Александра Маринина - Ад Страница 45

— Я здоров, насколько это вообще возможно в моем возрасте, — сдержанно ответил Головин. — Но возраст-то у меня сама знаешь какой… Мне давно уже в могилу пора.

— Папа! Что ты такое говоришь? Ты еще проживешь…

— Три дня назад Евгений Лебедев умер, — грустно произнес отец. — А сегодня в новостях сообщили, что умер Окуджава. А они оба ведь были моложе меня. Зажился я, Любочка, подзадержался на этом свете. Видно, и мне уже пора.

— Прекрати, — рассердилась Люба. — Даже слушать не хочу. Что за глупости?

Но отец не стал вступать в дискуссию, а вместо этого пустился в воспоминания о том, как смотрел спектакль «Холстомер», когда Большой драматический театр из Ленинграда приезжал в Москву на гастроли, и какой потрясающий был в этом спектакле Евгений Лебедев, и как жаль, что такого великого актера больше нет. Вспоминал он и Булата Окуджаву, и его стихи и песни, мода на которые началась еще в шестидесятые годы.

— Андрюша Бегорский подарил вам с Родькой его пластинку на свадьбу, помнишь?

Люба мысленно ахнула. Ну и память у ее отца! А ведь действительно, был такой подарок.

— Папочка, с твоей памятью надо мемуары писать, а не к похоронам готовиться, — пошутила она. — Ты в отличной форме и сам это понимаешь.

Но все уговоры оказались бесполезными. Почему-то именно после этих двух последовавших друг за другом смертей Николай Дмитриевич начал резко сдавать, перестал выходить из дома и стал считать себя по-настоящему старым. Люба боролась с этим, как ей казалось, капризом почти месяц, после чего начала ежедневно навещать отца и водить его на прогулку. Через две недели, прожитые в таком режиме, она поняла, что совершенно запустила собственный дом, на который у нее просто не оставалось времени, и поставила перед отцом вопрос о совместном проживании.

— Папа, нам надо съехаться, — твердо сказала она, приведя однажды отца из поликлиники. — Я не могу ездить к тебе на другой конец города каждый день, а если я не буду приезжать, ты так и осядешь дома, даже к врачу не сходишь, даже свежего хлеба и молока не купишь. Это не дело.

— Я не собираюсь переезжать к тебе, — решительно отказался Головин. — У вас и так места нет.

— Но есть Колина комната…

— А что будет, когда он вернется? — возразил отец. — Он же не навсегда уехал в эту свою заграницу, контракт закончится, и он приедет. Где мы будем тесниться? Нет, нет и нет.

— Ну хорошо, можно же обменять две наши квартиры на большую, из четырех или даже пяти комнат, и всем найдется место. Ты не можешь жить один.

— Могу, — упрямился он. — Я прекрасно живу один вот уже много лет. Ты будешь приезжать, как раньше, и достаточно. Из этой квартиры я никуда не двинусь, здесь умерла моя мама, твоя бабушка, здесь мы жили с Зиночкой, и здесь я умру.

— Но я не могу приезжать к тебе каждый день, — объясняла Люба. — У меня есть семья, и она нуждается в заботе и уходе. Я просто ничего не успеваю.

Отец надулся.

— Конечно, — проворчал он, — я всем в тягость, я всем мешаю. Лучше бы мне скорее умереть.

— Папа!

Николай Дмитриевич отвернулся и смахнул старческую слезу. У Любы сжалось сердце. Ну как, как оставлять его одного? Такого жалкого, такого старого, такого беспомощного и одинокого. Но нельзя же забросить из-за этого мужа и дочь! Или можно?

— Когда ты приедешь? — спросил Николай Дмитриевич, провожая дочь до двери. — Завтра?

И столько мольбы, столько страха было в его глазах, что Люба чуть не разрыдалась.

— Завтра, — кивнула она. — Я обязательно приеду завтра. Не скучай.

Вернувшись домой, она позвонила Тамаре.

— Я не знаю, что делать, — пожаловалась Люба. — Папа категорически не хочет съезжаться с нами. Но он уже не может жить один. Вбил себе в голову, что он уже совсем старый, перестал гулять, ходить в магазин, в поликлинику. Если так будет продолжаться, он очень быстро ослабеет и действительно состарится. Я пробовала ездить к нему каждый день, но…

— Я поняла, — перебила ее Тамара. — Дай мне месяц.

— Для чего? — не поняла Люба.

— Я продам дело и приеду. Буду жить с папой.

— Ты с ума сошла! — задохнулась Люба. — Как это — ты продашь дело? Дело, которое вы начинали вместе с Гришей, которое вы поставили на ноги, которое ты потом так подняла! Это невозможно!

— Это возможно, Любаша, — мягко возразила Тамара. — Ко мне давно подкатываются с просьбой продать салон. Раньше я отказывалась, а теперь сам бог велел согласиться.

— Но ведь жалко!

— Жалко, — согласилась Тамара. — И папу жалко. И тебя. Ты хочешь, чтобы салон оказался для меня дороже вас?

— Нет, но…

— Вот именно, — жестко заключила сестра. — Я всегда учила тебя различать главное и неглавное. Сейчас папа и ты для меня куда важнее дела. Я достаточно лет этому делу отдала, я назанималась им вдосталь, пора и честь знать. Денег я уже и так заработала достаточно, а если продам салон — вообще стану миллионершей. Вернусь к папе и буду жить припеваючи.

— Но ты же не сможешь сидеть с ним в квартире целыми днями, Тома! Ты просто задохнешься от тоски и скуки.

— Почему сидеть? — удивилась Тамара. — Я пойду работать. Уж с моими-то руками и с моей репутацией работу я себе всегда найду.

— Ты была хозяйкой салона и эксклюзивным мастером. Неужели после всего этого ты согласишься на роль обыкновенного мастера в рядовой парикмахерской?

— Ну зачем же? — рассмеялась Тамара. — Я могу пойти не в рядовую парикмахерскую, я могу вернуться в ту же «Чародейку» или еще в какой-нибудь модный салон. Ты за меня не беспокойся, Любаня, я устроюсь. Дай мне только время, чтобы утрясти все формальности с продажей, и я приеду.

— Томочка, не руби сплеча, — взмолилась Люба, — подумай как следует, стоит ли тебе это делать. Я не прощу себе, если ты продашь салон и потом будешь жалеть об этом. Я буду чувствовать себя ужасно виноватой. Ведь это из-за меня…

— Ну-ка прекрати! — прикрикнула на нее Тамара. — Что значит — из-за тебя? Разве ты виновата в том, что папе восемьдесят один год? Разве есть твоя вина в том, что он стареет и слабеет, что он не может жить один? Разве ты виновата в том, что он не хочет съезжаться с тобой и менять квартиру? В конце концов, он не только твой отец, но и мой тоже, почему ты одна должна тянуть все тяготы его старости на себе? Я вернусь, и это не обсуждается.

После разговора с сестрой Любе стало намного легче. И дело даже не в том, что отец будет жить не один. Тамара вернется! Она будет здесь, рядом, и с ней всегда можно будет поговорить глаза в глаза, как когда-то, обнять ее, пожаловаться, поплакаться и получить утешение и совет. И главное: от Тамары ничего не нужно скрывать. Не нужно ей врать. С ней можно разговаривать, как с самой собой.

Тамара почти закончила оформление своего салона на нового собственника и должна была через неделю переехать в Москву, когда из Красноярска пришло печальное известие: умерла мать Родислава, Клара Степановна. После ее замужества и переезда Романовы редко виделись с ней, но регулярно перезванивались и радовались тому, что Клара счастлива с новым мужем. Правда, здоровье у нее было не очень, она частенько прибаливала, но каждый раз, когда Родислав говорил, что немедленно прилетит, отговаривала сына и клялась, что ничего серьезного, обычная простуда, или грипп, или обострение холецистита, и пусть Родик не волнуется, все будет в порядке и приезжать не надо. Родислав охотно верил и с облегчением клал телефонную трубку. Лететь в Красноярск ему не хотелось.

За последние десять лет, с тех пор как Клара Степановна уехала из Москвы, они виделись всего три раза: Клара с мужем приезжала погостить, проведать сына с невесткой и внуков. И вот теперь нужно было лететь на похороны.

— Ума не приложу, как быть с папой, — переживала Люба. — Я боюсь говорить ему о Кларе Степановне, он теперь очень болезненно реагирует на сообщения о смерти людей своего поколения. Ему все время кажется, что он — следующий. Я боюсь его расстроить.

— Но мы же летим все вместе, с Лелей, как мы можем скрыть от него наше отсутствие? Нас ведь не будет дня три, если не все пять, — сомневался Родислав. — Мне кажется, надо сказать правду Николаю Дмитриевичу. Все равно ведь рано или поздно он узнает правду. И тогда будет скандал: почему мы ему не сказали. Мама поздравляла его со всеми праздниками, и если она не позвонит, он забеспокоится.

— Я боюсь, — вздыхала Люба. — Он может разволноваться, распереживаться…

Но сказать все-таки пришлось, Люба и Родислав пришли к выводу, что утаить от Николая Дмитриевича горькую новость не удастся. Реакция старика оказалась вполне предсказуемой, но в то же время и неожиданной.

— Ну вот, Евгений Христофорович ушел первым, потом Зиночка, теперь и Клара Степановна. Все мое поколение уходит, моя эпоха заканчивается. Скоро и мне пора. Вы, ребята, берегите меня, пока я жив — вы в безопасности.