Вильям Козлов - Поцелуй сатаны Страница 44

— Мальчики, что я видела! — затараторила она. — На большущую коричневую птицу с круглой головой напали три маленьких. Она летит себе и не обращает внимания, а те так и налетают на нее и кричат при этом.

— Наверное, коршун, — заметил Геннадий.

— Ой, уже третий час! — спохватилась она, взглянув на будильник, стоявший на подоконнике. — Зовите Чебурана, будем обедать!

— Он уже несколько раз сюда заглядывал, — усмехнулся Геннадий — Коляндрик и без часов время обеда знает, у него будильник в брюхе.

— Это точно, — ухмыляющийся Чебуран просунул в сени свою черную голову. — Обед ладно, а вот выпивку я за версту чую.

После обеда Николай поднялся на чердак, комната Алисы уже стала их общей: вторая койка стояла впритык к деревянному на козлах столу, за которым он правил рукописи и писал на них рецензии. Уланов уже две зарплаты получил по 400 рублей. Вячеслав Селезнев обещал после выхода книги Сергея Строкова, которую уже сдали в производство, начислить Уланову потиражные, а вот это будет около тысячи рублей. Правда, попенял, моя, некоторые авторы хотели бы почаще с ним встречаться, чем раз в месяц. Но это так, к слову. Вячеслав Андреевич не был формалистом, главное, чтобы работа шла, а Уланов с ней неплохо справлялся и рукописи сдавал в срок.

Он уже несколько раз слышал легкие шаги по лестнице, шуршание страниц, негромкое хмыканье, но и вида не подавал, что чувствует на чердаке присутствие Алисы. Она сидит у пыльного окна на деревянном ящике со стеклянными банками и листает номера «Литературки», которую уже много лет выписывает брат. Вот послышался тихий смех: что-то смешное обнаружила. Уланов эту газету редко брал в руки, очень уж она тенденциозная: хвалит только «своих» из «Апреля» и злобно поносит «чужих» из «Нашего современника», «Молодой гвардии». Николай на цыпочках, стараясь не скрипнуть крашенными половицами, вышел из комнаты: Алиса сидела к нему спиной, на коленях у нее разложен еженедельник. Солнечный зайчик, пробившийся в щель на крыше, играл с ее вспыхивающими в чердачном полумраке волосами. Под самым коньком гудела оса, тут много было налеплено их серых округлых домиков, напоминающих застывшие клубочки дыма. Самый большой Гена вечером ножом отлепил от стропилины в ведро с водой и вывалил за баней. Обнаглевшие осы дважды ужалили Алису, когда она проходила по чердаку в свою комнату.

— Как ты меня напугал! — воскликнула она, когда Николай, подкравшись сзади, обнял ее за плечи. От волос девушки пахло черемухой, золотистые плечи были горячими.

— Шуршишь тут, как мышь, — сказал он.

— Я могу уйти, — сделала она слабую попытку подняться. Он увлек ее в комнату, закрыл дверь на крючок, который сам сюда еще месяц назад приладил. Казалось, ее ситцевый сарафан сам соскользнул с загорелого тела. Бюстгальтер Алиса не носила, разве только когда купалась с ними на озере. Стройная, изящная, она навзничь вытянулась на кровати, ничуть не стесняясь его. Лишь две белые узкие полоски на ровно загорелом девичьем теле — это на груди и бедрах. Кожа у нее нежная, гладкая. Когда она одета, то кажется худенькой, а обнаженная не производит такого впечатления: узкие округлые плечи, твердая, мячиками, грудь, выпуклые бедра, в меру полные икры. Широко распахнутые ее голубые глаза с нежностью смотрели на Николая. По сравнению с ней он казался огромным, хотя лишнего ничего в нем не было. Широкие плечи, выпуклая грудь, отчетливо обозначенные мышцы делали его таким. Девушка сама стащила с него голубую безрукавку, закинула руки и, обхватив за шею, притянула к себе.

— Ты почувствовал, что я тебя хочу? — шепотом спросила она — Я сидела на чердаке и думала о тебе, а ты все шуршал там бумагами… Ну почему вы, мужчины, такие деловые?

— Какая у тебя грудь… — так же тихо сказал он.

— Какая? — подзадорила она. — Ну что, язык отнялся? Я уже заметила, что сильные, уверенные в себе мужчины всегда немногословны в постели и не любят произносить ласковых, нежных слов.

— И много у тебя было… сильных, уверенных мужчин? — спросил он, зная, что ей это не понравится.

— Не считала, — глаза ее будто погасли, а рука, гладившая его грудь, замерла.

— Послушай стихи:

Море смеется у края лагуны!Пенные зубы, лазурные губы…— Девушка с бронзовой грудью,Что ты глядишь с тоскою?

— Знакомые стихи… — произнесла Алиса. — Неужели Вертинский?

— Твой любимый Лорка. А вот еще:

При луне у речной долиныПолночь влагу в себя вбираетИ на лунной груди ЛолитыОт любви цветы умирают.

— Романтичнее и изысканнее, чем хорошие поэты, простой смертный не скажет о своей любви, — улыбнулся Николай.

— Я тоже для тебя кое-что выучила, — сказала Алиса. — Я лучше тебе спою…

В вечерних ресторанах,В парижских балаганах,В дешевом электрическом раю,Всю ночь ломая рукиОт ярости и муки,Я людямЧто-то жалобно пою…

Она оборвала заунывную песню, еще ближе притянула его голову к себе и, целуя, проговорила прерывающимся голосом:

— Час поэзии закончился, милый… Иди ко мне!

Глаза ее медленно, очень медленно сужались, маленький припухлый рот стал влажным, к гладким щекам прилила кровь. Куда-то отдалился эхом отдававшийся дробный стук молотка, оборвалась назойливая песня осы, замерло мелодичное журчание ласточек, сидящих напротив окна на проводах, казалось, само время остановилось. А когда вместе с вырвавшимся протяжным стоном снова распахнулись ее голубые глаза-колодцы, он ощутил такой мощный прилив одуряющего счастья, который, пожалуй, никогда его еще не посещал. Это было нечто выше удовлетворения, какое-то неуловимое прозрение в любви, смысле жизни. Мелькнула мысль, мол, Алиса — это его судьба, самим всевышним посланная ему. Благодарный за все это, он стал неистово целовать ее губы, щеки, шею, грудь… А ведь в первый раз, когда они стали любовниками в ночь нашествия Кости Боброва на крольчатник, ему захотелось уйти вниз, к ребятам, и он не ушел лишь потому, что побоялся ее обидеть.

— Ты сегодня какой-то… необыкновенный! — вырвалось у нее. — Боже, неужели я влюбилась в тебя?!

— В меня или в бога? — негромко засмеялся он.

— Коля, я, кажется, наконец, просыпаюсь, оживаю… Но мне почему-то немного страшно? Может, я просто отвыкла от счастья?

— Меня оно тоже не баловало, Рыжая Лиса!

— Ты все испортил! — она резко отвернулась от него и даже сбросила его руку с вздымавшейся груди.

— Но ты и вправду сейчас похожа на лисицу, — смеялся он, — На красивую голубоглазую Патрикеевну!

— А ты… — сердито ответила она, — на глупого, самодовольного осла!

Смеясь, он прижал ее к себе и стал отводить от порозовевшего лица пряди отливающих бронзой волос, она отталкивала его руки, но губы помимо воли улыбались, а из огромных глаз так и брызгали голубые искры.

— Хватит валяться в постели, — сказала она. — Иди, помогай брату и Чебурану, но… — она засмеялась. — Не растрачивай все свои силы, оставь немного и на ночь!..

3

Неожиданно подул северный ветер, еще какое-то время солнце боролось с медленно наползающими низкими серыми облаками, иногда прорывало их, даря земле тепло и яркий свет, но постепенно облака плотно заволокли все небо, превратившись в сплошную дымчато-серую пелену. Казалось, листья на деревьях съежились от холода, ранними утрами на них посверкивал иней, жизнерадостно щебечущие ласточки — они еще не закончили строить под застрехами свои гнезда — приуныли, будто нанизанные, молча сидели на проводах, втянув лакированные головки в острые плечи. Стрижи, ранее проносившиеся над лужайкой, вообще исчезли, лишь скворцы по-прежнему деловито таскали своим птенцам корм. Нет-нет, да прыскал холодный дождь. Озеро почти скрылось в туманной дымке. Погибли еще шесть цыплят. Чебуран закопал их у изгороди за клетками. Оставшиеся в живых тоненько пищали в большой прутяной корзине, поставленной к печке, которую Николай раз в день протапливал.

Алиса наведалась к муравейнику, красные мураши вяло ползали вокруг, не совершали своих обычных походов в глубь леса. Ветер раскачивал вершины высоких берез, мерный шум навеивал грусть. В ветвях изредка пискнет птица или где-то в стороне простучит дятел. Чайки почему-то с озера перекочевали на зеленое поле, будто кто-то белые комки ваты набросал на него. Сидя на черном пеньке, девушка вспомнила Никиту Лапина… Странно, не так уж мало времени они провели вместе, а что представляет из себя Никита, Алиса не могла бы определенно сказать. Так же, как и о Павлике-Ушастике, пожалуй, лишь Длинная Лошадь была ясна, как день. Какой это поэт метко сказал: кто слишком ясен, тот просто глуп? Эта тонконогая плоскогрудая дылда с лошадиным лицом была все время сексуально озабочена. Даже когда принимала наркотики. Прямо при ней, Алисе, лезла в брюки к Никите, да и вообще не отказывала никому. А за наркотики или спиртное готова была лечь даже под старика. Алке Ляховой нравилась такая пустая, бесцветная жизнь, которую они вели. Последнее время она нигде не работала, родители жили на Васильевском острове в благоустроенной трехкомнатной квартире с видом на Неву. Алка рассказывала, что ушла из дому, потому что настырный отчим стал приставать к ней… В это трудно было поверить: такие пустяки Длинную Лошадь не могли вынудить уйти из дому. Скорее всего, причиной послужила ссора с родителями, когда Алка взяла из шкатулки матери старинную брошь с камнем и задешево продала Леве Смальскому — постоянному поставщику наркотиков. Брошь стоила кучу денег, но дело было даже не в этом: мать получила ее в наследство от бабушки и очень дорожила ею. Алка умоляла Прыща, так звали Леву, чтобы он вернул брошь, а она, мол, отдаст ему старинные золотые часики — тоже подарок бабушки. Алиса видела эти часы на руке Ляховой, действительно старинные, с перламутровым циферблатом. Но жулик Смальский сказал, что брошь — тю-тю, уплыла за рубеж, и пригрозил: если она выдаст его, то месть его будет ужасной… Сам Лева ни с кем не связывался, но у него были дружки-наркоманы, которые за порошочек или травку готовы были для него на все. И Алка не решилась сообщить родителям, за какие океаны уплыла бабушкина брошь…