Александр Щёголев - Как закалялась жесть Страница 44

Подступала слабость — неостановимо, как морской прилив. Слабость и безразличие. Ощущать это после пожара, совсем недавно бушевавшего в ее организме, было как-то странно.

Когда ее выкатывали из операционной, она успела заметить, что в коридоре лежит чье-то тело. Надо полагать, труп, поскольку Елена суетилась, готовя срочный «аккорд». Детки кого-то опять превратили в «материал». Кого? Ответ на этот вопрос ничуть не интересовал Эвглену Теодоровну, однако, похоже, дела у спятившей наследницы неслись вскачь… что, впрочем, тоже не вызывало у бывшей хозяйки дома никаких эмоций.

Мать не желала дочери зла, но и добра при этом не желала.

Нервное истощение, поняла она. Я полностью истощена. Может, я умру? Засну и не проснусь? Как это было бы хорошо…

— Саврасов, — позвала она.

Никто не откликнулся.

— Не хочешь разговаривать?

Нет реакции. Она повернула голову: соседняя койка была пуста.

— Или ты в туалете, супруг мой возлюбленный?

— Ответь, не молчи, а то страшнО твое молчанье! — негромко пропел Долби-Дэн.

— Мальчик, милый… Что там у Ленки происходит? Я слышала крики…

— Ваша птичка выпорхнула из клетки, мадам. Карлсон улетел и не обещал вернуться.

Он засмеялся. Он смеялся долго, не мог остановиться. Эвглена Теодоровна ждала, изнуренно прикрыв глаза, потом спросила:

— Что означают твои слова?

— То, что ваш супруг убежал. Покромсал упырей на ремни — и тю-тю. По-моему, даже замочил кого-то. Это было супер!

«Убежал…» — эхом откликнулись ее мысли. Нашел щелочку, червяк…

Червяк ли? С собой-то к чему лукавить: в твоей жизни был настоящий мужчина, которого ты, оказывается, любишь. А теперь его нет.

— Я осталась одна, — прошептала Эвглена Теодоровна.

Свинцовый груз давил на мозг. Открывать глаза и продолжать расспросы — казалось абсурдом. Тяжесть наваливалась, и не было ни сил, ни желания с ней бороться.

Спустя несколько секунд женщина спала.

Из трясины грез меня выдергивает холод. Струя родниковой воды падает мне на лицо. Кто-то рявкает:

— Господа офицеры! Па-адъем!

И я вдруг понимаю, что все это были только грезы. Счастливое освобождение, встреча с братом, долгая счастливая жизнь… все привиделось. Протезы… Тоже мираж! И от этого становится так тошно, что рвать хочется.

Вселенского размаха облом.

Рвотный позыв вполне материален: результат удара по голове. Сотрясение мозга. Надеюсь, не тяжелое, потому что — на что еще мне надеяться? И вообще, осталась ли надежда в моей изрезанной душе?

Родниковая вода — такой же мираж, как и все прочее. На самом деле не вода это, а вино, и льет его на меня здоровенный бородач в грязном фартуке. Прямо из бутылки. Льет и заливисто хохочет, как ребенок. Пахнет кислым: от этого запаха — снова тошнит. Я закрываюсь рукой, пытаюсь увернуться…

И насилие тут же прекращено.

— Сухое, — говорит мужик. — Красное. Пьешь красное?

Фартук его повязан на голое тело.

Переворачиваюсь на живот, встаю. Я в подвале, никаких сомнений: помещение без окон, без обоев. Бетонный пол, оштукатуренные в потеках стены, потолок, сложенный из ячеистых плит…

— Куда смотришь?

Я смотрю на дверь, которая буквально в двух шагах.

— Хочешь на волю? Так нету воли, парень. Ты подергай, подергай.

Я дергаю. Стальной лист даже не шелохнется. Мужик ухмыляется:

— Они снаружи закрывают. Не верят мне, за психа держат.

В нижней части двери, у самого пола, устроена вторая дверца, маленькая, — как форточка. Тоже наглухо заперта, дергай, не дергай.

— Точно, сюда тебя и просунули, — хозяин подвала показывает на «форточку». Пальцы у него — как сардельки; рука — размером с мою.

Это Нулевой этаж, врубаюсь я наконец.

Попал…

— На, глотни. Я пью только красное, потому как остальное — потрава.

Протягивает бутылку. Молдавское: «Слеза младенца».

— Эй, чего молчишь? — он беспокоится. — Язык отрезан?

Я вспоминаю Борьку, Ленкиного гувернера, вспоминаю его «пароль»:

— Приятного аппетита, — говорю. — Поклон вам от Витюши со всем решпектом.

— О! — радуется он. — Витюша! Как же, помню. Виктор Антоныч, опер ссученный. Садист и врун, между нами. Хотя, кабы не он… Ну, добро. Поклон от Витюши, милсдарь, дорогого стоит.

Он выходит под тусклую лампу, прикладываясь на ходу к бутылке и заодно давая мне возможность себя рассмотреть.

Серьезный человек, этот их любитель красного. С виду — мужик как мужик. Маленькие цепкие глаза. Крайне неопрятная, неухоженная борода с изрядной проседью. Волосатый, кряжистый, почти без шеи, с крупными грубыми ладонями, даже с жирком, — но жирок его ох как обманчив… Встречал я таких. Это не какой-нибудь вам «качок», в котором ничего кроме наглости нет. Зачем «качаться», если есть в тебе природная сила — настоящая, животная, — чтоб бревна ворочать, грузовики из грязи выталкивать…

— Ты кто? — спрашивает.

— Саврасов.

— А я — Крамской. Ты у нее какой по счету?

— Она сказала — седьмой. Если не наврала.

— Зачем Эвглене врать? — Он что-то мысленно подсчитывает, загибая пальцы. — Все правильно, седьмой.

— А вы — первый, — говорю я ему.

— Было дело, — соглашается он. — Что у тебя за дрянь в руке?

— Струна от гитары.

— Выкинь, здесь нет музыкальных инструментов. Ну, пошли, седьмой, чего в сенях топтаться.

Уходит, сверкая сине-белыми ягодицами. На ногах его — сильно разношенные ботинки без шнурков и со стоптанными задниками…

…Подвал разделен перегородками на секции. Дверей между секциями нет. Та, которую поименовали «сенями», тесная и плохо освещенная, зато следующая — настоящий зал с лампами дневного света и разнообразной утварью. Светлица, блин. Горница… Я застреваю на пороге.

Вид его жилища пугает меня едва ли не больше, чем сам голый хозяин. Кровать, кухонный стол, плита, шкаф, телевизор с плеером, — это понятно. Вот только обычных предметов быта кому-то показалось недостаточно для создания уюта. Буквально повсюду висят гирлянды, собранные из бутылочных пробок и канцелярских скрепок. Неопрятные стены украшены мозаикой из пивных и винных пробок, а также композициями, собранными из этикеток, тщательно подобранных по цвету.

Бутылки аккуратными рядами выстроились вдоль стен — пустые отдельно, непочатые отдельно, — невообразимое количество.

Центральную часть занимает широченный стол на низких ножках — с макетом средневекового замка, сделанного из спичек и вписанного в зеленый ландшафт. Великолепно смастерено, просто роскошно.

Отчетливо несет мертвечиной, тленом и разложением, — несмотря даже на то, что работает принудительная вентиляция.

А еще на стене висят картины — в количестве трех, — наподобие тех, что наверху у Эвглены.

Еще одна «студия».

Еще один микст, составленный из кусков чужого бреда…

— Здесь и живу, — произносит хозяин с гордостью.

В противоположном конце зала есть проход в следующую секцию, но нам пока не туда. Стоим возле макета.

Тошнота усилилась; болит и кружится голова. Я держусь за стул.

— Нравится? (Это он про макет. )

— Очень, — отвечаю я искренне.

— Это место, где я хотел бы состариться и умереть. Моя Утопия. Средневековье моей мечты.

— Классно…

И правда, симпатичный мирок он себе приготовил, пусть даже всего лишь из спичек. Замок — нечто среднее между Новгородским кремлем и деревянной крепостью в Мангазее. Крепостная стена окружена рвом с водой (вода — это оргстекло, «задутое» снизу черной краской). На спичечных стенах — пластмассовые фигурки воинов. Вокруг — пейзаж с леском и деревенькой. Деревца — из веточек; листва и трава — из вареного пенопласта, покрашенного зеленым. Деревня — это домики, заборчики, колодцы, игрушечные коровки, собачки, люди…

— …Дом князя, — показывает мне мастер. — А здесь хозпостройки. Пекарня, отдельный дом для челяди, торговые палаты, конюшня, кузня.

— А это что за руины?

— Я те дам — руины! Церковь это. Не достроена, в плане пока. Никак не закончить, проклятую… душа не лежит, рука не строит… ладно, хрен с ней, сюда смотри. Вот тут у меня лобное место. Знаешь, зачем?

— Известно, зачем, — я смотрю на кукольный эшафот, в который воткнут крохотный топорик. И то, и другое — якобы в крови. Красной краски мастер не пожалел.

— Понятливый! — Он хохочет, тряся арбузом и гузном одновременно. — Минус руки, минус ноги, получился огуречик! Саврасова четвертовали, четвертовали, да не вы-чет-вер-то-ва-ли! А ты думал, с плахи сбежать можно? Тока по частям!

Не люблю, когда другие смеются, а мне не смешно.

— Срубы на клею держатся? — спрашиваю и руку тяну, чтобы потрогать одну из башенок.