Джон Апдайк - Супружеские пары Страница 45

— Он говорит, что окончательно выдохся, — перевела Бернадетт. У нее были широкие плечи и таз, лицо то улыбалось, то расширялось, готовясь к улыбке. Пайту Онги нравились: они позволяли ему пользоваться их теннисным кортом, не проявляли к нему снисходительности; их проживание в Тарбоксе было таким же случайным, как и его. Джон закурил и зашелся сухим кашлем. Пайт удивился, обнаружив, что кашель звучит понятно. Элементарный лексикон людей: кашель, смех, плач, крик, пуканье, дыхание. Аминь.

Джон, сгибаясь от кашля, лепетал что-то, расшифровывавшееся, наверное, как предложение другой четверке выйти на корт. Сами Онги побрели к дому в сопровождении троих своих мальчишек.

Хейнема против Торнов. Джорджина надела темные очки; лицо, оставшееся вне очков, казалось вырубленным из камня. Солнце стояло в зените, зеленый корт превратился в зеркало. Анджела подавала; ее подачам, достаточно точным, не хватало темпа. Джорджина вроде бы отбила мяч в сторону Пайта, занявшего позицию под сеткой, но от злости сделала это слишком поспешно, так что мяч, ударившись в сетку где-то на уровне его паха, упал на ее стороне.

— Пятнадцать — ноль! — объявила Анджела и приподнялась на цыпочки, готовясь подать снова.

Пайт встал напротив Фредди. На том были кричащие клетчатые шорты, ярмарочная розовая рубашка, лысую голову защищала бейсболка с длинным козырьком, синие гольфы спустились, кроссовки были велики минимум на размер. Он по-клоунски растопырил носки и пристроил ракетку на плече, как бейсбольную биту. Анджела потеряла от смеха ритм и запорола подачу.

— Пятнадцать — пятнадцать! — крикнула она, и Пайт снова очутился напротив Джорджины. Непостоянная, предательская игра! Не успеешь оглянуться, как преимущество упущено. Была любовь, стала ненависть. «Благодаря тебе я в спортивной форме…» Безглазая Джорджина приготовилась к подаче, занесла ракетку, задрала подбородок, сделала шаг вперед. Пайт, до пота впившись в рукоятку своей ракетки, прикусил губу, чтобы не взмолиться о пощаде.

— Я красивая, папа?

У Пайта заломило скулы от несостоявшегося зевка. Он надеялся, что исполнил свои обязанности: проконтролировал, как Нэнси чистит зубы, в двадцатый раз почитал ей любимую книжку, помолился с ней на ночь (это они делали все реже) — Пайт все сомневался, упоминать ли в вечерней молитве своих родителей. С одной стороны, они, как и родители мамы, были достойны памяти, с другой, ребенка смущала их непоправимая судьба. В итоге за Якобуса и Марту Хейнема никто не молился, и их неорошаемые призраки уныло вяли в раю.

— Да, Нэнси, ты очень красивая. Вот вырастешь — будешь такой же красавицей, как твоя мама.

— А прямо сейчас я красивая?

— Что за глупости? Очень красивая. Сейчас.

— А другие девочки красивые?

— Какие девочки?

— Марта и Джулия. — Маленькие женщины без лифчиков, плещущиеся на закате в ледяной воде залива. Округлые руки и ноги, присыпанные песочком. Приседание у берега для ловли волны.

— А ты как считаешь? — спросил ее Пайт.

— Уродины!

— Они хорошенькие по-своему, ты — по-своему. Марта хороша как Торн, а Джулия — как…

— Как Смит.

— Правильно. Кэтрин?

— Как Эпплби.

— Молодец! Когда миссис Уитмен родит ребеночка, он будет красив красотой Уитменов.

Нехорошо, конечно, использовать слух невинного дитя, но Пайту доставляло удовольствие говорить о Фокси громко, держать ее во рту, пропитываясь воспоминанием о ней. Анджела со своей повышенной чувствительностью реагировала на любые упоминания Уитменов раздраженно, поэтому эта фамилия превратилась у них дома в табу.

Нэнси ухватила правила игры и, радостно утопая в подушке, пролепетала:

— А когда ребеночка родит Джекки Кеннеди, он будет красивым, как Кеннеди.

— Тоже верно. А теперь спать, красавица Нэнси, иначе не выспишься до утра.

Но нет, этот ребенок, в отличие от голландки Рут, был настолько женственен, что не мог не потребовать перед сном уточнения:

— Я самая красивая?

— Детка, мы же только что выяснили, что каждая красива по-своему. Пусть все остаются, какие есть, иначе все станут одинаковыми. Как репки на грядке.

Он оставил внизу, рядом со своим креслом, стакан мартини со льдом и сейчас переживал, что лед растает и прозрачный джин будет разбавлен водой.

Личико Нэнси исказилось гримасой. Она мужественно старалась не расплакаться.

— Тогда я умру, — объяснила она. Он уцепился за это соображение.

— Думаешь, самой красивой Господь не позволит умереть? Она молча кивнула. Большой палец по привычке оказался во рту, глаза потемнели, словно она высасывала из него чернила.

— Красавчики тоже в конце концов умирают, — сказал Пайт. — Было бы несправедливо, если бы умирали только замухрышки. И вообще, когда любишь, любимый человек не кажется некрасивым.

— Это как у мам и пап, — подхватила она и уже вынула было палец изо рта, но тут же вернула его на место.

— Вот-вот.

— И у друзей.

— Наверное.

— Я знаю, кто твоя подружка, папа.

— Неужели? Кто?

— Мама. Пайт засмеялся.

— А кто мамин дружок? — Желание симметрии!

— Папа Марты, — заявило дитя.

— Этот ужасный человек?

— Он смешной, — объяснила Нэнси. — Он говорит «пук».

— Значит, если бы я говорил «пук», то тоже был бы смешным?

Она засмеялась: этот звук был как фанфары при вступлении в царство сна.

— Ты сказал «пук». Как ни стыдно, папа!

Оба притихли. Листья отцветшей сирени дотянулись уже до окна Нэнси и стучались в стекло, как бесхозные сердечки. Это было похоже на страх, просящийся внутрь. Пайт не отваживался уйти.

— Ты действительно боишься смерти, маленькая? Нэнси важно кивнула.

— Мама говорит, что я стану старенькой, а потом умру.

— Разве не чудесно? Когда ты станешь старушкой, то будешь сидеть в кресле-качалке и рассказывать всем своим правнукам, как у тебя был когда-то папа, сказавший «пук».

Ребенок уже совсем был готов засмеяться, но смех заглох, так и не вырвавшись на поверхность. Она снова заглянула в бездну своего ужаса.

— Не хочу быть старушкой! И расти не хочу!

— Но ты уже стала больше, чем была раньше. Сначала ты была размером с две моих ладони. Ты ведь не хочешь снова стать такой малюткой? Тогда бы ты не могла ни ходить, ни говорить.

— Уйди, папа. Позови маму!

— Послушай, Нэнси, ты не умрешь. То, что говорит у тебя внутри «Нэнси», никогда не умрет. Бог не допускает смерти. Он забирает людей на небеса. То, что кладут в землю, — это уже не ты.

— Хочу к маме!

Пайт был бессилен. Анджела по простоте душевной сделала доктрину надежды, единственной надежды человека, чуждой и страшной для дочери.

— Мама моет внизу посуду.

— Я хочу к ней.

— Она зайдет и поцелует тебя, когда ты уснешь.

— Хочу сейчас.

— А папу не хочешь?

— НЕТ!

Иногда светлыми теплыми ночами, пока воздух остывал, а машины, проезжая за сиреневой изгородью, уносили в сторону Нанс-Бей шлейф негромкой музыки, вырывающейся из открытых окон, Анджела поворачивалась к Пайту, который лежа мечтал, чтобы его придавило усталостью. Важно было не проявлять ответного желания. Тогда, не произнося ни слова, Анджела прижималась к нему и скользила согнутыми пальцами по его бокам и спине. Он молча, боясь спугнуть момент, отвечал лаской на ее ласку. Ее рубашка, обычно непроницаемая, пугающая, в такие моменты оказывалась прозрачной, разлагалась, сползала с ее тела, как саван, ставший ненужным воскресшему. Его взору и рукам предлагался богатый рельеф вожделения. Зажав подол рубашки подбородком, она подставляла ему грудь, издавала испуганный стон, потом падала на спину и предлагала вторую грудь. Его рука находила выпяченный Венерин бугор, все ее светлая плоть тянулась к нему, как к божеству на небесах. Он жмурился при виде ее красоты, нырял растрепанной головой в сладостные теснины, гнал кончиком языка горечь, замещая ее сладостью. Она тянула его за волосы.

— Иди сюда. Кончишь в меня.

Несколько часов назад он овладевал Фокси Уитмен, но теперь убеждался, что нет для него лона богаче и желаннее лона жены. От восторга он был на грани забытья. Их сексу всегда мешала ее умудренная самостоятельность. Вот и сейчас она, немного выждав, провела пальцами по его взлохмаченной груди, а потом погрузила пальцы в себя, куда уже ввинчивался он. Через некоторое время она властно взяла его за ягодицы, как бы говоря: «Добивай!», выдохнула весь воздух и распласталась под ним.

— Вот так сюрприз, женушка…

Она пожала плечами, отполированными светом звезд, собрав в складки мокрую от пота простыню.

— Я тоже умею распаляться, как остальные твои женщины.

— У меня нет других женщин. — Его рука молитвенно застыла у нее между ног. — Вот где, оказывается, рай!

Анджела жестом приказала ему слезть и отвернулась, чтобы уснуть. С первой брачной ночи она спала голой после любви.