Уильям Бойд - Нутро любого человека Страница 45

Снова в Барселоне, от Фаустино никаких вестей. Телефонные звонки и телеграммы в Пресс-бюро и штаб-квартиру ИФА ничего не дали, поэтому я решил сходить туда сам.

Соответственно, этим утром иду в Бюро иностранцев, к людям, которые изначально его ко мне и приставили, они говорят, что Фаустино здесь больше не работает. Все очень немногословны, лица хмурые, подозрительные. Никто, похоже, не знает, где он. Я покидаю здание, за мной выходит молодой, преждевременно поседевший человек, отводит меня в кафе. Имени своего он не называет, но говорит, что Фаустино дней десять назад арестовали. „Кто арестовал?“ — спрашиваю я. „Полиция“. „По какому обвинению?“. Он пожимает плечами. „Обычно обвиняют в предательстве: самое удобное“. Спрашиваю, есть ли у Фаустино жена или родные. Только мать в Севилье, слышу я в ответ, — мне от этого толку мало, поскольку Севилья в руках фашистов. Он и сам родом из Севильи, говорит седовласый молодой человек, возможно, в том-то вся и беда. Затем молодой человек уходит: я не знаю, что он хотел этим сказать, — знаю только, что генералы захватили Севилью в самом начале войны.

Позже. Когда я под вечер вернулся в отель, меня ожидала отпечатанная на машинке записка без подписи: „Ф. Передес застрелен полицией при сопротивлению аресту. Его обвиняли в том, что он фашистский шпион. Не задерживайтесь в Барселоне“. После первого потрясения я начал гадать, правда ли все это. Быть может, какой-то розыгрыш? А может быть, Фаустино и вправду пал жертвой какой-то коммунистско-анархистской распри? Или он все-таки был шпионом? Отсутствие доверия, сомнения, попытки утаить подлинные факты, похоже, типичны для этой войны. Мне почему-то не верится, что его больше нет. Я думаю о Фаустино, о нашем недолгом знакомстве, об иронической скептичности, с которой он произнес свой анархистский лозунг: „Любить жизнь, любить людей. Ненавидеть несправедливость, ненавидеть привилегии“. Не худшая эпитафия для человека. Однако теперь я — обладатель семи полотен Хуана Миро — причем они почти наверняка не принадлежали Фаустино. И что мне прикажете с ними делать?

[На следующий день ЛМС вернулся в Валенсию, а пять дней спустя вновь оказался в Лондоне, вместе с семью картинами, завернутыми в персидский ковер. В следующий уик-энд он, как обычно, отправился в Торп. Уже под конец года ЛМС описал события, последовавшие за его возвращением, составив подобие памятной записки.]

После бесконечных месяцев возни с адвокатами, совещаний и эмоциональных катаклизмов представляется разумным написать связный отчет о происшедшем, не полагаясь на бестолковые записи, которые я делал в то время.

Когда я в апреле вернулся из Испании, то провел несколько чудесных, но исполненных все более усиливавшихся опасений дней с Фрейей. Лотти о моем возвращении не знала, я намеревался, во всяком случае сначала, приехать в Торп так, словно все идет по-прежнему. Фрейя сказала, что с ней никто поговорить не пытался, хотя дня два-три ее не покидало ощущение, будто за ней следят: по дороге с работы, она два дня подряд сталкивалась на улице с одним и тем же мужчиной.

Я телеграфировал Лотти, что вернулся, и сел на нориджский поезд, испытывая тошноту и страх. Слабость и тошноту вызывали ожидавшие меня впереди взаимные попреки, а вовсе не то, что я собирался сделать. Мы с Фрейей подробно все обговорили и пришли к выводу, что единственно правильное — это рассказать обо всем Лотти и попросить развода. Однако, когда я добрался до дома, тот был темен и пуст. Ни Лотти, ни Лайонела — и я понял, что моя телеграмма заставила их искать убежище в Эджфилде.

Ну я и позвонил в Эджфилд и с немалым удивлением услышал голос подошедшего к телефону Ангуса. Тон его был холоден и ровен, Ангус сказал, что навестит меня завтра утром, для разговора.

— Прошу тебя, — сказал я, — мне хотелось бы поговорить с Лотти.

— Она слишком плохо себя чувствует, чтобы разговаривать. Да и не хочет она с тобой больше говорить. Потому я и здесь: хочешь что-либо сказать, скажи мне.

— Господи-боже, — сказал я, — это же не способ…

И тут он практически завизжал: Ты, поганый кусок дерьма! Устроился со своей шлюхой… — дальше я слушать не стал, повесил трубку.

Следующий день выдался на редкость неприятным. Утром явился Ангус, приведя с собой семейного поверенного, Уотерлоу, этот тип проинформировал меня, что к наступлению ночи я должен буду покинуть Торп, что наши общие банковские счета заморожены (по распоряжению суда), что мне предстоит судебный процесс, который определит содержание, каковое я обязан буду выплачивать Лотти и нашему ребенку, и что если я желаю видеться с Лайонелом, мне будет отведен для этого один день каждого месяца, однако о намерениях своих я должен буду извещать письменно, за десять дней до встречи. Пока все это продолжалось, Ангус сидел, гневно пожирая меня взглядом. Я указал им обоим на дверь.

У выходной двери Ангус замахнулся, чтобы ударить меня, но я успел пригнуться и ухитрился двинуть его в грудь — сильно, так что он упал. Я хотел еще попинать его ногами, но Уотерлоу меня удержал. Вид у Ангуса был такой, точно он того и гляди разревется, — пока Уотерлоу усаживал его в машину, он не переставал визжать и выкрикивать угрозы. По правде сказать, Ангус — ПИЗМ[104] класса А.

Так началась война адвокатов. Я нашел хорошего, Ноэля Ланджа, — мне рекомендовал его Питер Скабиус, — и Ландж с Уотерлоу принялись за дело. Я согласился не выдвигать никаких возражений против заявления о разводе, но принять другие их требования отказался. Как обычно, все свелось к деньгам. Я полагал, что владею половиной Торп-Холла, что тот был свадебным подарком Лотти и мне от Элтреда и Энид, на деле же выяснилось, что дом записан на имя Лотти да еще и управляется ее отцом на правах опекуна. Это к тому, что касается веры графа в долговечность брака его дочери. Я воспользовался этими сведениями, чтобы вернуть кой-какие деньги, полученные мной за „Конвейер женщин“ и вложенные в ценные бумаги либо размещенные на наших общих счетах. Мы созванивались и перезванивались. Поработал Ландж хорошо, но обошелся не дешево. Мне пришлось заниматься журналистикой больше, чем когда бы то ни было.

А потом, уже под конец, когда мы, казалось бы, все обговорили, они настояли на том, чтобы я предпринял шаги, которые позволят застукать меня на месте преступления. Я совершенно уверен, что идея эта принадлежала Ангусу Касселу. Безвкусица всего предстоящего удручала меня ужасно: мне предстояло нанять проститутку, снять номер в отеле, договориться с кем-то из работающих там, чтобы он „застал“ нас и дал под присягой письменные показания. Я рассказал о том, чего от меня требуют, Фрейе и она сказала: „Ну и ладно, давай посвятим уик-энд разврату“.

И мы с ней отправились в Истбурн, и гостиничная горничная принесла нам завтрак в постель, в коей мы оба и возлежали, к большому ее испугу. Фрейя воскликнула: „С добрым утром. Кстати, он на мне не женат!“, — и бедная девушка выскочила из номера под наш радостный хохот.

Условно-окончательное решение суда о разводе было вынесено на следующей неделе, сообщение о нем появилось в „Таймс“: „ДОЧЬ ГРАФА ПОЛУЧАЕТ УСЛОВНО-ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ СУДА О РАЗВОДЕ С ПОПУЛЯРНЫМ ПИСАТЕЛЕМ“. В самом сообщении говорилось: „Никто не смог оспорить прошение леди Летиции Маунтстюарт из Торп-Холл, Торп-Кастрингэм, о расторжении ее брака с мистером Логаном Гонзаго Маунтстюартом на основании супружеской измены, совершенной им с мисс Фрейей Деверелл в отеле „Вестминстер“, Истбурн. Судебные издержки отнесены за счет мистера Маунтстюарта“.

Теперь, когда все это закончилось, я измочален, нищ, но ошеломляюще счастлив. Еще один из уже выпадавших мне в жизни моментов — я сбрасываю кожу, старая, пятнистая, скучная, слезает с меня и появляются новые блестящие, лоснистые чешуйки. Вот теперь может начаться настоящая жизнь с Фрейей. Впрочем, одна проблема остается: боль моего виноватого сердца — Лайонел. Что мне делать с Лайонелом? Я люблю его, он мой сын. Мне нечего противопоставить правде, содержащейся в этих словах, но, опять-таки, если по правде, они, в сущности, ничего для меня не значат. Чем, в точности, является для меня Лайонел, помимо того, что он — моя плоть и кровь? Будь честен, Логан — ты видишь в нем лишь болезненного, вызывающего раздражение ребенка. Десять минут, проведенных в его обществе, уже для тебя непосильны: мысли твои убредают неведомо куда, тебе хочется, чтобы его увели. Да, признаю, возможно, с младенцами я не хорош, но при всем том, я не могу отказаться от него, и не откажусь. Я должен спасти его от Эджфилдов. Он всего лишь малыш: он может измениться, когда подрастет, и я должен присутствовать в его жизни, — сколь бы неуютно и неприятно мне это ни было, — как некое ключевое, надолго сохраняющееся влияние. Я не отдам Лайонела Маунтстюарта этой гнусной своре.