Анри Труайя - Палитра сатаны: рассказы Страница 43

— Впервые в жизни у меня нет желания помолиться за упокой души бедняги, которому я только что перерубил шею. Бывает ли в мире злодеяние более неискупимое, чем убийство ребенка?

Я с жаром поддержала его, мое возмущение подогревал материнский инстинкт. Потом весь следующий день я посвятила суровым размышлениям о том, что ждет моих дорогих малюток, носящих это несправедливо обесчещенное имя. Мне захотелось попросить у них прощения за то, что произвела их на свет или по меньшей мере что взяла в мужья человека, который в глазах многих — чудовище.

Когда Анри-Клеману исполнилось семь лет, я обратилась к кюре церкви Сен-Лоран с просьбой порекомендовать для него наставника. Эта церковь воистину была для нас местом исповеди и отпущения грехов, ибо это здесь, что ни год, Анри, верный данному слову, заказывал мессу 21 января, в годовщину смерти короля. Однако на сей раз, хотя кюре советовал отдать нашего сына в какой-нибудь хороший столичный коллеж, мы сочли более разумным избавить Анри-Клемана от скученности и любопытства дурного толка, какие обычно царят в учебных заведениях, и решили обучать его дома, наняв педагога, чтобы наставлял мальчика и давал ему необходимые знания в домашних условиях. Мы остановили свой выбор на аббате Массе, мирном и скромном старике. В прошлом послушник картезианского ордена, отказавшийся присягнуть на верность властям, во времена Террора он был вынужден скрываться, когда же гроза миновала, объявился снова, но уж больше не ведал ни одним столичным приходом. Однако перенесенные испытания лишь укрепили в его сердце веру и добавили ему житейской мудрости. Он смахивал на троглодита, чьей пещерой была библиотека, а родным языком — латынь. Этот старец с вечной трубкой в зубах, облаченный в старую сутану, изветшавшую от бесчисленных стирок, ничему не удивлялся и никогда не задавал вопросов, способных смутить собеседника. Моими заботами получив под нашим кровом приют, скромное пропитание и небольшое жалованье, святой человек, ворчливый, жизнерадостный и насквозь провонявший табаком, сразу сроднился со всеми Сансоновыми чадами и домочадцами. Он без малейшего удивления воспринимал то, что в эту шатию включены также и помощники моего мужа, о чьих подлинных обязанностях мы с Анри, разумеется, не стали его уведомлять. Впрочем, аббат Массе всегда был не от мира сего. Он без усилия приноровился к порядкам нашего дома, а к своему юному питомцу проникся нежностью и, я бы сказала, уважением. Спознавшись с ним, Анри-Клеман с равной жадностью набросился и на математические премудрости, и на чтение «Илиады» или изучение странички-другой из Софокла. Что до меня, чем заметнее становились успехи мальчика в учении, тем больше я страшилась «момента истины», который невозможно оттягивать до бесконечности. Не слишком понимая, как подступиться к столь скользкой теме, я, сама себе в том не сознаваясь, надеялась, что аббат Массе возьмет эту комиссию на себя. Священник и его ученик, что ни утро, совершали прогулки по окрестностям Парижа, так что уроки происходили на свежем воздухе. Оба возвращались совершенно разбитые и довольные друг другом. Их доброе согласие так радовало меня, что я не замечала, как бегут неделя за неделей.

Все шло как по маслу и у меня в доме, и в моей жизни. Анри-Клеману вот-вот должно было исполниться одиннадцать. Во Франции правил Наполеон, достигнувший апогея своего успеха. Европа, казалось, была очарована его энергией и политической дерзостью. Безмерно преданная своему командующему, армия, как на крыльях, неслась от победы к победе. Народ так возгордился собой, что, пьянея в водовороте празднеств, больше не смел оплакивать своих мертвецов. К тому же император стал вдвойне неуязвимым с того декабрьского дня 1804 года, когда добился, что его короновал сам Папа. Ослепленная головокружительным взлетом Наполеона, я наивно спрашивала себя, почему его святейшество согласился дать свое благословение человеку, который посылает стольких людей проливать кровь и гибнуть вне пределов родины. Как получается, что прославляют того, кто развязал войну и воздвиг себе трон на горе трупов, а палача, убившего лишь нескольких преступников, приговоренных к смерти судом, презирают? Я позволила себе откровенно заговорить об этом с аббатом Массе. Но бедный старик был уже не в том состоянии, чтобы выдержать хоть небольшую дискуссию. Изнуренный неизвестно какой болезнью, может статься, вызванной чрезмерным пристрастием к табаку, он в тот же вечер угас. В смертный час я бодрствовала у его изголовья. Там же присутствовал Анри со своими помощниками.

Этот конец, такой нормальный, серый, если сравнить с показным закланием жертв гильотины, побудил меня вернуться к размышлениям о том, что значит смерть для моего мужа. Он всегда утверждал, что для большинства приговоренных падение ножа было освобождением, бегством, короче, даром Небес. Но можно ли истолковывать это так, когда не знаешь в точности, что именно даешь? Никто же в миг получения финального «дара» не ведает, что он несет с собой. Мы что-то слышали о вечном свете, но, по существу, из всей посылки, что пожалована в презент, нам знакома лишь упаковка да декоративные ленточки. То, что внутри, — «сюрприз», обещанный постаревшим детям, каковы мы все. Мы стоим перед гильотиной, как малыши перед рождественской елкой: вокруг нее разложены таинственные подарки, трогать которые нам запрещено вплоть до назначенного часа. Мой муж их раздает, не имея ни малейшего понятия об их содержимом. Что там, за гранью, — не иссякающее блаженство, сладостный полусон, ребяческий рай, ад с его пожирающим огнем или нудное чистилище? Что он припас для тех, кто доверяет свою шею его ножу? Никто, преступая теневую черту, не может быть ни в чем уверен. Даже неискушенные души колеблются, не зная, надо ли безраздельно верить Священному Писанию в этом пункте. Касательно же моего супруга, я убеждена, что ему для того, чтобы продолжать безукоризненно исполнять свои обязанности, необходимо раз и навсегда запретить себе доискиваться, к каким сияющим горизонтам или безднам пустоты он отправляет свои жертвы.

Кончина аббата Массе глубоко поразила Анри-Клемана, от природы весьма впечатлительного. Желая избежать большого перерыва в его занятиях, мы решили, муж и я, перебраться в Брюнуа (там у нас теперь свое загородное имение) и поместить его в расположенный поблизости особый пансион, где он мог обучиться всему, что надобно знать в его возрасте. Чтобы избавить мальчика от любых неприятных намеков на ремесло родителя, мы записали его туда не под тяжелой родовой фамилией Сансон, а под вымышленной — Лонгваль. Но вскоре новая перемена! Поскольку нам пришлось вернуться в столицу из-за работы Анри, хоть она теперь и не была непрерывной, мы доверили своего сына пансиону «Мишель», что в Париже, на улице Фобур-Сен-Дени, где он постоянно был под присмотром.

Этот третий педагогический опыт показался мне наконец-то удачным, вселяющим уверенность. Анри-Клеман легко, приняв это как игру, согласился зваться для всех своих соучеников Лонгвалем, у него появилась охота и носиться в их компании сломя голову, и вместе с ними учиться. Он мечтал стать писателем, «как отец», у которого, говорил он, такое легкое перо, ведь красиво получается, когда он этак невзначай черкнет какой-нибудь стишок для «Альманаха муз». Чтобы побудить его к сочинительству, я купила ему словарь рифм. Его жизнь была расписана по минутам. Он ежедневно отправлялся на занятия к семи утра, завтракал в школьной столовой, потом с жадностью поглощал мешанину из уравнений, исторических событий и латинских стихов, на скорую руку выполнял очередные задания и в шесть вечера возвращался домой, счастливый оттого, что славно потрудился и побыл в кругу веселых приятелей, своих ровесников. И вот позавчера он заявился к нам в сопровождении одного из этих дружков, некоего Тушара. Впервые он поступил как ему вздумалось, не спросив позволения, даже не предупредив меня об этом визите. Тем не менее, когда он представил мне своего соученика, я любезно улыбнулась ему и шутливым тоном стала расспрашивать, как живется экстернам в их учебном заведении. Реакция мужа оказалась совсем иной. Увидев незваного чужака, он отпрянул, лицо стало жестким, скрытое подозрение омрачило взор. Холодно кивнув растерянному мальчишке, он вышел из комнаты и с грохотом захлопнул за собой дверь. Обескураженный таким ледяным приемом, бедный Тушар пролепетал какие-то слова извинения и мгновенно убрался. После ужина супруг мой против обыкновения держался натянуто и был молчалив; я дождалась, пока сын уляжется спать, чтобы тотчас подступить к нему с вопросом о причине подобного обхождения с незнакомым мальчиком, по виду скорее симпатичным, чем наоборот. Он отвечал мне сурово и твердо, словно прокурор:

— Учитывая ситуацию, мы не вправе допускать близости невесть с кем, позволять первому встречному вмешиваться в наши дела.