Йоханнес Зиммель - История Нины Б. Страница 43

Мы остались в баре со свечами.

Пианист спросил, какую песню для нас сыграть. Нина захотела услышать песню из фильма «Мулен Руж» и спросила меня, не потанцую ли я с ней.

— Я очень плохо танцую.

— Я не верю.

— Это правда.

— Пошли, — сказала Нина.

Было уже три часа ночи, и кроме нас в этом баре за столиками сидели всего четыре пары. Единственной танцующей парой оказались мы.

— Вам вообще не надо пользоваться косметикой, — сказал я. — Так вы гораздо красивее. Когда я увидел вас в первый раз, вы были без косметики. И я в вас сразу же влюбился.

— Когда это было?

— Вы об этом ничего не знаете. Вы лежали без сознания в больнице, а я смотрел сквозь стеклянную дверь вашей палаты.

— Нет. — Она была обескуражена.

— Врач как раз делал вам инъекцию длинной иглой прямо в сердце.

— Вы видели меня голой?

— Да.

«Когда бы мы ни целовались, — пел по-английски пианист, — я волнуюсь и восхищаюсь…»

— Наверное, тогда я выглядела ужасно…

— Да, — сказал я. — Это было ужасно.

«…твои губы могут быть близки, но где твое сердце…» — пел пианист, а мы медленно кружились в танце.

— Хольден…

— Да?

— Вы и мою родинку видели?

— Какую родинку?

— Под левой… на левой стороне. Она просто отвратительна. Я старалась сделать все, чтобы удалить ее. Она не меньше, чем мой ноготь на мизинце. Вы не могли не видеть его.

— У меня тоже есть родинка. На левой икре.

— Ах, Хольден!

— Мне кажется, что вам уже лучше.

— Да, может быть. Я… мне надо накрасить губы.

— Не надо, прошу вас.

— Но помада у меня с собой.

— Нет, я не хочу.

— Ваши родители были бедны, не так ли?

— Да.

— И мои тоже, Хольден.

— Я это знаю, — сказал я и неловко наступил ей на ногу. — Извините, я действительно не умею танцевать.

— Это я виновата. Давайте лучше еще выпьем.

35

Мы выпили еще немного, и она спросила меня:

— Вы не удивляетесь, что я не пьянею?

Я кивнул.

— Когда мне плохо, я никогда не пьянею.

— Мне бы хотелось, чтобы вы были чертовски пьяны.

— Ах, Хольден!

В бар вошла пожилая женщина с цветами, и Нина сказала:

— Прошу вас, не надо.

— Надо, — ответил я и купил одну красную розу.

Красивая Лили принесла вазу и, подрезав стебель, поставила цветок в воду.

— А та еще у вас? — спросил я.

Нина засмеялась:

— А вы знаете, где она сейчас? В банковском сейфе. Ведь все мои украшения забрал адвокат!

— Вот видите, вы уже опять смеетесь, — сказал я.

В пять утра бар закрывался. Когда мы вышли на улицу, солнце уже поднялось. Небо было еще очень блеклое, но на улице уже было очень тепло. По дороге к Рейну мы видели продавщиц газет и мальчишек — разносчиков молока. Нина сидела рядом со мной, держа в руке мою розу. Мы опустили стекла в машине с обеих сторон. После грозы воздух был великолепен. Мы долго молчали. Только когда мы подъехали к реке, она сказала:

— Я не хочу домой.

— Вы должны.

— Я не хочу оставаться в одиночестве. Когда я одна, мне лезут в голову разные мысли. Позавтракайте со мной.

— Сейчас?

— Мне пришла в голову одна мысль. Поехали вверх по течению реки. Как-то я видела там небольшой пароходик с рестораном на борту, и там на доске было написано, что он открыт и днем и ночью.

Шоссе во многих местах было еще сырое, со старых деревьев на крышу автомобиля падали капли, а на ветвях уже пели птицы. Через четверть часа мы доехали до пароходика. Он был выкрашен белой краской и имел надстройку с большими витражами, в которой был устроен бар-эспрессо. На корме стояло несколько столиков, покрытых скатертями в пеструю клетку. Стулья были покрашены в красный цвет.

По маленькой лесенке мы поднялись на борт и сели так, чтобы на нас падали солнечные лучи. Открылся один из люков, и в нем показался пожилой человек. Он был во всем белом: в белой рубашке, белом фартуке, белых брюках, при этом и волосы у него были седые. Сверкнув очками в стальной оправе, он приветливо нам улыбался:

— Доброе утро, господа.

Он подошел, оглядел на нас и констатировал:

— Влюбленные, которым некуда деться. Это мне знакомо. Надо вам создать хорошие условия.

Он не дал нам вставить ни одного слова, а завтрак предложил сам:

— Возьмите кофе, масло, хлеб и по глазунье из трех яиц с ветчиной. А до этого апельсиновый сок. Это вам полезно, уважаемая госпожа. Последуйте совету старого человека — утром надо заложить основу.

После этого он исчез в люке, и мы услышали, как он гремит внизу на кухне.

— Он похож на Хемингуэя, — сказал я.

— Вы читали его книги?

— Все.

— «Праздник, который всегда с тобой», — сказали мы в один голос.

Я спросил:

— А вам нравятся истории о любви?

— Да, — тихо ответила она. — Очень. — И быстро отвела глаза и посмотрела на воду.

Река превратилась в монолитный серебристый поток. Мимо нас проплыл буксир с тремя баржами. Мы слышали монотонный звук его двигателя и видели черный дым, наискосок поднимавшийся к небу. Чайки летели низко над водой. Они медленно шевелили крыльями и смотрелись очень элегантно. Наш пароходик тихо покачивался на волнах, поднятых буксиром. Заскрипели швартовы. Я положил свою руку на руку Нины, и так мы сидели до тех пор, пока старый кок не принес нам завтрак. Мы пили отличный кофе, а яичница с ветчиной шипела на маленьких медных сковородках. На нашем столе стояли бокалы с очень холодным апельсиновым соком, теплый черный хлеб с тмином, а кубики масла были покрыты капельками воды… Мы с большим аппетитом завтракали, смотрели друг на друга и улыбались. К нам подошел старый кок и из кофейника налил нам еще по чашечке кофе. Он нам тоже улыбался.

— Вы здесь один? — спросила Нина.

— У меня есть двое работников. Но они приходят сюда по вечерам. А ночью я здесь один.

— А где же вы спите?

— Я сплю мало, не более получаса или около того. После Дрездена я больше не могу спать.

— Вы пережили бомбардировку?

— Да. Вот с тех пор я и остался один. Вся моя семья погибла. А мне повезло. Только после этого я уже не могу спать. Поэтому я и купил этот старый пароходик. Хороший пароходик. А ночью сюда приходят интересные люди. Я воду очень люблю и думаю, что если опять все заполыхает — как знать…

Он ушел — приветливый, небритый, одинокий.

— Хольден…

— Да?

— А как дальше будут складываться наши отношения?

— Я не знаю.

— Но это же безумие… ведь все это просто какое-то безумие…

— У вас такая нежная кожа. Если мы когда-нибудь будем жить вместе, то я запрещу вам вообще пользоваться косметикой.

Около шести утра мы вернулись домой.

На ступеньках перед дверью виллы лежала утренняя газета. Мы прочли крупный заголовок:

СЕНСАЦИОННЫЙ ПОВОРОТ В ДЕЛЕ БРУММЕРА:

Герберт Швертфегер разоблачил подлый сговор

36

14 сентября.

— Господин Хольден, говорит Цорн. Ссылаюсь на нашу последнюю договоренность. Тогда я вас кое о чем попросил, вы не забыли?

— Я помню.

— За это время все уладилось так, как я и хотел. Господин, о котором я вам рассказывал, одумался.

— Это меня радует.

— Пока мне не ясно, что произошло, но нам важен лишь конечный результат, не так ли? Поручение, которое я вам дал, вы можете считать выполненным.

— Ну и хорошо.

— И еще: завтра вы получите указание навестить доктора Лофтинга.

— А кто это?

— Следователь. Последние события его, естественно, обескуражили. Он намерен задать вам ряд вопросов.

— Я понял.

— Хорошо. Вы должны давать правдивые ответы на его вопросы, господин Хольден.

— Разумеется.

— Вы должны ему рассказать, что знаете, все, что вам известно. Вы меня правильно понимаете?

— Я вас правильно понял, господин доктор. Я должен рассказать следователю все, что мне известно.

37

— Я ничего не знаю, — сказал я. — Мне очень жаль, но я вообще ничего не знаю.

Чтобы уберечься от жары, шторы в кабинете доктора Лофтинга были наглухо закрыты. В помещении было прохладно и темно, у стен стояли стеллажи с большим количеством книг. Доктор Лофтинг, высокий и стройный, сидел напротив меня в старомодном кресле. Он говорил тихо, у него было бледное лицо, большие печальные глаза и тяжелые темные мешки под ними. Он выглядел как рабочий в ночную смену, но у него был мягко очерченный, красивый рот, который должен был принадлежать художнику, страстному любовнику, и доктор Лофтинг был влюбленным — влюбленным в справедливость.

— Я убежден в том, что вы лжете, — тихо сказал он мне.

Я покачал головой.

— Здесь врут все, — продолжал Лофтинг. Перед ним лежала стопка дел высотой в полметра. На эту стопку он положил свою бледную руку с длинными пальцами и желтыми от никотина ногтями. — Это обвинительный материал против господина Бруммера. Он виновен, и вы это знаете точно так же, как и я.