какими-то очень импортными бинтами и зубастыми защелками в панковском стиле, гармонирующими с моими белыми брюками. Ну, хорошо, вещи и так за нами носят спутники, потрясая западных феминисток, у которых даже внутри любовных пар исключен мужской приоритет в таскании тяжестей, но ведь я не могу накрасить глаза левой рукой! Дожить до тридцати пяти, чтобы первый в жизни перелом получить на монгольской границе! От боли, от обиды на судьбу я не сплю до утра, созерцая декоративные горы, перемежающиеся декоративными степями.

Невероятная страна, даже после русских просторов она кажется незаселенной. Километры, километры нечеловеческой красоты, а потом одна юрта и монгол на лошади возле стада баранов. И снова километры и километры.

А утром странный город, весь как хрущевская новостройка, и туча монголов на вокзале, трогательно отыскивающих прикрепленных к своим семьям караванцев по фамилиям, которые им так трудно выговорить. И хрупкие, быстрые, хорошенькие монголки с букетиками цветов, считающихся у нас комнатными, и какие-то костюмированные танцы на перроне. Но немцы так долго уверяли нас, ссылаясь на путеводители, что в Монголии ненавидят русских, что местную воду пить нельзя, что вслед за каждым куском национальной пищи необходимо отправлять в рот горсть бисептола и что прикосновение к любому цветку, камушку и монголу обещает дизентерию, СПИД, чуму и холеру одновременно, что мы вежливо записываем адреса, мечтая любой ценой остаться в гостинице.

— В стране хлеб по карточкам, а риса и сахара нет, — объясняют «лернеидейчики», выдавая каждому из нас гостинчик для монгольской семьи в фирменном пакете, состоящий из килограмма риса и сахара.

Мы с Лолой оказываемся гостями двух хорошеньких учительниц Уран и Саран, которые, заглушая национальную музыку на перроне, криками вопрошают: партию чего мы привезли продать и партию чего собираемся купить. Мы испуганно переглядываемся и вцепляемся в молоденькую библиотекаршу Баяртую, к которой приписан Николас, потому что из ее первых реплик ясен интерес к русским журналам, а не к русским товарам. Баяртуя едет с нами в гостиницу, лучшую гостиницу города, где воображение поражает комфорт и упирающийся в горы пейзаж за окнами. Мы садимся обедать в Душном ресторане с шипящими, как змеи, фонтанами, к столу подскакивает желчная монголка и начинает вышвыривать застенчивую Баяртую из-за стола.

— Здесь места только для иностранцев! — говорит она.

— Но мы заплатим за нее! Мы отдадим ей свою порцию! Она с нами! — отбиваемся мы.

— Сюда пускают сегодня только иностранцев, и я не позволю ей сидеть за одним столом с вами! — щелкает зубами тетка и говорит по-монгольски такое, что Баяртуя, залившись краской, выбегает из зала. Мы сажаем ее в свой номер и утешаем.

— Это социалистический образ жизни? — спрашиваем мы.

— У нас так бывает всегда, когда человек получает немного власти, — отвечает Баяртуя, вытирая слезы.

...Мы идем на открытие фестиваля по центру раскаленного, обрамленного сизо-зелено-фиолетовыми горами города, вокруг нас разгуливают и валяются флегматичные коровы и козы, терпеливо уступают дорогу немногочисленные автомобили. На главной площади перед мавзолеем Сухэ-Батора сооружен помост, на помосте монгол, почему-то в синем, не национальном, а скорее рабочем халате, кланяясь, приветствует Урса, а Урс приветствует монгола. Караванцы сидят на горячем асфальте, намотав на головы свитера, вперемежку с аборигенами.

И у всех на глазах слезы, потому что не верилось, что доедем. И странное ощущение, что мы никуда не ехали, просто на центральную площадь вывозили декорации то мавзолея Ленина, то мавзолея Сухэ-Батора, то Кировского муниципалитета, то Екатеринбургского музея, то Иркутского музыкального театра, то наливали Байкал. И выгоняли массовку. Сегодня массовка монгольская. Ведь пока поезд ведет центробежная сила, внутри его хозяйствует сила центростремительная, и психологическое время внутри поезда бежит отдельно от времени вокруг.

И профессор Цукер вместе с кировским врачом Колей перевязывают мою руку под дребезжащее пение монголки в парчовом платье, местной Эдиты Пьехи; и немка в инвалидной коляске дает потрогать монгольским детям никелированные колеса; и Сьюзен обнимается с аксакалами; Сара пританцовывает под монгольскую музыку, и Пьер кружится в глумливой юбочке; и все вместе поют популярную монгольскую песню, в припеве которой повторяется сладкое для всякого русского уха имя Чингисхан. А потом на эстраду высыпается команда девиц в военной форме и черных сапогах и начинает выплясывать что-то национально-милитаристское со зверскими лицами, что в сверхпрозрачном воздухе среди яркого города выглядит страшноватенько, потому что напоминает не придурковатый ансамбль песни и пляски Александрова, а ню из немецких трофейных фильмов.

— Ребята, вы довольны, что у вас победили коммунисты? — спрашиваем мы у студентов.

— Да, — говорит первый. — Они обещали снизить цены.

— Нет, — говорит вторая. — Опять будут травить интеллигенцию.

— Какая разница? — говорит третий. — В Монголии не важно, как называется партия, все воруют и ведут себя одинаково.

Вечером в оперном театре концерт; немного опоздав, мы подходим к дверям и обнаруживаем их закрытыми. Кажется, мы перепутали театр, но немцы утверждают, что нет, и начинают колотить в двери. Борец за права человека Хефнер, как самый высокий, подпрыгивает и заглядывает в окно, после чего начинает стучать в дверь ногами. Не проходит и пяти минут, как двери отворяются со страшным скрежетом, и злобная, жующая женщина в грязном переднике спрашивает, чего мы хотим. Мы превежливейше отвечаем, что хотим присутствовать на концерте в нашу честь, на что она отвечает, что концерт уже начался, приходить надо было раньше, и нечего ломать и без того ветхую дверь главного театра страны. И с тем эту дверь пытается закрыть, но мы уже освоились в смысле выживания и вступаем в рукопашный бой, одерживаем победу и вваливаемся в фойе под возмущенные вопли привратницы.

— Да здравствуют права человека! — кричу я Хефнеру, когда мы бежим по грязной лестнице в зал.

— Гут! — радуется член бундестага.

За ужином снова подают баранину, составляющую основу местного рациона. Бедные наши вегетарианцы... Все страшно измотаны количеством впечатлений, резкоконтинентальным климатом, недосыпом и межъязыковым напряжением, хочется войти в номер, упасть на постель и спать несколько суток, но вечером у меня свидание с Вильфридом, а у Лолы — с Николасом. Мы сидим вчетвером в ресторане, пьем кофе по десять долларов чашка, в ужасе переводя это в рубли, и беседуем. Лола с Николасом — по-английски, я с Вильфридом — по-немецки. Когда мне не хватает слов, мы рисуем в записной книжке Вильфрида картинки друг другу. На эстраде бесятся американцы с гитарой и разбитная Барбара из Амстердама поет сексуальные шлягеры; свет притушен, и только фонтаны шелестят и переливаются под прожекторами. К нам подходит венгерка Рита, так и не сыгравшая в моей пьесе.

— Я давно наблюдаю за вами, — говорит Рита. — Вы уже два часа разговариваете, но ведь Вильфрид не знает ни слова по-русски, а Маша плохо говорит по-немецки.

— Мы разговариваем на линии сердца, — объясняет Вильфрид.

— А что вы все время рисуете? — не унимается Рита.

— Мы рисуем свои разговоры, — объясняет Вильфрид. — Видишь, человек сел на корабль, вечером в ресторане он танцует с женщиной, но примеряет ее к идеалу. А вот на этой страничке он прикидывается слепым, чтобы безуспешно не примерять идеал к женщине, с которой он живет.