Петр Киле - Сказки Золотого века Страница 43

- Разве? Обещаний сроду никому никаких не давал. Не умею обманывать. Ну, если обещал, знаешь, обещанного три года ждут.

- Помилуй! Новый журнал! Нам надо встать на ноги. А эти господа любят лишь балы, да женщин.

- Хорошо, хорошо1 Усовестил. Будут тебе записки русского офицера на Кавказе, - заговорил Лермонтов с важностью, впрочем, продолжая носиться по кабинету, заглядывать в книжные шкафы.

- Милый мой! - Краевский даже вскочил с кресла, готовый, кажется, забегать вокруг своего стола, как его непоседа-гость. - Записки?!

- Повести, совсем небольшие, как у Пушкина.

- Повести?! Прекрасно! О чем?

- А бог его знает. Природа Кавказа, горцы, истории, каких я наслышался там у бывалых людей.

- Замечательно!

- Это будет, по секрету, - заслышав чьи-то шаги за дверью, проговорил вполголоса Лермонтов, - роман.

- Роман?! В стихах или в прозе?

- В прозе.

Вошел князь Владимир Одоевский, со-редактор журнала "Отечественные записки", двоюродный брат Александра Одоевского, с которым Лермонтов подружился на Кавказе.

- А какая мысль? - спросил Одоевский, как только Краевский, тоже весь в движении от возбуждения, пересказал о намерениях Лермонтова.

- Да, будут отдельные повести, - обратился Краевский к поэту, - что их будет объединять?

- Герой.

- Чем же он примечателен?

- А ничем.

- А какая мысль? - повторил Одоевский свой вопрос.

Лермонтов расхохотался, совершил несколько прыжков и падений на диван с высокой спинкой и поднялся, посерьезнев.

- Мысль? Должно быть, вот какая. Да, кстати, - Лермонтов передал Краевскому сложенный лист бумаги, - это я тебе принес.

- "Дума". Печально я гляжу на наше поколенье,  - Краевский обратился к поэту. - Ну, прочти же!

- Хорошо, - согласился Лермонтов; он побледнел, а глаза засверкали, как молнии в ночи.

Печально я гляжу на наше поколенье!Его грядущее - иль пусто, иль темно,Меж тем, под бременем познанья и сомненья,    В бездействии состарится оно.    Богаты мы, едва из колыбели,Ошибками отцов и поздним их умом,И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,        Как пир на празднике чужом.    К добру и злу постыдно равнодушны,В начале поприща мы вянем без борьбы;Перед опасностью позорно малодушныИ перед властию - презренные рабы.

Краевский и Одоевский переглянулись, испугавшись мысли, что стихи, столь поразительные и резкие по силе выражения, цензура не пропустит.

Мы иссушили ум наукою бесплодной,Тая завистливо от ближних и друзейНадежды лучшие и голос благородный    Неверием осмеянных страстей.Едва касались мы до чаши наслажденья,    Но юных сил мы тем не сберегли;Из каждой радости, бояся пресыщенья,    Мы лучший сок навеки извлекли.

- Да, о ком ты говоришь? - Краевский невольно вскричал.

- Я знаю, о ком. Может быть, о лучших из нас, - Лермонтов видел перед собой своих друзей и знакомых из самых приметных, которые по ту пору в Петербурге составили "кружок шестнадцати", название и число вполне условное, поскольку это не было организацией единомышленников, а собранием молодежи, по всяким причинам недовольной существующим положением вещей, претерпевшей или предчувствующей гонения, ищущей общения внесветских увеселений, которым она предавалась со всем пылом возраста. Часть из "шестнадцати" составляла постоянный круг Лермонтова, где бы он ни находился - в Петербурге или на Кавказе, это граф Андрей Шувалов, Монго-Столыпин, князь Сергей Трубецкой, князь Александр Васильчиков и другие. Таким образом, поэт предается печальным размышлениям о своем поколении не вообще, а близко наблюдая жизнь своих товарищей, не выделяя себя, а скорее обнажая свои недостатки и пороки, быть может, мнимые, беспощадный прежде всего к самому себе. Он продолжал:

Мечты поэзии, создания искусстваВосторгом сладостным наш ум не шевелят;Мы жадно бережем в груди остаток чувства -Зарытый скупостью и бесполезный клад.

И ненавидим мы, и любим мы случайно,Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,И царствует в душе какой-то холод тайный,        Когда огонь кипит в крови.

И предков скучны нам роскошные забавы,Их добросовестный, ребяческий разврат;И к гробу мы спешим без счастья и без славы,        Глядя насмешливо назад.

Толпой угрюмою и скоро позабытойНад миром мы пройдем без шума и следа.Не бросивши векам ни мысли плодовитой,    Ни гением начатого труда.И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,Потомок оскорбит презрительным стихом,Насмешкой горькою обманутого сына        Над промотавшимся отцом.

- Это стоит стихотворения на смерть Пушкина, но еще горьше, - заметил Одоевский с подавленным видом.

- С этим ты пришел, Мишель, и дурачился битый час?! - ужаснулся Краевский.

- Что, хорошо? - Лермонтов обвел пронизывающим взглядом со-редакторов и, расхохотавшись, выбежал вон.

3

К радости издателей, "Дума" Лермонтова прошла цензуру (изъяты были лишь две строки) и была опубликовна во второй книжке "Отечественных записок", очевидно, интерес к поэту при дворе сыграл свою роль. В третьей книжке появилась повесть "Бэла" с подзаголовком "Из записок офицера на Кавказе".

"Я ехал на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками о Грузии..." - так начинается первая повесть из пяти, из коих состоит роман "Герой нашего времени", который лучше всего воспринимается не в ряду произведений на злобу дня, как он был задуман и как его читали, а в сфере классической прозы Востока и Запада, то есть всех времен и народов.

Между тем работа над романом, столь успешно начатая, не поглощала всего времени и сил, как бывает, у Лермонтова. Он служил, он бывал в свете, что, вместо рассеяния, лишь томило все больше его душу. Из Москвы, вероятно, доходили слухи о болезни Варвары Александровны. В марте 1839 года Лермонтов писал к Лопухину: "Напиши, пожалуйста, милый друг, еще тотчас, что у вас делается; я три раза зимой просился в отпуск в Москву к вам, хоть на 14 дней, - не пустили! Что, брат, делать! Вышел бы в отставку, да бабушка не хочет - надо же ей чем-нибудь пожертвовать. Признаюсь тебе, я с некоторого времени ужасно упал духом..."

Конец письма оборван, и мы не знаем, приводил ли Лермонтов причины, отчего он ужасно упал духом, скорее всего нет, но несомненно он, наконец, вполне осознал, что прощение, возвращение в Царское Село, казалось бы, благодаря хлопотам бабушки и родни, с участием графа Бенкендорфа, поставили его в подневольное положение, когда он не имел уж права, как всякий другой, ни выйти в отставку, ни отправиться в отпуск. На что он мог надеяться? Чего ждать от будущего?

Странно, именно в эту пору сомнений и тоски Лермонтов, будучи в Царском Селе, получил известие о приезде Варвары Александровны в Петербург; она ехала за границу с мужем и с сестрой Марией Александровной во второй или третий раз, но впервые по пути заехали в столицу, возможно, по уговору с Елизаветой Аркадьевной Верещагиной, которая собиралась с ними послать дочери Сашеньке, ныне баронессе Хюгель, что-то, в частности, картину с видом Кавказских гор, написанную Лермонтовым для кузины.

Шан-Гирей, узнав о приезде Варвары Александровны, послал нарочного в Царское Село, а сам прибежал в дом Верещагиной, где, кстати, жил его маленький брат, с которым любил возиться Лермонтов, часто бывая у тетки, как некогда в Москве. Шан-Гирей уехал из Москвы пять лет тому назад, в его памяти сиял милый образ восхитительной барышни, он ожидал увидеть прелестную княгиню из незаконченного романа Лермонтова, сколок с замужней Варвары Александровны с ее старым мужем, но, едва он увидел ее, болезненно сжалось его сердце. Бледная, худая, и тени не было от прежней Вареньки, вспоминал он впоследствии, только глаза сохранили свой блеск и были такие же ласковые, как прежде.

- Ну, как вы здесь живете? - спросила Варвара Александровна, с улыбкой вынеся горькое разочарование молодого человека от ее вида.

- Почему же это вы? - несколько обиделся Шан-Гирей, когда они всю жизнь были на ты.

- Потому, что я спрашиваю про двоих, - отвечала Варвара Александровна, бледность и худоба уже не бросались в глаза, она казалась лишь слаба.

- Живем, как бог послал, а думаем и чувствуем, как в старину, - отвечал Шин-Гирей с важностью повзрослевшего юноши. - Впрочем, другой ответ будет из Царского через два часа.