Чарльз Сноу - Поиски Страница 43

Отчасти эта перемена произошла со мной во время нашей встречи; теперь, вспоминая ее слова, я понимаю, что многое, что в былые времена заставило бы меня страдать, прошло незамеченным, как будто она говорила с бывшим любовником не о своей жизни, а о новых фасонах платьев. Пока я слушал ее, меня раза два кольнуло, но тогда я сам едва ли заметил это, хотя потом, когда я вспоминал ее слова, они вновь заставили меня страдать. С удивлением я вынужден был признать, что ее упоминания о «доме», о «муже», ощущение ее нынешней неспокойной семейной жизни задели меня больше, чем все остальное, что она говорила. Я пытался оправдать себя тем, что Одри, та Одри, которую я любил, обречена прозябать среди кастрюль, к чему она никогда не питала склонности. Но я страдал не из-за этого. Я злился не потому, что она связала себя условностями, а потому, что я сам мечтал связать себя этими условностями. Я был бродяга в душе, не связанный ничем, кроме своей работы. Но, когда я слушал, как Одри говорит о «доме», мне хотелось, причем с такой силой, что я сам бы не поверил, этой обыденности, тревог и неудобств, незначительных радостей, мелких огорчений, без которых нет той самой интимной и самой банальной вещи, что носит название семейной жизни.

Я часто вспоминал, как мы с Одри посмеивались над такой жизнью. «Хороша бы ты была, — говорил я, — сидя у огня в моих комнатных туфлях». Но теперь, когда я бродил осенними вечерами по улицам, смотрел, как тускло мерцают под деревьями фонари, слова, сказанные мною много лет назад, казались мне противоестественными; и, когда я шел мимо домов, стоящих в глубине от дороги, смотрел на освещенные окна, излучавшие такое тепло среди темноты, я завидовал Одри и жаждал для себя всего того, над чем мы когда-то вместе издевались.

Однажды вечером мы шли с Константином по Кенсингтону, обсуждая какие-то научные проблемы. Долгое время мне не с кем было поделиться. Хант был слишком далеко, и получалось так, что я выслушивал множество историй, но никому не рассказывал свою собственную. И вдруг какая-то картина, какой-то запах прошлого прорвался сквозь идеи Константина, и я ощутил в себе ужасную пустоту. Я заговорил об Одри и себе. Незадолго до того я обнаружил, что Константин, при всей своей экстравагантности и склонности к абстрактному теоретизированию, имел связи с невероятным количеством женщин. Вероятно, это и вселило в меня надежду, что он может помочь мне.

Он слушал меня с застенчивым и неловким видом, но через минуту он уже был красноречив, как всегда:

— Я иногда думаю, — сказал он, — что если попытаться систематизировать все возможные варианты «проблемы трех тел», не поможет ли это человечеству? Во всех неустойчивых — личных отношениях, конечно, всегда наличествуют три человека, следовательно, мы с легкостью можем дать формальное описание всех случаев, которые обычно встречаются. Я однажды сделал это год или два назад. Начиная со сравнительно маловероятного случая, когда все трое любят и в равной степени. Этот случай, я полагаю, можно отбросить, хотя я и не вижу, почему он не может встречаться время от времени. Другой противоположный случай тоже маловероятен, но может иметь место, это когда три человека в равной мере не приемлют друг друга. Мы можем разработать описание для такого случая. Между этими двумя находятся все остальные… включая, конечно, и ваш случай…

Он мне сочувствовал и даже как будто заинтересовался, но я вдруг с раздражением подумал, насколько мы с ним по-разному видим людей. Ему человеческие существа, окружающие его, представляются совершенными абстракциями. Умная, удивительно сложная, великолепно расцвеченная абстракция идеального мира, — таково его представление об окружающем. И это представление было настолько чуждо моему, что с таким же успехом он мог говорить на незнакомом мне языке.

Я злился, но аналогия с физической «проблемой трех тел» меня позабавила. Я перевел разговор опять на науку, и Константин с потрясающей убежденностью стал говорить о составе земной атмосферы к тому моменту, когда возникла жизнь на земле.

По иронии судьбы получилось так, что именно Константин помог мне освободиться от уз прошлого, это он подстегнул мое честолюбие и благодаря ему я пережил самые волнующие моменты моей жизни.

Глава IV. Успех друга

Я отчетливо помню, как Константин впервые сообщил мне о своем открытии. Я пригласил к обеду гостей, кто-то только что рассказал смешную историю, и среди общего смеха торопливо вошел Константин. Он выглядел еще более взлохмаченным, чем обычно, и, видимо, был сильно утомлен.

— О, — пробормотал он, смутившись, — я не знал…

Лицо его прорезали мрачные морщины. Он был очень возбужден, и я знал, что он чувствует себя беспомощным и затерянным среди незнакомых ему людей. Он тут же повернулся, чтобы уйти, но я уговорил его посидеть с нами, выпить вина, и он молча сидел, пока всех обносили бокалами с кларетом. Это было довольно смешное зрелище. Как ни хотелось мне остаться с ним наедине, я невольно забавлялся, глядя на него. У меня в гостях было два уважаемых свободомыслящих профессора с женами; дамы пытались завязать беседу с Константином, но он уставился взглядом в стол, прядь волос упала ему на глаза, его фланелевая куртка казалась какой-то замызганной рядом с их вечерними платьями. Гости мои почувствовали себя неловко, они стали разговаривать несколько громче, а я думал, знают ли они о его репутации, понимают ли они, что в нем есть все то, к чему они на словах терпимы и чего в жизни совершенно не приемлют, — его вызывающие похождения, его политические взгляды и его всеобъемлющий интеллект. Во всяком случае, знали они или нет, но его молчание показалось им подозрительным; я мог заметить, что они восприняли его как знак того, что ему неинтересно с ними разговаривать, что он слишком презирает их, чтобы вообще замечать. Они никогда не поверили бы правде — что он просто слишком застенчив, чтобы заговорить с ними. Для него атмосфера могла быть только враждебной или дружеской, он едва мог произнести пару слов в обществе, где никого не знал. Только осторожные усилия собеседников могли помочь ему разговориться. Люди, сидевшие за моим обеденным столом, были для него совершенно таинственными фигурами, возможно, людьми умными, вероятно, неодобрительно к нему относившимися; они для него символизировали тот мир, от которого он успешно скрывался в богему, к женщинам, в науку, в сложные построения своего ума.

Никогда до этого я не видел столь явной антипатии между людьми, сидящими за одним столом, И такого инстинктивного недоверия. Если бы все остальные знали, что он переживал в эти минуты, они совершенно расчувствовались бы. Наблюдать за всем этим было интересно, но я был рад, когда мои гости ушли, причем гораздо раньше, чем они предполагали; Константин начал говорить еще до того, как я вернулся в комнату:

— Происходят невероятные вещи. Я не думаю, что вы в это поверите, и все же… — он коротко рассмеялся, — похоже, что есть способ делать хорошенькие, готовые к употреблению протеины. То есть синтезировать их по всем правилам науки; это звучит фантастически, и сам метод гораздо более фантастичен, чем вы можете представить. Не потому, что он сложен, а потому, что он прост. Понимаете… — и он стал объяснять со свойственными ему красноречием и эрудицией, всегда потрясавшими меня, поражая массой фактов и мыслей, иногда придумывая за меня возражения, которые мне никогда и в голову бы не пришли. В конце концов я постиг его идею. У меня возникли два-три уже моих собственных вопроса. Он сумел ответить и на них. Нужно было преодолеть массу трудностей, чтобы усвоить его концепцию, но, постигнув наконец ее, я понял, что идея совершенно великолепна и чрезвычайно проста.

— И это проверено? Достаточно ли вески доказательства? — спросил я.

— Я считал бы доказательства абсолютно неопровержимыми, если бы это делал кто-нибудь другой, но… поскольку это моя работа, я не могу вполне убедить себя в том, что это правильно. — Вид у него был изможденный, но при этом он был очень оживлен. — Но я не могу найти и сколько-нибудь серьезного аргумента против, не считая того, что «человеку свойственно ошибаться». А нет никакого смысла руководствоваться принципом, в который не веришь. Скорее всего, я, конечно, ошибаюсь, но я бы хотел, чтобы меня в этом убедили. Я думаю, что вы увидите все те уязвимые места, которых я не заметил.

— Это колоссально, — сказал я, — черт возьми, да это же одно из величайших открытий.

— Если оно правильно, — сказал Константин.

— Похоже, что оно правильно, — сказал я, — конечно, все правильно.

Я был уверен в этом с самого начала. Вероятно, потому, что хотел заглушить в себе зависть. Пока он рассказывал мне, я испытывал желание, неблагородное, необъективное желание найти ошибку. Критические возможности моего ума были гораздо более напряжены, чем если бы я читал об открытии неизвестного мне молодого человека. Мне хотелось опровергнуть его. Мне хотелось принять участие в этом открытии, я хотел разделить его с ним.