Борис Евсеев - Лавка нищих. Русские каприччио Страница 43

Бомж подковылял к подстилке, перетряхнул ее всю. Из подстилки выпала пачка «Краснопресненских» и коробок спичек.

– А не получишь, не получишь! – стал дразнить животное озлившийся бомж. Правда вскоре он обмяк, подобрел: – Голова с бодуна болит. Посплю я, вы тут еще чуток попрыгайте.

Бомж отковылял в угол зверинца, лег на обезьянью подстилку и тут же уснул.

Неправдоподобие и нелепость происходящего терзали меня. А от обещанных и Карменситой, и бомжом цирковых трюков и развлечений заранее стало тошно. Глянув на часы, я увидел: до окончания «сеанса» еще пятнадцать минут.

Слегка помедлив, я снова уселся на ящик.

– И правильно, и отдохни! Они тебя отсэда так скоро не выпустят. Через час – не раньше.

Я отскочил от говорящей обезьяны в дальний угол.

– Да не пужайся ты так. Я не обезьяна, мальчик я. Просто в шкуру зашитый. А ты думал я правда оранг? Скучно сегодня чегой-то. Народ все приходит вялый, глупый.

– Как мальчик? Кто ж тебя в шкуру зашил?

– Кому надо, тот и зашил.

– Я могу милицию позвать.

– Как же, дозовешься их. Да и зачем? Я ведь сам, добровольно в обезьянью шкуру влез.

– Зачем?!

– Да вот затем и влез. Надоело, знаешь, мне человеком быть.

– Так ты ведь и не человек еще. Тебе лет-то сколько? Не иначе – тринадцать-четырнадцать!

– Годков-то мне шестнадцать. И даже если я сейчас не человек, то потом – обязательно стану. А на фига мне это надо? Мне обезьяной быть интересно. Мне и пару найдут скоро.

– Что ж ты со своей самкой тут и совокупляться будешь? На подстилке грязной?

– Не на подстилке, а на дереве. Там – чисто. И не я с ней, а он со мной. Я ведь самочкой буду!

Оранг опустил свою лукаво-сморщенную восточную морду.

Странноватая мудрость Индокитая и Зондских островов медленно с этой морды стекла, и нарисовался отвратно-сладкий, раздражающий своей наглой призывностью оскал похоти.

– Ты вот думаешь наверно: поймали мальца, заставили обезьяной прыгать, истезают, неволят, то-се. А тут – не все просто, тут – идея. Цыц ты!

Оранг вдруг сорвался с места и, приседая, запрыгал к одной из клеток. Со дна клетки, что-то призывно-страстно мыча, поднялась черная обезьяна поменьше.

– Цыц! – еще раз прикрикнул рыжий на черную. Та от страха села на корточки.

– Черный макак, Зондские острова, живет 15–18 лет, в неволе почти не размножается, быстро гибнет, – забубнил заученно уже вроде крепко заснувший бомж-зоотехник.

– И ты тоже – цыц! – Оранг подскочил к бомжу, отвесил ему звучную оплеуху. – Распустились тут! Дисциплины – нуль, – чьим-то чужим (так показалось) голосом крикнул оранг.

Бомж-зоотехник обиженно засопел, стих, черный макак снова улегся на драную свою подстилку.

– Никак не приучим их. Все вольничают! Суются! А чего соваться? Винтики – и все! Ну мы им еще покажем. Мы им...

– Мы – это кто?

– Кто, кто. Мастер-О, я, Меланья. Да еще братва наша тамбовская...

– Меланья, это которая – Карменсита?

– Какая там Сита! Сказано: Меланья, наш оргсекретарь. Работает, рук не покладая. Тебя вот привела сегодня. И правильно, что тебя! Ты нам вполне подходишь. Это у нас ведь токо для случайных прохожих зверинец. А для таких как ты, у нас – О-О-О.

– Общество с ограниченной ответственностью?

– Ты че, дурак? Ишь, капитализмом засорил. «Общество Отечественных Обезьян» у нас!

Я вскочил на ноги, возмущенно стряхнул с пальто какие-то крошки, опилки, сделав пять-шесть шагов, дернул дверную ручку.

– Та не суетись ты под клиентом! – Заржал как стоялый жеребец, а вовсе не как близкородственный человеку примат, рыжий оранг. – У нас же сторонников много! И ментура, и лохотронщики, и власти кой-какие! Так что – покорись. И вот чего: идеи наши или, как говорит Мастер-О, «мыслеобразы» тебе вполне подойти могут. Ты ж – интеллигент. Тебя только пальцем ткни – враз обкакаешься. Ну а обкакался – значит идейку и принял. А че? Был раньше тамбовский волк, была «тамбовская братва», теперь – тамбовские обезьяны пойдут!

Я продолжал неистово дергать дверную ручку, мальчик-оранг дико ржал, в дальней клетке снова стал урчать и заводиться черный макак.

Я – сломался.

– Что мне нужно сделать, чтобы выйти отсюда?

– А вот придет Меланья – тогда и выйдешь. Да гляди мне! Ты у нас теперь на крючке. Кандидат в обезьяны... Мы, конечно, никого не неволим. Но если подойдешь нам окончательно – тогда извини...

– А это кто же определил – подхожу я или нет?

– Мастер-О тебя тут разок видел, – неохотно сознался мальчик-обезьяна. – Он, как жить тебе дальше, и укажет. Сам понимать должен: мы на права человека не покушаемся. Но если есть «права человека», так наверно и «права обезьяны» должны быть? Вот их-то мы тебе, мил-человек, гарантируем полностью!

Все сжалось-разжалось быстро, резко, как пружинка из механической детской игрушки.

Пришла, ушла и опять вернулась Меланья, сгоряча названная мною Карменситой. Мы всласть поговорили, дали друг другу три-четыре обещанья, больше походившие на торжественные клятвы.

Все было определено и подписано за два часа.

Я понял, что попал на крючок крепко, что придется мне батрачить на новых хозяев, может даже придется влезть на время в обезьянью шкуру... Понял: жизнь моя снова, как в далекие советские времена, становится цепью тяжких зависимостей!

Уходя, я оглянулся.

Висел на крашеной желто-зеленой лиане оранг в черных трусах, откидывала поминутно синий локон Меланья-Карменсита, к прутьям клетки прилипал и как-то слишком уж по-человечески улыбался зондский макак, ловко повязавший вокруг шеи тщательно выглаженный пионерский галстук.

Жизнь моя закрутилась воровской, подземной «обезьяной»!

Стало ясно: нас тоже, как тех «лохов» и «фраеров» заманивают в какую-то современную «большую игру», демонстрируя невиданные выигрыши.

Однако выигрыши эти были пусты, беспочвенны, обманны! И от этого обмана жизнь стала противной и жалкой. Дурно пахнущей стала и безнадежной!

Может, как раз из-за такой безнадежной жизни запах древнего дочеловеческого томленья стал исходить от некоторых наших городов. От городов, которые я любил и люблю, и для которых желал бы, конечно, совсем иной участи.

Не таков, однако, Тамбов! Здесь пахнет вздорно-розовой цветочной кашкой, воскресной бандитской нежностью, чуть – инфекционной больницей, слегка – заморским, сбрызнутым ароматическими водами, вокзалом. Вполне уважаемые запахи!

Как раз продираясь сквозь эти густовато толпящиеся запахи, мы с Меланьей шли к Мастеру-О.

А до этого в Москве мы все по-человечески (а вовсе не по-обезьяньи!) утрясли-уладили.

Договорились: я не буду больше делать новые выборки и информационные сводки для ООО, не буду больше просматривать кандидатов, и указывать на будущих жертв не буду! Потому, как нет у меня к этому ни малейших способностей. Трудней было договориться о личном: и я, и Меланья вдруг почувствовали друг к другу расположение, которое при иных обстоятельствах вполне можно было бы назвать и любовью.

Но Меланья и слышать про дохлое словцо не желала!

«Сначала – дело, дело – сначала», – исступленно твердила она. – «Лучше я сама жертвой стану, чем принесу в жертву наши принципы!»

Покусывая меня за ухо и плача, Меланья твердо обещала: зашивать в шкуру меня в Тамбове не будут. Ну разве только она сама, если ей сильно захочется, на меня кусочек шерсти наклеит когда-нибудь! Ну может – разок в месяц...

На службе я взял командировку, и мы поехали за «вольной» (то есть за окончательным решением моей судьбы) к Мастеру-О.

Ехали – для введения в заблуждение спецслужб – в разных вагонах. Иногда, впрочем, Меланья-Карменсита в мой плацкартный вагон (с трудом выполненное мной условие) заглядывала.

Через некоторое время после того, как Меланья исчезала, мне начинало казаться: все что было – ерунда, – я свободен, свободен! Свободен в выборе жизненных путей, свободен в любви!

Но... Стоило упереть глаза в конец плацкартного, насквозь проглядываемого вагона, как я видел высокого и сильного, правда с каким-то очень уж блеклым лицом лохотронщика, который на самом деле оказался сторонником NVEKa (Noveishego Vsemirnogo Eksperimenta).

Лишь однажды блеклый на полчаса отвлекся: затеялась в конце вагона какая-то дуриловка, какая-то новая лотерея или игра. Забыв про свой NVEK, мой охранник ринулся в игру с головой. Я тут же схватил плащ, портфельчик – и давай Бог ноги!

Я был пойман скоро, очень скоро! В поезде ехали еще два бойца из бригады Мастера-О. С позором, с тайным щипками и многозначительными оплеухами был я усажен на прежнее место.

Лучше нету того свету! Того, где за порогом бытия светятся таинственные огни, тихо позвякивают отворяемые святым Петром затворы обезьяньих вольеров, где люди забывают свой язык, долго и сладко молчат, лишь иногда перекликаясь односложным лепетом губ, мимикой лиц, где нет долбящей темечко информации и политические партии находятся под тяжкой могильной плитой, под строжайшим запретом...