Айрис Мердок - Книга и братство Страница 44

— Да не беспокойся ты, ради бога, я сам…

И Дункан поднялся следом за ней. Не хотелось, чтобы она увидела, что творится на кухне.

Тамар оказалась там первой и включила свет. Беспорядок и впрямь ужасающий. Немытая посуда, покрытые плесенью кастрюли громоздились не только в мойке, но и на полу. Пустые бутылки из-под виски и вина, стоявшие и валявшиеся повсюду, успели покрыться слоем жирной пыли. Пол был скользким от яичной скорлупы, гнилых остатков овощей, заплесневелых хлебных корок. Мусорное ведро переполнено пустыми консервными банками и липкими пакетами. Тамар тут же решила: приберусь, прежде чем уходить! Из-за ее отношений с матерью Тамар не могла заставить себя следить за чистотой в их актонской квартире. Но здесь она почувствовала внезапную потребность совершить чудо: чудо красоты, порядка, сделать хотя бы это для Дункана, которого ей стало невозможно жалко. Но сперва нужно было заняться ужасным пятном от шерри. Шкаф, в котором, как она знала, хранятся тряпки и швабры, находился за полкой, на которой стояла масса разрозненной посуды. Чтобы дотянуться до дверцы шкафа, она быстро отодвинула грязный стеклянный кувшин, потом пакет с суповым концентратом, наполовину опустошенную банку консервированной фасоли, чехольчик для чайника… Когда она схватила чехольчик, было уже поздно: под ним оказался чайник для заварки. Чайник уже падал. Тамар вскрикнула и попыталась его поймать. Но он разбился у ее ног, и осколки расписного фарфора, коричневые капли чая и мокрые чаинки брызнули среди пустых бутылок, стоявших на полу. Тамар залилась слезами.

Дункан, услыхавший звон, появился на пороге кухни и увидел осколки прелестного материнского чайника и причитающую Тамар. Старый друг, чайник, был ему дорог как память.

В первый миг потрясла жестокость, расчетливость удара. Груда осколков на полу была ужасна, как труп любимой зверюшки. В следующий момент с ним произошло нечто жуткое: это было его отвратительное черное горе, которое воплотилось в такой форме, словно исторгнутое измученным телом. Он смотрел на него и видел ад. Даже услышал свой голос, произнесший: «Ад!». Как в мистическом видении, ему явилось бесконечное ничтожество всего живого, жестокость и боль его существования, бессмысленность его жизни, его позор, его поражение, проклятие, смерть в муках.

Тамар, увидев его потрясение, услышав восклицание, зарыдала с удвоенной силой. Она тоже была в отчаянии и ужасе, но у нее эти чувства перебивались другим чувством: жалости и любви к Дункану.

— Прекрати, Тамар, все это пустяк, идем отсюда.

Мотая головой и плача, Тамар сумела наконец открыть шкаф, достала тряпку, намочила ее под краном и побежала обратно в гостиную, где Дункан включил еще одну лампу. Опустилась на колени и принялась оттирать пятно от пролитого шерри, роняя слезы на ковер, стараясь, чтобы пятно не выделялось на фоне узора, выжимала на него тряпку и терла, терла. Потом, мимо Дункана, стоявшего в дверях, помчалась на кухню и собрала осколки разбитого чайника, соскребла пальцами присохшие чаинки, собрала тряпкой разлитую заварку. Вслед за этим, по-прежнему глядя сквозь слезы, застилавшие глаза, пустила горячую воду в мойку и стала шаркать мочалкой по грязным тарелкам.

— Я сказал: прекрати!

Дункан завернул кран, отнял у нее мочалку и повел назад в гостиную. Усадил на диван и протянул ей большой белый платок. Слезы высохли. Глухой ужас отступил. Они сидели и смотрели друг на друга.

Тамар, как прежде, видела перед собой грузное тело, красное помятое полное лицо, но еще отметила и крупную голову с ниспадающей гривой, огромные, как у лошади, ноздри, грустную тоску зверя, когда-то бывшего принцем, и теперь, когда он снял очки, извиняющийся, но пристальный и смеющийся взгляд темных глаз.

— Мне нравится, какие у вас необыкновенные черные глаза, — сказала она, — они красивые, у вас всегда были такие глаза?

— Да. Ковер уже выглядит отлично. Но чулки у тебя все в пятнах чая.

Тамар засмеялась и огладила юбку. При ярком свете видней стали опустошения, произведенные в комнате. Картины сняты, книжный шкаф пуст, на каминной полке голо, на креслах, придвинутых к стене, вместо чехлов газеты и разная одежда. И пыль повсюду. Картина несчастья, знакомая Тамар по собственному дому.

Дункан, заметив, как она озирает гостиную, сказал:

— Теперь отправляйся домой, Тамар, это не место для белой женщины.

— Но я хочу вымыть посуду и прибраться на кухне.

— Нет. Спасибо, что навестила. Будешь у Джерарда на Гая Фокса? Возможно, встретимся там. Пожалуйста, не волнуйся из-за чайника.

По дороге домой Тамар снова плакала, но то были уже другие слезы.

— Да кто такой, в конце концов, этот Гай Фокс? — спросила Лили Бойн.

Была вечеринка в доме Джерарда по случаю Дня Гая Фокса, и все, за исключением Гидеона, казалось, нервничали или были не в настроении.

— Он пытался взорвать парламент, — сказал Гулливер.

— Это мне известно, дурачок, но кто он был и почему хотел его взорвать?

Гулливер, уже раздраженный, потому что явился пять минут назад, а ему еще не предложили выпить, а теперь еще задают дурацкий вопрос о том, что он знает очень смутно, ответил:

— Он был католиком.

— А что в этом дурного?

— В те времена лучше было не быть католиком или, но крайней мере хотя бы не высовываться.

— Почему?

— Ох, Лили… ты хоть немного знаешь историю? Англия была протестантской со времен Генриха Восьмого. Фоксу и его ребятам это не нравилось. Так что они попытались взорвать Якова Первого, когда тот открывал заседание парламента.

— Похоже, он был отважным человеком, отстаивавшим свои идеалы, своего рода борец за свободу.

— Он был своего рода тайным убийцей, возможно, двойным агентом или agent provocateur[54]. Теперь думают, что никакого заговора вовсе не было, а все было организовано правительством с целью опорочить католиков.

— Надо же! Ты хочешь сказать, что никакого пороха не было?

— Не знаю! Предполагаю, это была видимость заговора, чтобы выяснить что-то! А потом множество католиков повесили, и Гая Фокса тоже.

— Мне казалось, его сожгли.

— Это мы его сжигаем[55]. А они повесили.

— Но почему, ведь он же для них старался?

— Наверно, знал слишком много. Кто-то пообещал ему защиту, но не сдержал слово или не смог его спасти.

— Мне его очень жалко, — сказала Лили, — он был бунтарь.

— Он был террорист. Взрывом парламента ничего не докажешь.

— В те времена не было демократических выборов, — упиралась Лили, — было просто много всякого рода боссов. Никогда не понимала, как относятся к Гаю Фоксу в этот день, ненавидят его или любят. Он настоящий народный герой.

— Людям нравятся взрывы.

— То есть они в душе террористы? Думаю, однажды кое-кому это станет ясно, и Гая Фокса запретят, придется ему уйти в подполье.

Они приехали, независимо друг от друга, довольно рано и теперь неуютно стояли поодиночке с видом гостей, явившихся прежде времени, у пылающего камина в гостиной дома Джерарда, освещенной только свечами. Такова была традиция: вечером в День Гая Фокса везде, кроме кухни, допускалось зажигать только свечи. Гулливер был раздражен и злился на себя, что недоволен, что Лили тоже получила приглашение. Гулливер присутствовал на этих вечеринках подряд последние несколько лет. Лили никогда прежде не приглашали. В прошлом году публика была исключительно избранная. Сейчас Гулливера, разглядевшего ее поближе в свете свечей, раздражал ее эксцентричный вид. Его беспокоила возможность того, что Джерард пригласил Лили, поскольку полагает, что она нравится ему. С другой стороны, раз уж она здесь, хотелось, чтобы она выглядела достойно. Заблуждаясь относительно характера вечеринки и думая, что это будет нечто вроде карнавала, Лили долго просидела перед зеркалом, разукрашивая лицо красными и желтыми полосами. Однако перед самым выходом из дому мужество ей изменило, и она поспешно стерла их, но не слишком чисто, так что теперь сквозь лихорадочно нанесенную пудру просвечивали многочисленные полоски и пятна. Гулливер и сам слегка подкрасился, полагая, что будет выгодней смотреться в свете свечей.

Лили припомнила, что в детстве видела, как жгут в костре большое, в человеческий рост, чучело Гая. Дети смеялись над тем, как Гай дергался в огне и даже вздымал свои короткие ручки. Лили было страшно и жутко, ей было ужасно жалко его, она злилась и, поскольку не понимала, на кого надо злиться, злилась на себя. Кусала руки, рвала на себе волосы. На мгновение к ней вернулись прежние переживания, и она потянулась рукой к волосам, а другой схватилась за сердце.

Вошла Роуз с подносом, на котором стояли стаканы и кувшин, со стуком и звоном опустила его на стол. Включила лампу. Она тоже была недовольна тем, что Джерард позвал Лили. Она чувствовала это нелепое, недостойное ее раздражение, несмотря на то что Лили ей нравилась и она приглашала ее на собственные вечеринки. К вечеру Роуз устала. Большую часть дня она готовила сэндвичи, тосты с копченым лососем и сыром, маленькие лепешки, которые обожал Джерард. Это был не совсем а-ля фуршет, скорее файв-о-клок, как однажды заметил Дженкин. Главное, как сказал тот же Дженкин, слегка напиться. Он был одним из тех, кто покупал — на деньги Джерарда — все необходимое для фейерверков и устраивал их. Сейчас он был в саду с Джерардом и Гидеоном, закреплял шесты для «огненных колес» и вкапывал в землю бутылки, чтобы воткнуть в горлышко черенок ракеты. Слава богу, что не было дождя. А еще Роуз злилась на Патрисию, которая пригласила Гулливера с Лили, будто это был ее дом. Роуз, оставившая пальто, как обычно, наверху, на кровати Джерарда, обнаружила, что Пат перевесила его на вешалку внизу, где раздевались гости. Потом, когда Роуз принесла тщательно завернутую еду в кухню, Патрисия была тут как тут и сделала удивленный вид, что Роуз что-то там принесла, когда она сама наготовила всего: и паштет, и бифштекс, и пирог с почками, и овощное карри, и рататуй, и разные салаты, и вишневый бисквит. Роуз не сказала ей, что та наверняка уже знает, что Джерард, ненавидевший стоять с тарелкой, ножом и вилкой в руках или моститься в кресле, держа тарелку на коленях, не желал подвергать своих гостей унижению и на подобных вечеринках терпел лишь такую закуску, которую можно было спокойно держать в руке. Она даже не выказала возмущения, увидев, что Патрисия заталкивает принесенное ею в самую глубину холодильника. Наверное, Роуз следовало бы заранее договориться с Патрисией относительно угощения. Но Патрисия и Гидеон, хотя их всегда звали на эту вечеринку, приходили не часто, а Роуз еще не свыклась с мыслью, что они теперь живут в доме Джерарда и жаждут быть душой общества. Вайолет тоже всегда приглашали, и порой она действительно приходила, это была еще одна угроза. Беспокоило и другое: придет ли Дункан и, если придет, не будет ли пьян в стельку. По общему мнению, ему было не до вечеринок. Роуз понимала страдания Дункана, и, может быть, даже лучше Джерарда. Она переживала и за Джин и очень хотела написать ей, но чувствовала, что прежде должна сказать об этом Джерарду, на что была не готова. Джерард с важным видом рассказал Роуз, что Тамар виделась с Джин и Дунканом и отчиталась перед ним, хотя не сказал, какие та вынесла впечатления от своих встреч с ними. Роуз не разделяла мнения Джерарда о Тамар как об исключительно умной и исключительно чистой девочке и была невысокого мнения об идее посылать к ним Тамар, не в последнюю очередь оттого, что это могло ранить ее нежную душу или серьезно расстроить. Если так и случилось, то Тамар, конечно, не сказала об этом Джерарду. Роуз решила сама поговорить с ней позже.