Валерий Алексеев - Паровоз из Гонконга Страница 43

Тем не менее, когда мама Люда, одевая Настасью, сообщила, что они идут к Аникановым, Андрей взбунтовался.

— Ну, нет! В этот сумасшедший дом я не пойду. Сиди там, выпучив язык… Он хотел сказать "выпучив глаза", но уж так получилось. Даже лучше, яснее. Настолько ясно, что ни мама Люда, ни Настасья не заметили оговорки.

— Мамочка, мама, — залепетала Настя, — я не хочу к Иришке, пойдем еще куда-нибудь! Ну, пожалуйста!

— Господи, дурные какие-то! — обозлилась мама Люда. — Да куда же нам идти? Некуда.

— Вот что, мать, — подумав, сказал Андрей, он отлично знал, что суровый мужской тон, столь редкий в их доме, производит на маму Люду впечатление. — Вот что, мать, пойдем-ка мы лучше на стадион. Там садик есть, можно гулять хоть до вечера.

— Ну и хорошо, ну и ладно, — согласилась мама Люда, — я водички с собой возьму лимонненькой, покушать чего-нибудь, книжки, игрушки…

Так и началась их жизнь на свежем воздухе, которую мама Люда называла цыганской. Каждой утро после ухода отца они быстренько собирались и, нагруженные сумками со снедью и снаряжением, отправлялись в садик при стадионе, где цвели олеандры, магнолии и другие растения, названия которых Андрей не знал. Там имелась даже беседка, в которой можно было укрыться от ливней. В этой беседке Андрей и оставлял своих женщин, а сам уходил в школу. При известном усилии воображения садик мог сойти за лагерь в джунглях, а под школой можно было понимать неприятельские казармы, где Эндрю Флейм в одиночку выполнял рискованное задание. Впрочем, в школу он ходил скорее по привычке, чем по обязанностям, так как Элина Дмитриевна потеряла интерес к совместной работе: сперва стала предупреждать накануне, что, может быть, завтра не придет, потом пропустила несколько дней без предупреждения и не потрудилась даже объяснить свое отсутствие, а после и вовсе перестала являться, предоставив Андрею право поступать, как ему заблагорассудится.

Когда он возвращался, в лагере шла мирная партизанская жизнь. Мама Люда вязала либо читала Настасье вслух. Помня о предупреждении доктора Славы, копошиться на земле мать сестренке не разрешала, вообще не давала слезать со скамьи, и Настасья с нетерпением ждала возвращения «Бати». Андрей выводил ее на прогулку в сад, и Настасья расспрашивала его про цветы и кишевших вокруг жуков и букашек. Над цветущими кустарниками порхали огромные бабочки, в зарослях то и дело взлетывали толстоносые пестрые птицы. Все бы ничего, но среди садовых букашек оказались мелкие, почти микроскопические, похожие на летучих муравьев, они больно кусались, предпочитая нежную Настасьину кожу, и на месте укусов появлялись круглые язвочки, которые мама Люда щедро замазывала зеленкой.

Первое время Тамара приезжала в «Эльдорадо» ежедневно: вместе с ключом мистер Дени, глядя в сторону и всем своим видом показывая, что дела гостей его не касаются, вручал Людмиле записку. В очень трогательных выражениях Тамара сообщала, что была, не застала и завтра обязательно заскочит. "Целую всех, больших и маленьких, есть приятные для вас новости". Позднее поцелуи из записок исчезли, а на второй неделе пропали и сами записки. Людмила привыкла их получать и даже зачем-то хранила, и когда первый раз Дени выдал ключ, она расстроилась: поднявшись в номер, долго сидела на кровати и глядела в маленькое окошко, в которое почти не попадал предвечерний свет.

— А на что же ты рассчитывала? — грубо сказал ей Андрей, единственно для того, чтобы привести ее в чувство.

И мама Люда встрепенулась и поспешила к плите. Вообще-то мистер Дени не должен был ухмыляться, тут он явно превыше свои полномочия. Как-то раз мама Люда решила его задобрить и пошла нему вниз с тремя баночками консервов, но вернулась сконфуженная: мистер Дени этот запоздалый знак доброй воли с большим негодованием отверг и вдобавок Андрей сурово отчитал бедную женщину.

В «Эльдорадо» было много иностранных специалистов: многие исправно питались в ресторане за казенный счет (а от квартир, которые им предлагались, отпихивались под разными предлогами), иные, занимавшие роскошные трехкомнатные «люксы» с видом на набережную, не утруждали себя даже тем, чтобы спускаться к столу на второй этаж, обеды им подавались прямо в номера, а некоторые в интересах здоровья стряпали у себя в предбанничках, никого не стесняясь и ни у кого не спрашиваясь. Со всеми этими клиентами мистер Дени был равно почтителен и никаких ухмылок себе не позволял. Но к Тюриным счет у него был особый. Видимо, гордый толстяк никак не мог им простить того, что принял их с поклонами, как гостей доблестных вооруженных сил. Всякий раз, когда Тюрины появлялись в вестибюле, мистер Дени с отвращением отворачивался, и приходилось долго стоять у конторки в ожидании, пока он соизволит выдать им ключ.

С ключом наловчились поступать очень хитро: уходя по утрам на стадион, отдавали его, естественно, мистеру Дени, возвращаясь забирали, но было уже время вечернее, толстяк удалялся в ресторан, и, пользуясь его отсутствием, Андрей спускался, вручал ключ меланхоличному младшему клерку, выходил на улицу и минут через пять возвращался, уже не спрашивая ключа. Получалось, что ключ все время в ячейке, и, кто бы ни приходил к Тюриным, администратор, оглянувшись на шкафчик, отвечал: "Их нет дома".

Каждодневные хождения на стадион стали Андрею надоедать, и в скором времени он заметил, что перестал удивляться бабочкам и цветам: все вокруг для него стало черно-белым. Развлечений на стадионе не было никаких, по футбольному полю целыми днями маршировали солдаты-новобранцы. Провинившихся в полном обмундировании выставляли на солнцепек, и они должны были стоять навытяжку, пока не падали от изнеможения на колени… Но смотреть на то, что происходит на футбольном поле, было опасно: за такое любопытство могли выставить из садика, а то и отвести в жандармерию.

В глубине сада была натянута высокая сетка, сплошь увитая зеленью, время от времени она содрогалась от ударов теннисных мячей. В сетку была вделана железная калитка, всегда приоткрытая, но Андрей не рисковал в нее входить. Прохаживаясь с сестренкой вдоль ограды корта, он размышлял о том, что теннис — это, должно быть, игра молчунов. Играющие давали о себе знать лишь топотом и шарканьем ног да шумными вздохами. Редко кто-нибудь из невидимых игроков вскрикивал "Найс!", отмечая хороший удар, либо "Сорри!", извиняясь перед партнером за какую-то оплошность.

Настя этой ограды опасалась: для нее густая шуба зелени поднималась до самого неба, и все время ей, покусанной насекомыми, казалось, что там что-то «шубуршит». Но Андрея тянуло к калитке, ему представлялось, что там, за зеленой стеной, царит какая-то другая жизнь, чистая и здоровая, упорядоченная и осмысленная, свободная от обмана, стыда и страха, и что его место, наверное, все-таки там.

И вот однажды в черную сырую землю у самых его ног глухо ударился ярко-зеленый теннисный мячик, подскочил пару раз и покатился по дорожке. Настасья выпустила братнину руку, побежала за мячиком, схватила его и тут же бросила.

— Ой, мохнатый, — сказала она испуганно.

Мяч и в самом деле как будто оброс пушистой шерсткой. Андрей поднял его, постоял, склонив голову к плечу и поглядывая на верхнюю кромку зеленой стены, потом размахнулся, и в этот момент из калитки вышла Кареглазка. Она была в белом платье, невероятно коротком, в белых теннисных туфлях и голубых носочках, ее пушистые волосы были схвачены, как обручем, вязаной голубой лентой. В руке у нее была сверкающая ракетка с металлическим хромированным ободом. На фоне пышной зеленой стены Кареглазка казалась неправдоподобно прекрасной. Как серебряный голавлик на сырой зеленой траве. В первую минуту Женечка не узнала Андрея, она бегло посмотрела на него, потом перевела взгляд на Настасью, и на загорелом тугощеком лице ее появилась гримаска брезгливости. Видно было, что Кареглазка колеблется: не махнуть ли на мячик рукой? Рассудительность, однако, победила. Вновь взглянув на Андрея, она вскинула на Андрея голову и что-то повелительно сказала ему по-английски.

Андрей стоял в оцепенении. Потом встрепенулся, сделал шаг к Кареглазке и протянул ей мяч.

— А, это ты, — сказала она с безразличной усмешечкой, впившейся в его сердце, как кривой осколок тонкого, почти невидимого лабораторного стекла. — Гуляешь?

Взяла мяч, умудрившись при этом не коснуться руки Андрея даже кончиками пальцев, повернулась и, выставив вперед плечо, стала бочком вдвигаться в полураскрытую калитку.

Сделалось тихо и пусто вокруг, даже свет померк, Андрей почувствовал себя стоящим на дне глубокого замшелого колодца, и все вокруг него, как в заброшенном колодце, пахло сыростью и чернилами.

Но тут Кареглазка, словно зацепившись платьем за проволоку, приостановилась, помедлила в неловкой позе и, извернувшись, вновь оказалась лицом к лицу с Андреем.