Сергей Саканский - Человек-тело Страница 44

Но это уже было гораздо позже, ближе к концу моей истории. Сначала произошла катастрофа, полное крушение ее предполагаемой фабулы.

7

С появлением Анюты наши с Вичкой дорожки разошлись, разветвились. Я уже не мог контролировать ее столь тщательно, поэтому моя маленькая девочка чуть было не подвела меня под петлю.

Как-то рано утром зазвонил городской телефон. По этому телефону звонили редко: порой коммунальщики или просто ошибались. Знакомые звонили по мобильному, а для своих «менеджерских» дел я использовал особый аппарат. Я послушал: деловой женский голос объявил, что со мной будет говорить Пилипенко, следователь по особо важным делам. Тут же слово взял он сам, с мягким украинским акцентом. Пригласил для беседы. Я колебался, спросил: а на какую тему?

— Узнаете в управлении, — сказал он твердо, хоть и с тем же мягким акцентом.

— А если я не явлюсь? Ведь я не знаю за собой никакой вины, никакого повода, чтобы…

— Придут люди, предъявят официальную повестку, — перебил меня следователь.

Я ожидал от него какого угодно вопроса, кроме того единственного, который он на самом деле задал. Он мог вызвать меня по поводу Вички, вернее, моей деятельности, связанной с девушкой. Я был ее менеджером в течение двух лет, веревочка вилась достаточно долго, чтобы изрядно насорить.

Чем это мне грозило? Достаточно большим. Совращение малолетних, содержание притонов, сутенерство… Многие, конечно, делают это. Часто сами менты или, как сейчас они именуются, полицейские, и крышуют девчонок. Сидя перед следователем, я соображал, как правильно повести разговор, чтобы он пришел к единственно верному решению: я должен был дать на лапу, но вот вопрос — кому? Этому следователю Пилипенке? Возможно. Конечно, он поделится с кем-то, но это не мои проблемы. Вернее, не совсем мои, но все же немного мои, так как от числа участников сделки будет зависеть сама сумма. Так я размышлял, пока следователь со скучным лицом перекладывал на столе бумаги, затем звонил кому-то… Вдруг и огорошил меня вопросом, которого я никак уж не ожидал:

— Вы можете точно сказать, где были утром двадцать шестого августа?

Наверное, по моему лицу пробежала тень, потому что следователь вдруг внимательно посмотрел мне в глаза, чуть наклонив очки. Я хорошо, очень хорошо знал, где был двадцать шестого августа: я травил цианистым калием бомжа. Подобное не каждый день бывает в жизни, вот и запомнил я дату.

— Вряд ли я могу вспомнить, — покачал головой я. — Все-таки два месяца прошло. В конце августа я определенно был в Москве, это самое точное, что я могу сказать.

Теперь следователь мягко постукивал очками по столу и в упор смотрел на меня. Это продолжалось несколько долгих мгновений.

— А почему вы не интересуетесь, зачем я задал этот вопрос? — наконец проговорил он.

— Откуда мне знать? Наверное, вычисляете какое-нибудь алиби. Но я скажу вам честно: я ничего противозаконного не сделал.

— Может быть, нет, а может быть — да.

— Объясните, пожалуйста, — сказал я, — в чем меня обвиняют?

Мысль моя лихорадочно бегала по кругу, как жук в баночке. Какую я мог допустить оплошность с Мишей? Что следователю известно? Как ему удалось связать смерть на улице какого-то бомжа с моей персоной?

В то же время я чувствовал облегчение. Повесить на меня бомжа ему не удастся. Обо мне и Вичке он не знает. Тут только я запоздало сообразил, что дело с Вичкой могло быть очень серьезным. По народной молве я хорошо знал, что делают на зоне с такими, как я. И это — то, что там со мной сделают — вполне могло кончится петлей с сраном сортире, петлей, которую я бы сам затянул на своей шее.

На столе у следователя Пилипенки стоял компьютер, экран был мне не виден. Следователь пощелкивал мышью. Я подумал: в былые времена начальники, чтобы показать свою занятость, что-то писали во время беседы, на самом деле — просто рисовали каракули на листе… А сейчас, наверное, играют в простой милицейский тетрис… Вдруг Пилипенко развернул свой лаптоп в мою сторону, и я увидел на дисплее фотографию водочной бутылки.

— Эту бутылку нашли рядом с мертвым человеком, — сказал он. — Человек этот, Клепиков Михаил Иванович, бывший учитель словесности, в последние годы — безработный пьяница, умер от отравления цианидом неподалеку от дома, где вы снимаете квартиру.

— Учитель словесности? — удивился я, едва не выдав себя интонацией.

— Да-да, коллега ваш.

— Ну, положим, я не учитель.

— Но вы же пишете стихи?

— Допустим, писал когда-то, а что? Вы предлагаете публикацию в полицейской стенгазете?

— Я знаю о вас больше, чем вы думаете. Про вашу диссидентскую деятельность при советской власти… Но это не столь интересно.

Меня просто бросило в жар при этих словах, несмотря на то, что мои крамольные стихи былых времен сейчас не имели уже никакого криминала. Просто инерция, просто привычка…

— Важно другое, — сказал Пилипенко, — а именно: эта бутылка. Мы сняли с нее отпечатки пальцев.

— Уж не хотите ли вы сказать, что нашли на ней мои отпечатки? Этого не может быть.

— Разумеется, не может.

Следователь щелкнул мышью и показал изображение какой-то другой бутылки.

— Вот, посмотрите, — сказал он. — Это обыкновенная бутылка, купленная в небольшом магазине. Между прочим, в том же самом… Это важно очень. На бутылке полно всяких отпечатков: и продавца, и покупателя, и еще других, полагаю — работников завода, тех, кто укладывает бутылки в коробки. То же — и на пластиковом стаканчике. И так — на любом товаре. Вы понимаете, что это значит?

— Что? — не понял я, вернее, якобы не понял.

— Это значит, — продолжал следователь, пристально глядя на меня, — что кто-то специально обтер бутылку, стер свои отпечатки, затем намеренно поставил на стекло пальцы мертвеца. Об этом говорит и сам характер его отпечатков: они были бы в других местах, с другим нажимом, если бы убитый сам брал бутылку в руки.

— Все это очень интересно, но при чем тут я?

— Самое смешное вот в чем, — невозмутимо продолжал Пилипенко. — Если бы убийца не стер отпечатки, то мы бы ничего и не заметили. Просто приняли бы его пальцы за какие-то посторонние — работников завода, например…

— О чем мы говорим? — спросил я. — Мне это вовсе не интересно.

— Немного терпения. Через несколько минут вам станет очень, очень интересно.

— Я надеюсь… — угрюмо пререкнулось мне.

Следователь легонько шлепнул ладонью по столу, словно учитель, призывающий к порядку аудиторию.

— Я просмотрел сводки по различным отравлениям, произошедшим в городе в последнее время, и нашел один любопытный случай. Пятнадцатого сентября на улице Милашенкова случилась вполне рядовая трагедия: женщина умерла, отравившись грибами. Однако при вскрытии обнаружилась странная вещь. То был не просто яд какого-то одного ядовитого гриба, а сразу трех: бледной поганки, мухомора вонючего и паутинника косолапого…

— Косолапого? — перебил я, действительно удивившись, поскольку в интернете я нашел паутинника избалованного, и использовал именно его для кормежки писателя, поскольку слишком уж избалованным судьбой был этот человек: и талантом его наделил Господь, и женщин красивых подложил.

— Это научное название, — сказал следователь, неверно истолковав мое удивление. — Дело не в этом. Женщина была отравлена намеренно. И знаете, кто был у нас первым подозреваемым?

У меня пересохло в горле.

— Какое мне до этого дело? — сказал я по инерции.

— Потому что это был ваш старый знакомый, сокурсник, писатель Кокусев.

— Неужели?

— Что-то я не слышу в ваших словах искреннего удивления…

— Потому что я вовсе не удивлен.

— Верно. Я полагаю, что произошло следующее. Та женщина, на Милашенкова, умерла по ошибке. От грибного отравления должен был умереть человек, за которого вы намеренно выдали замуж свою подружку, чтобы завладеть его квартирой. Именно она и подсыпала порошок из смеси трех ядовитых грибов в суп, который этот человек употреблять не стал, а отнес своей бывшей женщине. По вполне понятной русской традиции не выбрасывать еду.

— Вы бредите! — вскричал я. — Вы Коломбо какой-то…

— Дайте мне закончить, а потом уж возражайте. В первый раз убить господина Кокусева вам не удалось. Тогда вы замыслили вторую попытку. Раздобыли где-то цианид и, чтобы проверить его, подсыпали первому попавшемуся человеку. У вас нет ни души, ни сердца, заметил бы я. Но это не имеет отношения к делу. Главное, что и вторая попытка убийства у вас по какой-то причине сорвалась.

Все он вычислил правильно, только вот мотив для убийства определил неверно: жалкий такой, ничтожный мотив — квартирка. Нет, мое дело гораздо серьезнее…

— Вы закончили? — вежливо осведомился я, так как сказав свое, следователь умолк.