Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной Страница 45

Сарматов, как поняла Вера, тоже принадлежал этому кругу и хвалил Славу, нельзя не признать, затейливо. Отмечал колорит, тонкость цветопередачи, пластику, продуманную композицию и мощную кисть. Слава, судя по всему, сидел на этих похвалах, как на таблетках — он с порога расцвёл, увидав Сарматова. Вере же выдал улыбку, не вспомнив, что они знакомы, и это оказалось неожиданно больно. Быть с человеком в компании несколько месяцев и не удержаться в его памяти — это посильнее, чем «Фаустом» Гёте по голове. Это означает, что Вера Стенина ничего собой не представляла ни тогда, ни теперь — ведь даже у самого скверного художника должна быть память на лица. И Сарматов почувствовал, что Вера расстроена, он вообще сразу же начал её чувствовать — как будто они были на одной линии, под напряжением.

Художник повёл гостей смотреть новые работы, уши у него горели красным светом, — то ли от мороза, то ли от волнения. Распахнул дверь в дальнюю комнату, где стояли лицом к стене холсты. Автор переворачивал картины одну за другой, как будто знакомил с гостями, и Стенину поразили не только беспомощность художника, но и выбор сюжетов, — один сомнительнее другого. Околевшая лошадь в болоте, рёбра — как пальмовые ветви. Жаба в стеклянной вазе. Змеиный букет. Свиная голова в руках девушки, тоже, впрочем, похожей на свинью. Возможно, Слава сознательно шокировал зрителя — пусть ему будет противно, зато он запомнит фамилию автора.

— Здорово, правда? — спросил Сарматов, влюблённо поедая глазами портрет неряшливой пейзанки с ножом в руке. Ноги у той были такие тяжёлые и большие, что картина, казалось, вот-вот перевернётся от этого лишнего веса. Художник предпочитал землистую гамму и нарушенные пропорции, кроме того, он явно подражал Вадиму — и ни за что бы в этом не признался. Даже за двойную порцию похвал-таблеток.

— Любопытно, — сказала Вера. Слава не сводил с неё глаз и всё прекрасно понял. Зря Сарматов представил её как «специалиста-искусствоведа из галереи на Плотинке». Лучше бы сказал иначе: «Это Вера, она ничего не смыслит в искусстве». (Между прочим, в искусстве и вправду никто ничего не понимает — во всяком случае, в том искусстве, которым прославился двадцатый век.)

Слава стал разворачивать картины лицом к стене, как будто готовил их к казни, Вера зачем-то бросилась ему помогать. От художника пахло табаком и обидой.

— Пошли выпьем, — сказал он, подталкивая гостей к выходу из комнаты.

Веснушчатая дама, не знавшая оргазма (вот зачем было об этом рассказывать?), замахала на них, чтобы не топали. Девочка-младенец спала, крепко сжав кулачки.

Коньяк быстро закончился, Сарматов сбегал за водкой. Хозяйка куда-то исчезла, а Вера позвонила домой — сказала маме, чтобы сегодня не ждали. Последнее, что она видела этим вечером, — как Сарматов с удовольствием жуёт Ларины расстегаи. Следующее впечатление было уже ночным.

Сарматова положили спать в комнате с картинами, а Вера легла в детской, где стояла двухэтажная кровать. Куда делась старшая девочка — непонятно, на верхнем этаже посапывал мальчик. От подушки вкусно пахло чистеньким ребёнком. Вера провалилась в пьяный сон, но уже через час её разбудили пальцы человека, который очень старался быть ласковым. Она подумала — Сарматов, но это оказался Слава.

— Тише, — рассерженно шепнул художник, когда Вера попыталась отодрать от себя эти совсем не нужные пальцы. — Ты мне сына разбудишь.

Вера толкнула Славу со всей силы, и художник упал на пол. Задел какую-то неваляшку, проснулся сын, потом за стеной заплакала девочка-младенец… Мать уже спешила к ней — скорая материнская помощь! «Вот тебе титя!» Опять эта титя. Стенина сердилась на весь свет, но сил уходить из этого дома не было. Поэтому она повернулась на другой бок и снова провалилась в сон.

Утром хозяйка сказала, что Слава ушёл в мастерскую ещё затемно. Он раб искусства, объяснила она — и Вера ей даже слегка позавидовала. Так верить в своего мужчину и его дар — это, честно сказать, тоже талант.

Сарматов выглядел бледным, как выражалась в таких случаях старшая Стенина, «сам себе не рад». Но всё же проводил Веру до трамвая, и она поехала домой — впереди, на счастье, были выходные. А в среду, когда Стенина вышла на работу, выставки Вадима уже не было — на смену шёл Айвазовский, все очень торопились и демонтировали экспозицию, не дожидаясь смотрительниц. Кому и когда были важны какие-то смотрительницы?

Вера даже не успела попрощаться с «Девушкой в берете» — но, может, это было и к лучшему.

Часть третья

Глава девятнадцатая

Кто из людей мне страшен? Только он.

Мой гений подавляет он, как гений

Антония был Цезарем подавлен.

По Россельбану Тамарочка мчалась излишне резво — по крайней мере, на взгляд пассажирки. Вера была тот самый русский, который не любит быстрой езды, — а вот, например, Копипаста не выносила, когда перед ней кто-то ехал, и по этой самой причине Стенина не выносила поездок в её джипе.

— Урод! — кричала за рулём Юлька, не заботясь о том, слышит её кто-нибудь или нет. — Где права покупал? — И потом ещё так сочно вдогонку: — Кха-ззёл! — как будто раскашливалась перед тем, чтобы плюнуть.

Если бы Вера не говорила по телефону с Ларой, она бы непременно сделала Серёже замечание — совершенно не обязательно так гнать, чтобы заслужить прощение. Но она говорила с Ларой, а на Серёжу, вцепившегося в руль, как в последнюю надежду, всего лишь недовольно поглядывала.

— Ты вообще знаешь, сколько времени? — первым делом спросила Лара.

— Нет, — сказала Вера. — Зато ты всегда знаешь, правда?

— Знала, пока ты часы не разбила, — резонно заметила дочь. — Когда приедешь?

— Не скоро, а что случилось?

— У меня живот болит.

— Будет болеть, если всё время жрать.

— Мам, я серьёзно. Очень сильно болит в районе пупка.

Вера прикрыла трубку ладонью.

— Район пупка — это у нас аппендицит? — спросила Серёжу полушёпотом.

— Возможно, но не обязательно, — ответил доктор. — Надо смотреть.

— Я «Скорую» хочу вызвать, — неуверенно сказала дочь. — Но вначале решила тебе позвонить. Вызывать или нет?

— Считай, что она уже едет, — вздохнула Вера. — Серёж, на следующем сворачивайте — заскочим ко мне домой, ладно?

— А как же аэропорт? — удивился Серёжа.

Вера промолчала. Сложно выбирать между детьми, но у Стениной всегда был при себе советчик. Крупный специалист! Мышь полагала, что с Евгенией всё будет в порядке, а вот аппендицит шуток не жалует. К тому же в машине — врач. Ничего, что после долгого дежурства и уставший — видно же, до смерти рад помочь. Грех не воспользоваться. «Случайностей не бывает», — заметила мышь.

Тамарочка мчалась на юго-запад.

— Район пупка — рядом с универсамом «Звёздный», — уточнила Вера и снова уткнулась в окно — как будто именно там, как в телевизоре, показывали её историю.

…— Сарматов да Сарматов! — сердилась Юлька. — Ты ещё какие-то слова знаешь?

Её вполне понятно раздражало Верино счастье, которое всячески норовило просочиться наружу — словно парное мясо, сложенное в бумажный пакет. Ничего ещё не произошло — после ночёвки на Ботанике Сарматов проявлялся лишь однажды, по телефону. И говорил таким тоном, какой обычно используют в молчаливой толпе. Но Вера была счастлива уже хотя бы тем, что недавно выяснила — оказывается, Сарматов, если не давать ему бриться и стричься долгое время, станет похож на автопортрет Дюрера. У него было такое же точно удивлённое лицо, слегка припухшие губы — и чуткие, нервные руки.

Юлька не хотела слушать про Сарматова и его руки — всё никак не могла освободиться от Джона.

— Ну когда уже перестанет болеть? — пытала она Стенину.

— Года через два, — сказала Вера. И вздохнула, вспомнив Геру, — точнее, не позабыв о нём в очередной раз. Ей, вопреки опыту поколений, становилось не легче, а больнее с каждым годом.

Юлька страдала — и это ей не шло. Точно так же ей никогда не шли женственные платья в цветочек — они почти всем к лицу, но Юлька была в них похожа на уборщицу.

— Зи-ин! — верещала Юлька, глядя на себя в зеркало примерочной, пока Стенина практически лежала на полу, обессилев от хохота. — Мне швабру и ведро!

На них гневно косилась продавщица, а потом платье примеряла Стенина — и те же самые цветочки выглядели на ней благороднейшим образом.

Страдание как будто выжало из Юльки всю её яркую красоту — досуха. Бледная, отёчная (ещё одно дивное словечко старшей Стениной), с вечно прикушенной губой, Юлька меньше всего подходила на роль объекта зависти — и Вера жалела её в те дни и пыталась укрыть своё счастье, но оно упрямо лезло в глаза, летало в воздухе, звенело в голосе.

Евгения тотчас заметила, как изменилась вдруг тётя Вера Стенина. Она и раньше без конца пыталась Веру трогать, обнимать, брала за руку, целовала, куда придётся, (в основном приходилось — в бок).