Мария Арбатова - Меня зовут женщина (сборник) Страница 44

– Ах, Герда, – вопим мы. – Вас испортила московская аспирантура! Капитализм в одну секунду вылечит нашу страну, как и любую другую!

– Ладно, – отвечает Герда. – Езжайте дальше, смотрите, только снимите, как это говорят у русских, «красные очки».

– Розовые очки.

– И не забудьте, я объехала весь мир, к тому же я – специалист по капиталистической экономике. И я поняла к своему возрасту, что дело совсем не в строе, а в национальном характере и уровне культуры.

Герда везет нас в Западный Берлин; город в ее присутствии из декорации превращается в организм. В стеклянном банке, засыпанном рекламными проспектами, вежливейший парень предлагает поменять нам мешок рублей на несколько марок. И согласен так же обойтись с фунтами.

– Это ужас! – говорит Герда. – Две марки стоит бутылка воды, а бутерброд стоит дороже.

Курс, по которому нам предлагают поменять фунты, не соответствует вообще ничему. Он исходит только из того, что нам нужны марки, и больше ни из каких реальных денежных соответствий.

– Это частная контора? – спрашиваем мы.

– Нет, государственная.

– ???

– Им плевать на курс фунта. Значит, так. Деньги здесь, пожалуйста, не меняйте. Вот восточные марки, вот пакет с едой, а меня ждут аспиранты. Проголодаетесь – вернетесь в Восточный Берлин и купите все на восточные марки.

Центр Западного Берлина, конечно, отличается от московских улиц примерно как пионерская песня от музыки Шнитке. Но остаться жить на этой улице я смогла бы только под дулом пистолета. Эдакое железобетонное рококо, вакханалия реклам, пальм в кадках, покрытых ковром тротуаров и прочее сумасшествие денег. Немножечко пародия на капитализм, в котором изобилует все, кроме вкуса и чувства меры, при том что в двух шагах Остров музеев.

Вход в зоопарк не по карману не только нам, но и большинству западногерманских детей. В магазине цветов, оформленном с нечеловеческой красотой, запрещают фотографировать. Старинный японский меч в магазине оружия, конечно, стоит дорого, но типовой пистолет – дешевле обуви, а обувь – дешевле книг.

У метро грязная девочка продает старые игрушки, лежащие на драном одеяле. Две девушки плохонько поют, бренча на гитаре. Пьяный старик, тряся железной кружкой, выпрашивает деньги на лечение привезенного из Лапландии оленя. Плешивый олень, хрипло дыша, лежит рядом и безнадежно смотрит на берлинскую публику слезящимися глазами. Пижонский магазин мебели предлагает кривые декадентские диваны, стеклянные столы и шкафы с выдвигающимися зеркалами, торшеры и раковины по цене дворцов.

В магазине машин «порше» с одной царапиной за восемьсот марок (кроссовки стоят от ста до двухсот).

– Почему так дешево?

– Это не дешево, на этой машине уже ездили.

– У вас есть «Лады»? Лицо продавца становится таким, будто его заставили съесть таракана.

– «Лада» – самая плохая машина, которую я знаю. Никогда не покупайте «Ладу».

В магазине велосипедов детей, садящихся на образцы, обхамливают так, что советские тетки за прилавками кажутся институтками. На углу окликают по-русски. Очень пожилая интеллигентная пара.

– Извините, мы услышали, что вы говорите по-русски. Сын женился на немке. Немцы, конечно, очень вежливые. Если вы попросите, вам взвесят хоть один кусочек колбасы. Но понимаете, они – немцы. Нет, они хорошие, но… Вы не думайте, нам тут очень хорошо. У нас есть все. Правда, мы ни с кем не общаемся, но иногда заходит сын. Вот бы разок по Москве пройти… Как хорошо, что мы вас встретили, у нас сегодня праздник! – У старушки парализована рука, старичок ее нежно поддерживает. Держатся они мужественно, только когда начинаем прощаться, хлещут слезы. Стоят и смотрят нам вслед…

В «Европоцентре» теряем детей. Похолодев от ужаса, бегаем по эскалаторам в поисках полиции и наконец обнаруживаем не полицию, а самих детей у оружейной витрины. Огромные водяные часы, состоящие из колб и фонтанов, напоминают о поезде, и тут дети требуют бундесмарки на туалет. Приходится искать темный угол, так как при обмене валюты эта услуга стоит неделю жизни семьи в Москве. В двух шагах от вылизанной центральной улицы оказываются грязь, темнота и «мерзость запустения». Пока я стою на стреме, ко мне подходит веселенький итальянец в алом кашне и приглашает выпить кофе. Объясняю, что путешествую с мужем и детьми и предпочитаю пить кофе в их обществе. На плохом, под стать моему, немецком итальянец жалуется, что ему так хреново и одиноко в Берлине, что он был бы счастлив выпить кофе со всей семьей. Объясняю, что время до поезда… Подходят Саша и дети.

– На каком языке вы разговариваете? – удивляется итальянец.

– На русском.

– Так вы русские? О, я знаю, как плохо живется русским! Вы должны купить от меня детям шоколад! – сует десять марок и убегает, размахивая руками.

– Ну вот, – фыркают дети, уже развращенные за время пути подаяниями, – подошел бы раньше, мы бы как белые люди побывали в капиталистическом туалете.

На Унтер ден Линден идет гуляние, веселые толпы тусуются вокруг торгующих сувенирами поляков и итальянцев. Молоденькая девушка, торгующая булыжниками от Берлинской стены, дарит Паше кусочек. Респектабельная компания в глубоких декольте и смокингах весело развлекается с наперсточником, а потом деловито сдает его в полицию.

Карусель огней, нарядов и витрин докатывает нас до Хаупт Банхофа. С поездом нас, конечно, накололи: отправляется он, конечно, только с Западного вокзала, о чем мы узнаем за двадцать минут до случившегося и несемся как сумасшедшие чуть не вдогонку. Вопреки прогнозам справочной тетки он оказывается пустым. Так что миф о немецкой точности, основательности и обязательности успеваем выучить на своей битой роже.

Национальный характер, конечно, чрезвычайно важная вещь. В немецких электричках каждое место было ограничено кретинскими подлокотниками, раздражающими бодрствующего и впивающимися в уснувшего. Подлокотники стояли на страже. Даже если человек ехал ночь в одиночестве, лечь спать он мог только на пол. В голландской электричке все опускается, разбирается, и пространство купе оказывается сплошным спальным местом. Потрясенные заботой конструктора, засыпаем на плащах и куртках.

Советские средства массовой информации, гнобившие семьдесят лет западный миф, с большевистским напором бросились в обратную сторону, хотя истина, как всегда, посередине. Они почти добились того, что, подъезжая к границе, советский человек начинает чувствовать себя выпускником интерната для умственно отсталых. Ему кажется, что он плохо одет, плохо воспитан, плохо образован и выглядит кретином. Я вижу людей, проехавших всю ночь в голландской электричке, с выпрямленной спиной: видимо, считающих, что, заснув, посрамят флаг отечества.

С нами происходит обратное: будучи яростными западниками дома, мы ударяемся здесь в квасной патриотизм. Поляки кажутся нам слишком гибкими, немцы – слишком прагматичными, голландцы – слишком сытыми, англичане – слишком холодными. И все они выглядят совершенно инфантильными. Им бы всем наш семидесятилетний социалистический опыт со всеми нашими пирожками, от них бы просто следа не осталось. Русские – великая нация, если смогли все вынести и остаться похожими на людей. Не такой уж длинный фашизм изуродовал немцев больше, чем семидесятилетний геноцид наших. Германия, при всем своем великолепии, ощущается как энергетическая дыра между Польшей и Голландией. У молодых немцев лица – как у цветов, пробивших асфальт.

Каждый час сна в электричке дверь открывается, и то контролер, то таможенник, извиняясь на трех языках и включая свет, просит паспорта и билеты. Разглядев спящих детей, они обычно извиняются и исчезают. Исключение составляет пожилой немец, заставивший разбудить детей, сложить кресла и, не обнаружив никого, а там никого и нельзя было спрятать, кроме Дюймовочки, обиженно удаляется.

Интимноголосые голландки в станционных радиоузлах мурлычат объявления, уютные станции сияют улыбками провожающих. Голландцы выглядят сказочными персонажами. После элегантно, но жестко одетых немцев и тянущихся за ними поляков голландские пелеринки, помпоны, перышки и загнутые носки сапог заколдовывают. И этот румянец во всю щеку, и глаза, спокойные, как океан. И дома из медно-коричневого кирпича с окнами такой чистоты, как будто это не стекла, а наглядные пособия. И зелень такой зелености, какой просто не бывает в палитре. И скот, разгуливающий на пастбищах, точно вымытый шампунем. И то, что везде живут. Ни одной дыры вдоль железнодорожного полотна. Ни тесноты, ни пустыни, везде одинаковый блеск и хорошие манеры. Даже в туалете электрички наркоман бросает ватку и ампулу не куда придется, а в урну.

Хук ван Холанд пахнет морем. Он весь нарисован акварелью на мокром шелке. Ничто так не передает оттенок воздуха, как слайдовая пленка. Если в Москве воздух светлый, в Ленинграде – голубоватый, на Украине – желтый, то в Голландии – мокро-бирюзовый. На вокзале вместо носильщиков – тележки. Грузись и езжай. Тяжело? Персонал и попутчики будут сражаться за возможность помочь. В Берлине ни тележек, ни носильщиков, ни помощников.