Михаил Чулаки - У Пяти углов Страница 44

Его-то фамилия как раз совершенно ему не соответствует, ибо человек Ваня совершенно русский, вплоть до есенинских кудрей — хоть сейчас на картинку, а итальянскими фамилиями, говорят, наделял своих крепостных музыкантов какой-то граф или князь, которому принадлежал и предок Вани.

Рыжа, собака, до сих пор тихо лежавшая у дверей — там слегка поддувает и потому прохладнее, а ей всегда жарко в ее рыжей шубе, — при слове «мясо» подошла и вежливо положила голову Ксане на колени.

— Вот кто будет есть мясо! Собаченька будет есть мясо! Да, скажи, не напомнишь о себе, так и не получишь. Нет, скажи, обо мне здесь не забывают.

Так да или нет? — удивился Степа Гололобов, не совсем привыкший к Ксаниной доморощенной диалектике.

И да, и нет, — с удовольствием объяснил Филипп.

— И да, и нет; или ни да, ни нет, каждый понимает по-всякому, — подтвердила Ксана.

Ей кажется, что стоит наговорить побольше слов, и смысл в них появится сам собой.

— Кинуля у нас всегда была многогранна, — сказала Лида. — Мы же с ней пять лет в одной комнате. Спросишь: «Кинуля, будешь вставать?» — «Да, то есть еще посплю».

Ксана встала, осторожно отодвинула Рыжу,

— Пусти, собаченька, сейчас будет тебе мясо, хотя со стола и не полагается. Значит, несу. Кто может — съест, кто не может — тоже съест. Поможешь мне, ладно? — кивнула она Филиппу. — Горшок получился тяжелый. Надо было в латке делать, которая с ручками, чтобы нести, а я в горшке. Зато глина, никаких окисей, никакой химии. Хотя все равно мы сейчас живем в сплошной химии.

Опять диалектика. Пора бы привыкнуть, а Филипп каждый раз вздрагивает.

Едва они вышли в коридор, Ксана сообщила:

— Взмокла вся в комнате, сейчас в коридоре и просквозит. Надо было надеть свитер, да что толку — под ним только скорей взмокнешь.

Ксана и в самом деле чаще простужена, чем здорова, у нее хронический бронхит, — но тогда надо лечиться, а она толком не лечится, вечно стоит на сквозняках, выскакивает на холодную лестницу неодетой, зато неизменно сообщает, когда взмокла, когда ее продуло.

До кухни идти далеко — богатым петербургским квартирам присущи были не только сорокаметровые столовые, но и длиннейшие коридоры. Филипп с отцом и Ксаиой занимают две комнаты в самом начале квартиры, двери к ним прямо из прихожей, а дальше коридор, в который выходят еще три двери, и за каждой дверью большая комната, так что до кухни шестьдесят шагов, как при всяком удобном случае сообщала мать Филиппа, пока еще была жива, — впрочем, постоянный моцион не предохранил ее от какой-то окостеняющей позвоночник болезни, хотя и утверждают врачи, что болезнь эта чаще возникает при недостатке движения. Когда болезнь уже угрожающе развилась, матери трудно давались эти шестьдесят шагов, но она упрямо вышагивала туда и назад, туда и назад, никому не передоверяя своих домашних обязанностей…

Первая из трех комнат сейчас пустовала, живший в ней сосед месяца три назад умер, полгода не дотянув до девяноста лет. Родители его до революции занимали всю квартиру — отец покойного соседа был гомеопатом. Сам сосед унаследовал родительскую специальность, но не квартиру: сначала у него изъяли две комнаты, потом еще одну, еще — и доживал он один в бывшей тридцатиметровой гостиной, переполненной остатками гарнитуров, старинными книгами, не вмещающимися в единственный сохранившийся книжный шкаф, картинами в тяжелых музейных рамах, висящими по стенам и стоящими по углам на правах мебели. Ксана часто поминает соседа; гомеопатическими советами она пользовалась, правда, без особого успеха, но все равно прониклась убежденностью в его мудрости. А Филипп не проникся, самого соседа вспоминает редко, но, проходя по коридору, каждый раз думает о том, что ведь кто-то эту комнату займет, вселится, хотя комната нужна их семье, ему…

В следующей живет соседка Вероника Васильевна с мужем, кандидатом каких-то наук. Она вышла за своего кандидата недавно, успев однажды овдоветь и дважды развестись, и похоже, только с четвертой попытки обрела свой идеал; знакомя с новым мужем своих старых знакомых (это часто происходит в прихожей, и Филипп слышит через дверь), она торжествующе объявляет: «А это мой муж, кандидат…», а имя-отчество произносит не очень отчетливо. Конечно, легко по этому поводу иронизировать, но Филиппу как раз нравится в Веронике такое восхищение новым мужем, его научными трудами, в действительности весьма скромными, — ведь Вероника Васильевна не только аттестует его кандидатом всем своим знакомым, но и помогает перепечатывать его статьи и отчеты, и это при том, что ничего не понимает в его науке и перепечатывать приходится буква за буквой, почти как если бы текст был на чужом языке. Можно себе представить, как гордилась бы Вероника Васильевна, если бы ее муж был… ну хотя бы как Филипп, настоящим композитором, которого исполняют, печатают на афишах, даже иногда крупными буквами… В последней комнате, ближайшей к кухне, живет Антонина Ивановна, инвалид по множеству болезней, что не мешает ей проводить время в доставании разных вещей и продуктов, за которыми приходится выстаивать долгие очереди; муж ее, Геннадий Семеныч, наоборот, человек слабый и болезненный, к тому же отравленный алкоголем, но работает гаражным механиком. Сейчас оба они как раз оказались в кухне — почему-то они никогда не едят в своей комнате, только в кухне. Само собой, и кухня в квартире соответствующая, метров сорок, как столовая, и за своим столом Антонина Ивановна с мужем никого не стесняют, но Филипп так бы не смог: ему кажется, что невозможно есть под взглядами посторонних.

Антонина Ивановна покровительствует Ксане. Но делает это, пожалуй, чересчур громогласно. Да она всегда громогласна.

— Ксаночка, а тут уж у тебя все готово! Я выключила. Такой запах раздается, такой запах — ну прямо аромат! Муж должен такую жену ужасно любить и на руках носить!

Ну нельзя же так бесцеремонно! По виду — шутка, пускай примитивная, а на самом деле — вмешательство в семейные отношения. Но Филипп не подал виду, что ему неприятно, сказал улыбаясь:

— Для начала я понесу мясной горшок. Потренируюсь.

— Да уж балуешь ты своего законного, балуешь, — заискивающим тенорком подхватил Геннадий Семеныч. Он всегда торопится присоединиться ко всему, сказанному женой.

— Вот еще — мужа! Гостей балую, хотя чего стараться — сытые все.

Стиль Ксаны — противоположный стилю Вероники Васильевны: Ксане как бы стыдно признать, что она может баловать мужа.

— Такой запах раздается, такой прямо аромат т— хоть вонищу нашу перешибет!

«Грязища и вонища» — излюбленные слова Антонины Ивановны. Она никого не обвиняет конкретно, просто постоянно твердит, что вокруг грязища и вонища — хотя нормально в квартире, достаточно убрано. Естественно, не может все так блестеть, как в маленькой квартирке нового дома, — столетняя пыль, она просачивается неизвестно откуда.

Филипп молча взял тряпки, сжал покрепче круглые бока глиняного горшка.

— Будет горячо — поставь! — напутствовала в спину Ксана. — Хотя чего я тебе говорю, ты и так не бросишь.

Во второй половине фразы помимо обычной Ксаниной диалектики прозвучала и непонятная досада, что ли, или разочарование: вот такой он аккуратный, что не бросит, перетерпит, хотя бы и горячо рукам.

Филипп свободно бы донес, горшок сквозь тряпки совсем не обжигал, но зазвонил телефон. Телефон стоит в квартире почти напротив пустой комнаты, так что до Вероники Васильевны даже чуть ближе, чем до Филиппа, но подходит почти всегда Филипп — или все остальные плохо слышат? Подходит чаще всего он, хотя зовут чаще всего не его. Но все равно он отрывается от работы и бежит на каждый звонок, боясь пропустить тот нечастый случай, когда звонят все-таки ему. А если изредка кто-нибудь из соседей зовет к телефону Филиппа, ему всегда бывает неловко, что вот побеспокоились, оторвались ради него от своих дел.

Ну на этот раз Филипп проходил около самого телефона, когда раздался звонок, ни от какой работы ему отрываться не пришлось, только поставить горшок с мясом на телефонный столик. Филипп поднял трубку, уверенный, что звонят кому-нибудь из соседей, или Ксане какая-нибудь болтливая подруга, или отцу — тому часто звонят такие же знатоки города, как он сам. Но услышал голос Федьки, своего великовозрастного сына:

— Привет, фатер!

Давно уже Федька взял привычку обращаться вот так панибратски. И вообще вечно вставляет ни к месту иностранные слова, да еще с ужасным произношением.

— Привет, фатер, как поживаешь?

На такой вопрос вообще незачем отвечать всерьез, поскольку это не столько вопрос, сколько формула вежливости, а уж тем более, когда спрашивает восемнадцатилетний сын — вот так с обращением «фатер» и снисходительной интонацией. И с чего бы эта снисходительность?