Олива Денаро (ЛП) - Ардоне Виола Страница 44

Так и говорил, слово в слово. Не адвокат, а кумушка-сплетница, хуже наших городских.

Твоя мать тянет меня за рукав, и я, повернувшись к окну, узнаю характерный облик и цвет домов. Хотя дорога впереди свободна, Козимино всё равно сбавляет, словно ему по-прежнему мерещатся пробки.

— Вот и вернулись, — бросает он, но никто не отвечает.

Когда Кришоне закончил, ты сидела с ледяным выражением, с тех пор надолго застывшим на твоём лице. Именно здесь ты поняла, что не сможешь добиться справедливости, пока находишься по другую сторону закона. Закона, где чёрным по белому написано, что мужчина, взявший женщину силой, останется на свободе, если предложит ей взамен выйти за него замуж. И этой дорогой, ведущей в тупик, я прошёл вместе с тобой.

70.

Как-то в воскресенье, когда солнце стояло в зените, ты уже вёл меня этой дорогой, па. А после, стоя перед прилавком со сладостями, спросил, чего я хочу, но я не знала и попыталась угадать, чего хочешь ты. Сегодня утром всё повторяется, шаг за шагом, но на этот раз я иду одна: не будет даже твоего молчания, смущающего порой куда сильнее, чем тысячи противоречивых советов. В детстве, глядя на девушек, которых отцы вели к алтарю, чтобы затем отдать другому мужчине, я хотела только одного: чтобы ты оставил меня себе, навсегда.

— Добрый день, Олива, — приветствует меня старик за прилавком.

— И Вам доброго дня, Бьяджо, — улыбаюсь я.

Всякий раз, как я прохожу мимо его лавки, он, здороваясь, опускает глаза — должно быть, из-за той шипастой розы, которую подарил мне ​​много лет назад. Но стоит остановиться и взглянуть на витрину, Бьяджо тут как тут.

— Чем могу помочь?

— Сегодня у меня годовщина… Хотелось бы поставить на стол что-нибудь красивое.

Бьяджо оглядывается: вокруг множество самых разных цветов.

— Хоть намекни, что мне тебе предложить, Оли! Гладиолусы, георгины, бегонии… может, розы?

— Я больше полевые люблю. Есть у вас ромашки?

Он, едва заметно кивнув, набирает мне огромный букет, и дальше я иду под нескончаемый шорох — это на каждом шагу трётся об ткань брюк жёлтая гофрированная бумага. Семь лет назад, вернувшись, я чувствовала себя чужой и никому ничем не обязанной: Фортуната по-прежнему жила в столице, вы с матерью, когда тот человек вышел на свободу, переехали в Раписарду, забрав с собой и Козимино. Здесь, в городе, не осталось ничего, кроме воспоминаний о растрёпанной девчонке в сандалиях на деревянной подошве, тайком срисовывавшей в тетрадку портреты кинозвёзд. Я и дом этот, у моря, в новой части города, сняла, чтобы ни с кем не встречаться, да так и просидела взаперти до самого начала занятий, спрашивая себя, зачем вернулась, — явно ведь не ради того, чтобы поиграть в прятки с дурными воспоминаниями. Потом понемногу стала выходить: если кто меня и узнавал, поглядывал косо, не в силах сдержать изумления. И только поняв, что я и есть новая учительница, начали робко здороваться. Доброе утро, синьорина Денаро, смущённо бормотали они, опасаясь, что я обижусь на «синьорину», потому что так и не вышла замуж. Доброе утро, отвечала я беззаботно, нисколько не стесняясь, что ношу твою фамилию.

Даже Шибетта прислала мне как-то приглашение на воскресный обед: «Олива, дорогая, почему же ты не дала нам знать, что вернулась? Ты ведь теперь член семьи, не стоит подкидывать соседям лишний повод для пересудов!» Её гостиная нисколько не изменилась, только вместо лавки меня усадили в кресло, зато чёрствое печенье предложили то же, знакомое с детства. Милуцца подала его на подносе, который я помнила ещё с тех пор, когда только начинала задумываться о будущем, а вот она уже знала, что всю жизнь проведёт рядом с этой женщиной, за чью милостыню вынуждена будет расплачиваться собственной свободой.

«Нора, Нора!» — позвала синьора Шибетта. Дородная фигура дочери едва втиснулась в дверной проём, а в её улыбке не было и тени приязни: в конце концов, из них двоих именно ей выпало навсегда остаться с матерью, в то время как фотография Мены, выходящей из церкви, красовалась на самом видном месте, на полке буфета. Я тоже подошла взглянуть на снимок, где, окружив молодожёнов, стояли вы все. Помню, Маддалена одолжила мне для церемонии модную блузку, но я в итоге решила не ездить: достаточно и того, что сам этот брак случился исключительно по моей вине. Работы для тебя и Козимино больше не подворачивалось, Антонино Кало пришлось задействовать партийные ресурсы, речь даже зашла о переезде на «большую землю», но тебя мучила боль в сердце, а моего брата — ностальгия по дому. Тут-то, посчитав, что лучшего времени не найти, и объявилась Шибетта. Она предложила Козимино любую из дочерей на выбор, в придачу к изрядному куску её фамильных земель, находившихся аж на другом конце провинции. Два дня и две ночи он без устали прикидывал все за и против, пока, наконец, не заявил Шибетте: «Возьму Мену». Невеста была на свадьбе в платье, которое я не так давно сама и вышила, жених — в костюме новоявленного тестя, правда, изрядно подвёрнутом, а дон Иньяцио, благословляя их, произнёс: «Пока смерть не разлучит вас». Он ещё не знал, что совсем скоро, после принятия закона о разводе, достаточно будет адвоката и судьи, чтобы разделить то, что соединил Бог. А через пару лет родилась Лия.

Козимино — вот кто на самом деле спас нашу честь. Выбрав золотые обручальные кольца, а не дробовик, он пожертвовал собой ради семьи, и ты позволил ему это сделать, как раньше позволил Фортунате. И только для меня потребовал свободы, только меня вёл меня под руку через весь город, чтобы бросить вызов неписаным законам чести и бесчестия. Что за особую любовь ты ко мне питал, чего особого ожидал, каким испытаниям хотел подвергнуть?

Неужели всё дело в баббалучах, в умении говорить, не сказав ни слова, в тайных рукопожатиях, едва-едва, или в жёлтой краске, капавшей с кистей в тот день, когда мы, сговорившись, покрасили курятник?

71.

Вот уж не думал, что от той краски куры сдохнут. Бывает, на вид вроде симпатично, а внутри таится яд. Как в тот раз, когда я отвёл тебя в кондитерскую, к нему.

Машина ползёт не быстрее пешехода. Добравшись до города, Козимино разом растерял всю свою браваду и теперь лишь озирается по сторонам, будто снова стал тем хилым, тощим парнишкой, каким когда-то был. А площадь ничуть не изменилась, двадцать лет — как один день: церковь, участок карабинеров, два бара с выставленными наружу столиками да витрина кондитерской.

Мы останавливаемся прямо перед ней, и то мгновение сразу всплывает у меня в памяти. Я ведь тебя зачем к нему отвести хотел? Чтобы все сомнения развеять. А вдруг именно такому, как он, и под силу сделать тебя счастливой? Ну, это я так полагал, хотя признаюсь честно: пожалуй, на всем белом свете, не сыскать мужчины, которого я мог бы рядом с тобой представить. И ведь нет чтобы свободу выбора дать — сам за тебя решать полез. Даже под руку взял не поддержки ради, а чтобы отвести туда, куда я велел, услышать из твоих уст слова, которые я хотел услышать. Хуже тех отцов, что с лупарами шастают, себя повёл, хуже тех, кто требовал, чтобы им руки целовали. Не хотел тебя, как Фортунату, мужу-тирану отдать, а всё равно потерял, хоть и иначе. Видать, такова наша родительская доля — детей терять. И самое лучшее, что только может сделать отец, — просто отойти в сторону, не удерживать.

После суда ты уехала в Неаполь, и в городе меня уже ничего не держало: ни земля, ни птица, ни дочери. Фортуната, спасаясь от пересудов, уже успела к тому времени перебраться в столицу и почти сразу, благодаря Маддалениной подруге, устроилась на завод, банки с консервированными помидорами закатывать. У нас с твоей матерью аж глаза на лоб полезли, когда она нам сообщила. Скажите пожалуйста: и эта девица, такая вся из себя утончённая, теперь что ни утро надевает рабочий комбинезон да карточку пробивает!

Ну, а как молодые в Раписарду уехали, в женины владения, мы с ними подались: что одним-то оставаться? Козимино, конечно, за эти годы молодцом себя показал: Шибеттины земли, считай, заброшены были, а он их снова в оборот взял. Веришь ли, апельсины даже на континент экспортирует!