Борис Хазанов - Нагльфар в океане времени Страница 44

Она дергала за провод, била кулаком о коробку.

«Перестань, — сказал вдруг ночной голос. — Сломаешь аппарат».

О Господи.

«Я думала, нас разъединили». «Никто нас с тобой не разъединял». «Чего ж вы молчали?» «Я думал», — сказал он. «О чем же это вы думали?»

«О разных вещах. Я думал о том, что мне с тобой делать». «А это не твоя забота!» Едва выпалив эти слова, она испугалась: человек снова умолк.

«Слушайте, — сказала девочка с внезапным вдохновением. — А можно я к вам приду?»

«Превосходная мысль, но, видишь ли, это невозможно». «Почему?»

«Это было бы уже сверх всякой меры».

Чокнутый, мелькнуло у нее в голове. Чтобы что-нибудь сказать, она спросила:

«Как же вы сочиняете, если вы ничего не видите?» Человек на другом берегу не отвечал.

«Дяденька, — сказала Люба плаксиво, — я не знаю, что мне делать!»

«А ты подумай», — сказал голос. «Не хочу я думать. Я без него жить не могу. Я умру!» «Ну, этого я не допущу. — Помолчав, он добавил: — Ты должна принять решение».

63. Dieu dans son oeupre[18]

Кончилось тем, что голос умолк совсем, девочка бросила трубку и выбралась из телефонной будки. Но кто же все-таки был тот, кто разговаривал с ней, как мы все говорим друг с другом, и при этом уверял ее, что она создание его фантазии? Старые художники любили помещать на своих полотнах самих себя — где-нибудь в углу, в позе стороннего наблюдателя, но значит ли это, что мастер, сидящий перед мольбертом, и его двойник на картине — одно и то же лицо? Автор отдает себе отчет в том, что, упоминая о себе на этих страницах, он сам невольно становится персонажем, невольно переселяется из своего реального времени в литературное время своих героев.

Другими словами, он уже больше не автор — между тем как по ту сторону повествования вырисовывается другой, подлинный творец, тот, кто придумал и автора, и его сочинение. Кто продает вам, выражаясь фигурально, дом вместе с хозяином. Но и этот творец, стоит ему хотя бы мелькнуть на собственных страницах, станет в свою очередь персонажем, превратившись в «прием», как все, что попадает в зазер-кальный мир прозы. Вопрос теологический: может ли Бог, сошедший на землю, которую он сотворил, остаться Богом?

Ночной разговор, может быть, и не требует рационального объяснения, и то, что нам остается сказать, в свою очередь не более чем фантазия. Если, как выразился один француз, художник в своем творении подобен Богу в природе, если представить себе что-то вроде теологии литературного творчества, то почему бы не сказать наоборот: что Творец уподобляется сочинителю? Тогда, быть может, станет понятно, что вся наша жизнь предварена некой творческой мыслью и все мы — действующие лица одного нескончаемого романа. Над этим романом он неустанно трудится, вычеркивает абзацы и заменяет их новыми, перекраивает целые главы, устраняет несообразности, намечает новые сюжетные линии и меняет план. И должно быть, впадает в отчаяние, поддается малодушию, в сердцах называет себя бездарностью, и борется с искушением бросить перо, и говорит себе, что загубил великий замысел. В эти минуты ему кажется, что он утратил способность вдохнуть дыхание жизни в своих действующих лиц, что они вовсе не действуют, не живут, а только служат ему поводом для непродуктивных раздумий. И тогда он спохватывается, он как будто вспоминает о созданиях своей фантазии, брошенных на произвол судьбы. И, охваченный чувством жалости и еще чем-то, представляющим сложную смесь симпатии, и насмешки, и могущества, и азарта, и бессилия, и любви, склоняется над своим творением, над незадачливыми героями.

Итак… трубка качалась на проводе, голос умолк. Голос, отозвавшийся с дальнего берега ночи, не был ли он самим Богом?..

64. Черная царевна. Визит

«Туда не ходи. Она отдыхает». «Старая карга». «Полегче». «Старая карга!»

«Ты, — сурово сказал Бахтарев. — Как тебя… Знаешь что?»

Он сидел на продавленном диване, в пенсне, смурной и нахохленный, точно его подняли с постели, механически жуя погасшую папиросу, взирал на идиотического подростка и думал: какого хрена?..

«Пошла отсюда», — буркнул он.

Девочка повернула к нему серебряные незрячие глаза — актер, забывший свою роль. Память о происшествиях дня знает, чем кончился день, память о первом прикосновении помнит не только о нем, но и о том, что за ним последовало, память о жизни оглядывается на жизнь с порога смерти, и жизнь кажется прожитой под диктовку. Вспоминая этот визит, Бахтарев не мог отделаться от ощущения, что они разыгрывали пьесу, сочиненную кем-то для них. И в сущности, надо было благодарить гостью за то, что она изо всех сил старалась разрушить театральную логику — принудительность жестов, реплик, поступков.

Он заметил, что в ней появилось что-то новое; это был всего лишь гребень в волосах, дешевая безделушка с инкрустацией дурного вкуса, но каким-то образом он изменил весь ее облик, и даже ростом девочка стала выше, точно встала на цыпочки.

«Что будем делать?» — осведомился он.

Несколько времени ее носило из угла в угол. День угасал за окнами, в полутемной комнате глаза гостьи отсвечивали, как бы лишенные зрачков.

«Выкладывай, — сказал он хмуро. — Для чего пришла?» Девочка продемонстрировала акробатический номер. Сбросила пальто, примерилась и р-раз!.. — сделала колесо, каким-то чудом не задев поставец. Гребешок лежал на полу. Глаза ее блестели. Она поспешно подобрала гребень и всадила на место.

«Поступай в цирк, — пробормотал Бахтарев, щурясь на кончик папиросы. — Талант зря пропадает…»

В таком духе шла беседа.

Потом она попросила закурить, хозяин протянул с дивана зажженную спичку, и она склонилась к его руке, составив прямые ноги и почти касаясь коленками его колен. Выплюнула папиросу.

«Вот у деда был табак, это да».

Бахтарев потер подбородок.

«Он что, заболел?» — спросил он небрежно.

Кажется, на это не последовало никакого ответа. Немного погодя Бахтарев сказал:

«Запомни раз навсегда. Не было у тебя никакого деда. И чтоб я больше ни одного слова о нем не слышал».

Она молчала, и он переспросил:

«Ясно?»

Еле заметно она кивнула. Взгляд ее блуждал, как вдруг она очутилась на стуле рядом с часами, у стены, где на длинном ремешке висел предмет, заинтересовавший ее.

«Повесь на место». — Но она уже отстегивала клапан кожаного футляра. Она спрыгнула на пол.

Он вспомнил и эту подробность, вспомнил, что ему было лень встать с дивана, подойти и отобрать у девчонки фотоаппарат. Он припоминал не только то, что происходило, но и собственные движения души — то, что достаточно условно называется мыслями, а так как, сказал он себе, это были, по всей вероятности, мысли не вполне трезвого человека, то нельзя поручиться, что и завершение этого визита не было гибридом действительности и воображения. Память о прошлом, даже недавнем, — это скорее порядок воспоминаний, чем порядок происшествий; мысли, которыми обрастают события, невозможно отделить от фактов, представления о происшедшем сами становятся происшествием… и что же такое в конце концов «факты»? Что было на самом деле?

«Сними меня».

«Не получится. Темно».

Она захныкала, заканючила:

«Папочка, сними хоть разочек!»

Он усмехнулся, пожал плечами. Девчонка подбежала к выключателю, но свет не горел — обычная история. День угасал, плохое освещение; хрен с ним. Девочка встала в позу, подбоченившись, руки в боки.

«Ближе к окну. Повернись. Еще ближе… — бормотал он, целясь в нее объективом. — Я же говорю, не получится: слишком темно». Она ринулась на кухню, потому что она уже все знала, все успела заметить и помнила, что где лежит, словно уже давно жила здесь.

Вернулась нахмуренная, необыкновенно серьезная, держа подмышкой коробку; с зажженным огарком расхаживала по углам, точно фея с волшебной палочкой, и постепенно сумрачная обитель превратилась в чертог, озаренный тусклыми огнями. Тонкие белые свечи и отекшие желтые огрызки, хилые елочные свечечки, голубоватые и розовые, напоминавшие конфеты «постный сахар», на подоконниках, на столе, на поставце мигают, и теплятся, и пылают, и отражаются в окнах, за которыми меркнет день. И среди призрачного блеска и мерцания, хихикая, она предстала перед ним, как некое божество низшей мифологии: на ней был наряд, который с известной натяжкой можно было считать парадным, чулки и ботинки, а с помощью гребешка она воздвигла из волос сооружение, придавшее ей дикий вид, — к счастью, продержавшееся лишь несколько минут. «Ближе». Она шагнула вперед. «Нет, слишком. Маленько вбок». Он водил рукой в воздухе, придал аппарату вертикальное положение, присел на корточки. В крошечном окошке «лейки» стояло испуганно-восторженное лицо подростка, в темных провалах глазниц блестели ее глаза.