Мария Голованивская - Пангея Страница 44

— В вашем вопросе, — спокойно ответила она, — содержится как минимум три других, а именно: первый — являюсь ли я причиной смерти, о которой вы упомянули; второй — связано ли хоть как-то мое, как вы выразились, счастье с этой смертью, и, наконец, третий — ответственна ли я за то, что этот человек меня любил. На какой из этих вопросов я должна ответить?

Петр и Павел переглянулись: упрек был справедливым.

— Давай с ней покороче, — зло предложил Петр, — она конченая сука, не видишь?

— Отвечайте по-порядку, — как будто назло ему проговорил Павел, — мы вас слушаем.

— Я не виновата в его смерти. Для того, чтобы начать новую жизнь, его смерти не требовалось. Я уехала к новому мужу в другой город, и, наконец, мы не должны отвечать за то, что кто-то любит нас, даже если эта любовь безумна и угрожает любящему человеку.

— А как он вас полюбил? — спросил Петр. — Здесь не написано.

— Извольте, — начала заносчиво Соня.

— Я не понимаю, — перебил ее на первом же слове Павел вопросом, обращенным к Петру, — она что, не боится попасть в ад?

— Я жила в аду всю жизнь, — со спокойной надменностью проговорила Соня, — и хуже, я думаю, мне уже не будет.

Петр и Павел переглянулись. Может быть, она сумасшедшая, тогда ей в другую дверь?

— Давай отправим ее в ад без предварительного слушания, — предложил Петр и потеребил висящий у него на груди перевернутый крест.

— Вас интересует, как меня полюбил Ефим Соровский? — переспросила Софья, словно услышав его предложение. — Как полюбил меня этот сумасшедший? С размаху. Море ему было по колено. В один прекрасный апрельский денек. Желтый, словно залитый лимонным соком. А что?! Знаменитость, петербургский театральный критик — золотое перо, кумир города, продуваемого ледяными даже весной ветрами! Любимец женщин, старух, всех местных алкашей, стражей порядка, трамвайных контролеров и даже отставных номенклатурных работников. Для него полюбить безумно было все равно что напиться ключевой воды, раз — и готово, круговорот, вихрь. Он же был алкоголиком, наркоманом, безудержным гулякой. Носил, как Маяковский, желтую кофту. Ему было сорок пять, а мне восемнадцать. Молодая кровь, молодое тело, молодые мысли, жизнь впереди!

— Дьявольское искушение, — не сговариваясь констатировали апостолы, — все понятно.

— Он жил тогда в большой, многократно затопленной соседями пыльной квартире в Петербурге с отстающими от стен обоями в тусклых желтых лилиях, где после веселых посиделок спали вперемежку знаменитости и никому не нужный человеческий хлам. Меня, совсем еще девочку, на одну из таких гулянок привел мой друг, будущий сокурсник, привел как свою девушку, а Ефим в тот же вечер словно помешался, только со мной и говорил, только на меня и смотрел, и сказал, что последует за мной повсюду и до конца своих дней будет служить мне. Он писал мне стихи…

— Стихи?! — встрепенулся Павел. — Я знаю, что если стихи были хорошие, то она устоять не могла.

— Ты готов выслушивать эти подробности? — перебил его Петр. — Каждый день одно и то же! Стихи, не стихи. Это что, аргумент?

— Мне тяжело, но я должен выслушивать, — словно очнувшись ото сна, промычал Павел, — грешен был, вот и должен. Такое послушание. А для тебя, грешника, это еще и благодать Божья — за отречение выслушивать небылицы.

— Может быть, хватит уже? — с готовностью предложил Петр.

— Не мечтай. Нельзя. Надо искупать на всю катушку. Пусть говорит как можно подробнее, что уж там! — возразил Павел. — Хотя искупать должен ты, трижды отступник — продолжил он, а мучаемся мы оба! Разве справедливо это? По-христиански?! Ну да ладно… Он сам, говоришь, воспылал к себе огнем страсти? — обратился он к Софье.

— Он брал меня как крепость, и к двадцать второму апреля уже взял — продолжила Соня. — Кто-то отбил у него жену, и он словно с ума спятил. Кружил мне голову, обдавал то кипятком признаний, то льдом равнодушия, выл в моих объятиях, знакомил со знаменитостями, дарил астры. Он писал сумасшедшими рифмами — у него был старший друг, Иосиф Маркович, поэт, в Москве, не в Питере, и этот Маркович провел его когда-то к богемных людям, чьи имена не сходили тогда с уст. Кажется, этот Маркович и увел у него жену, Елену, — причуда старости, я думаю, и тут подоспела я, как ложка к обеду. Правда, многие женщины хотели тогда оказаться на моем месте. Несмотря на весь кошмар его жизни. Огромные серые глаза, жесткий полуседой бобрик, впалые небритые щеки, стихи Сафо, которые он когда-то перевел и любил теперь декламировать.

— Я не люблю Сафо, — вставил Павел, — лесбийская тема меня не греет.

— Вечно вы, умники, козыряете именами! Люблю, не люблю… а вот я бы с Сафо потолковал! — игриво возразил Петр.

Павел сверкнул глазами, но от ответа удержался. Почему его посадили тут с этим простолюдином?! Сущая же пытка слушать эти прибаутки, хлебать сермяжные истины. За что ему, за что? Тоже искушение?! Или послушание? Кому на сей раз кланяться, кого клясть?

— Казалось, театральная критика, в жанре которой он так блистал, — продолжала Софья, как будто разговаривая сама с собой, — была его компромиссом, он сошел с небес на землю, оставив древнюю поэзию и предложив людям нечто более понятное — разборы лицедейств.

— Ты когда-нибудь думал о том, что наш Иисус был отчасти и лицедеем? — спросил Петр Павла, даже не покраснев.

— С ума сошел?! — воскликнул Павел. — Перегрелся?! Ты отстанешь от меня сегодня со своими откровениями!? Ну какого черта я должен терпеть такого напарника, а, Господи?

— В высшем смысле этого слова, — продолжал Петр, — Он страдал зрелищно, как великий актер, полностью вжившийся в образ, но он все-таки был Богом, а значит…

— Не фарисействуй, — смирившись, подправил его Павел, — ты ведь тоже умер на кресте, хоть и вверх тормашками, так ты тоже, значит, актер? Давай лучше о Софье.

— С ним было невыносимо, — продолжала Софья, ничуть не смутившись, что преподобные прослушали часть ее рассказа.

— Так почему он тебя полюбил? — перебил Петр. — Отвечай! Он ведь от этого умер?

— Потому что он увидел во мне продолжение своей жизни. Да и весна вскружила ему голову.

— Его соблазнила иллюзия союза, — обобщил Павел. — Частая вещь! Это видение приходит к самым разным людям, и они начинают болеть этим, хотеть, забывая о своем исходном одиночестве. Это наваждение, и ты сам знаешь, кто оно засасывает.

— Ты сюда-то посмотри, — опять вышел из себя Павел, — вот на эту страницу! Еще чуть-чуть — и он бы ткнул его носом в досье. Тут же сказано: она была послана ему Богом как возможность, он должен был через нее спастись и совершить предначертанное.

— Это да, — согласился Петр, пропустив ремарку Павла мимо ушей, — но ведь все, во что мы верим, — наваждение, как с этим быть?

— С ним было невыносимо, — повторила еще раз Софья, уже обеспокоенная тем, что ее судьи ругаются между собой.

— А кому выносимо?! Кому и с кем?! — Павел адресовал эту реплику Софье, хотя обращался, конечно же, к Петру.

— Он вдруг загорался идеей и не видел никого и ничего вокруг, — попыталась объяснить Софья. Потом так же быстро он к этой идее охладевал, и я была виновата в этом. Его бросало из любви в ненависть, без малейшей паузы он переходил от отчаянья к вдохновению… Иногда он собирал у нас дома огромные балы-кутежи, продолжавшиеся по нескольку дней, а потом вдруг прогонял всех, всё, устал, пошли вон! Он выпил меня залпом за год, как бокал игристого вина, из хрупкой девочки я превратилась в прокуренную измученную женщину, которая плохо понимает по часам и главное — не может родить.

— Его, конечно, терзали бесы, — констатировал Павел.

— Я от нее устал, — пожаловался Петр, — позови его, я хочу выслушать вторую сторону. Он, когда у нас был, обвинял ее?

— Я не могу с тобой судить! — почти закричал Павел. — Ты меня бесишь, идиот ты эдакий! Что со мной будет, если из-за тебя я такое чувствую! В раю он! Почему ты никогда не готовишься к слушаньям?

Каждый из них шевельнул крыльями и переменил позу, приосанился, чтобы показать собственную значимость и значимость момента.

— Значит, насильно мы его беспокоить не можем, — как ни в чем не бывало сказал Павел, — пошли ангела, может быть, он сам захочет заглянуть к нам на огонек?

Ефим не захотел появиться, и апостолам пришлось разбираться самим. Они достали гроссбухи, видеозаписи и принялись, чертыхаясь, разыскивать по каталогам нужные эпизоды.

— Ты как считаешь, — спросил Павел Петра, предварительно попросив Софью немного помолчать, — она сама любила его?

— Конечно, — заверил его Петр, — вот посмотри сюда и сюда.

На пленке, которую они рассматривали, были запечатлены ее душераздирающие письма к нему, ее устные признания, ее разговоры с подругами и матерью. Сомнений не было, она любила его страстно, полностью, до последней капли. Жертвы она никакой не принесла — не то чтобы ради него она отвергла принца. Без Ефима ее поглотило бы захолустье, вышла бы она замуж за какого-нибудь никчемного работягу или клерка, который запил бы пуще Ефима, но только грязно, с мордобоем — а как иначе-то? Софья вышла из бедной семьи с грязной и темной окраины города, и кроме обаяния молодости у нее не было ничего. Она понимала, что именно сможет получить от него: хоть какой-то талант, его звонкое имя вместо своего неказистого, полезные знакомства.