Андрей Волос - Хуррамабад Страница 45

— Что? — Ивачев сел. Ватник свалился с плеч. Плеснуло холодом. — А?

Было тихо. Гудел ветер, шуршал снег. С крыши падали капли.

— Я говорю, часового нет, — негромко сказал Саркисов.

Он стоял на коленях возле двери.

Ежась, Ивачев надел ватник в рукава. Пошарил в кармане. В мятой пачке осталось несколько бычков. Он нащупал какой подлиннее, сунул в рот, щелкнул зажигалкой. Жадно затянулся дымом.

Голова закружилась.

— Не может быть, — сказал он.

Ни звука: только шорох мокрого снега и мерно накатывающий гул ветра.

Должно быть, охранник задремал, привалившись спиной к стене кибитки или опустив тяжелую голову на руки, сжавшие ствол стоящего между колен автомата.

— Точно! Точно нету! — повторил Саркисов, отрываясь от щели.

Один из скрюченных кульков зашевелился и поднял всклокоченную голову.

— Что такое? — спросил Кондратьев.

— Да ничего, — ответил Ивачев. — Шура говорит, часового почему-то нет.

Он тоже присунулся к щели, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь. На воле быстро светало — выплывали расплывчатые ветки кустов… корявый плетень… дувал…

Саркисов торопливо зашнуровывал ботинок.

— Нету, нету! — сдавленно сказал он. — Ну, что? Сема, вставай! Толкни Тепперса!

Ивачев обжег губы, загасил дрожащими пальцами окурок о глиняный пол. Сорвать дверь не составит труда — она висела на ременных петлях. Секунда — и они оказываются во дворе… Еще не совсем светло, это хорошо… это и плохо, потому что ни черта не видно. Все спят. Да ну, ерунда, не может быть, часовой где-то здесь… Но, допустим, прокрадутся… допустим, их не заметят… ведь еще не совсем рассвело… Потом дальше, дальше — мимо дувалов и стен зябко дремлющих кибиток… к склону, поросшему боярышником и алычой… скорее, скорее… оскальзываясь на мокрых камнях, по осыпи… потом погоня, крики, выстрелы!..

Сердце колотилось, словно и в самом деле уже несся в гору.

— Да ну, ерунда, — прошептал он, переводя дыхание. — Не могли они часового снять. Тут где-нибудь, зараза.

И точно: невдалеке что-то негромко лязгнуло — должно быть, пряжка о ствол. Послышалось хлюпанье неспешных шагов… скрежет мелких камушков под подошвами. Возникли голоса. Разобрать ничего было нельзя. Да если бы и можно — что толку: все равно ни черта не понять.

Опять стихло.

— Холодно, — пожаловался Тепперс.

— Надо бы с ними поговорить, что ли, — вяло сказал Кондратьев. — Они нас заморозят к аллаху.

— С ними поговоришь… — отчетливо лязгая зубами, проговорил Сема.

— Ты попрыгай, — посоветовал Ивачев. — Попрыгай, теплее!

Сема поднялся, стал по-медвежьи переваливаться из стороны в сторону.

— Что с ними разговаривать! — сказал Саркисов. — Мотать отсюда надо, а не разговаривать. Подумаешь — холодно! Тут в любой момент укокошат и худого слова не скажут, а вы все — холодно…

— Это правда, — скрипнул из угла Тепперс.

— Заложников не убивают, — прокряхтел Сема.

— Если бы заложников не убивали, никто бы и не волновался, — рассудительно возразил Кондратьев. — Что волноваться, если не убьют: подержат да отпустят. Тоже неприятно, конечно…

— Вот именно, — согласился Саркисов. — Вот именно. Нет, Сема, нет. Пальнут — и не вспомнят потом, что пальнули. А у тебя мозги на тротуаре.

Они помолчали.

Ивачев вздохнул. Курево кончились.

— Дай сигаретку, Шура, — попросил он.

Саркисов вдруг вскочил и яростно пнул дверь ногой.

— Ты чего? — спросил Кондратьев, приподнимаясь.

— Так и будем здесь сидеть, пока не подохнем? К вечеру воспаление легких у всех будет! Давай делать что-нибудь!

Кондратьев прокашлялся.

— Черт его знает, — растерянно сказал он, переводя взгляд то на Сему, то на Саркисова.

— Как даст очередью… — пробормотал Сема, глядя в щель двери. — Мало не покажется.

— Не даст, — зло сказал Саркисов, садясь. — Мы им живые нужны.

— Да ну, — смущенно произнес Тепперс. — Почему воспаление? Просто холодно. Не обязательно воспаление… Может быть, вертолет скоро прилетит?

— Ого, вертолет! — кивнул Сема. — По такой погоде?

Все замолчали, надеясь услышать за шумом ветра рокотание вертолетных двигателей.

— С ними поговоришь, с идиотами… — снова неопределенно высказался Сема.

Саркисов дал наконец сигарету, и теперь Ивачев смотрел на струйку сизого дыма.

— Погодка… — протянул Кондратьев.

Сема хмыкнул, словно вспомнил что-то приятное.

— А ведь нас давешний капитан Черному Мирзо продал! — сказал он. — А? Век воли не видать! Ну тот, с блок-поста! Которому Касым деньги относил! Пока мы там коноводились, он и отрапортовал. Мол, так и так, редкие в наших краях птички. Можно сказать, иностранные. А у того быстро сработало. Дошлый парень этот Мирзо, ничего не скажешь. Его бы, как говорится, в мирных целях… Точно — капитан! Ну, народ… Как думаешь, Шура?

— Это просто из того анекдота про Вовочку, — мрачно отозвался Саркисов. — Учительница вызвала отца и пожаловалась, что один из его сыновей обещает ее изнасиловать. Который? — спрашивает папа. — Этот? Этот может!..

Кондратьев рассмеялся.

— Не слышал, что ли? — оживился Саркисов. — А вот тогда еще…

Черт их знает, действительно… Ивачев вздохнул и закрыл глаза. Нет, ну правда, если рассуждать всерьез — это же все детская игра в солдатики! В войнушку понарошке. Тах! — убит! Зачем все это?..

Дрожь никак не хотела оставить прозябшее тело — накатит, пробежит по груди и животу мелкими ледяными лапками… отпустит.

Просто дурацкий маскарад. Понятно, что никто никого не убьет, — заложников не убивают, Сема прав. Зачем эти муки — холод, страх, две бессонные ночи в ледяном сарае, голод, грязь, позавчерашняя стрельба? По нужде — и то под автоматным дулом… Ну ведь явная чушь, сон, бред; очнешься и сам себе не поверишь: шагаешь по Тверской с приятелем, шарф на сторону, парок изо рта, коньячное тепло в груди, снежок, витрины… доступные девки… жизнь!..

Глупость, глупость! А с другой стороны: действительно — дельце, гильзы веером, одни нападают, другие отстреливаются… Вот и не верь после этого… вот тебе и маскарад… бах! — и готово.

Он глубоко затянулся кисловатым дымом… Курить… как хорошо курить!

А как это можно вообще — убить человека? Ну хорошо, ладно, он готов понять такое: в схватке, в бою, в беспамятстве, в ужасе надвигающейся смерти. А иначе как? Вот он стоит перед тобой… и в голове у него то же самое, что у тебя, — страх, надежда, бесконечность. Взять — и пальнуть ему в затылок? Чтобы и впрямь мозги на тротуар?

Его всегда занимало устройство собственного тела. В сущности некрасивое, оно изумляло своей прекрасной цельностью. Оно было удивительно беззащитно, и следовало в меру возможностей оберегать его от разрушений. Оно несло на себе несколько каких-то единственных, только этому телу принадлежащих отметин: тут — вмятинка, какой нет ни у кого другого… там — желвак… здесь сломанный в детстве палец сросся чуть неправильно. Казалось, после того как жизнь отлетит, его должны тщательно исследовать… изучать… фиксировать все отклонения, изъяны, все надломы, порезы, шрамы… раскладывать на составляющие… на молекулы… подробно записывать устройство каждой, — потому что оно воистину было одним-единственным на свете!

Но еще более близким и более необходимым, чем тело, было то бесконечное и неповторимое вращение теней и света, способное породить любой образ и любое ощущение, — которое и являлось его жизнью. Кинематограф мозга, проецирующий на белую простыню сознания любые картины прошлого и будущего; чудесный живой океан, в котором у поверхности хаотически мельтешат представители микрофлоры — те юркие суетливые мыслишки, движение каждой из которых невозможно толком зафиксировать, — а в темной искристой глубине неторопливо проплывают живые и быстрые надежды, желания, мечты и страхи, — бескрайний океан жизни, которая плещется в черепе…

Он обжег губы, но все-таки затянулся, затянулся еще раз.

Нет, нет, войнушка, детская игра… Вот сволочи, ведь простудят всех к черту…

— Который час, Шура? — спросил Ивачев, гася окурок.

— Одиннадцатый, — мельком ответил Саркисов. — А вот еще: мужик уехал в командировку…

— А вчера во сколько хлеб дали? — спросил Тепперс. — Я считаю, надо стучать. Это произвол. Это противоречит всем конвенциям.

— Конвенциям! — фыркнул Саркисов. — В гробу они видали ваши конвенции! В общем, так, мужики! Давай до одиннадцати подождем — и все. Нет, ну что мы их так боимся в конце-то концов!

Сема вздохнул.

— Понятно, почему… Тебе непонятно?

— Ну что, лучше тут молчком сдохнуть?!

Помолчали.

— Значит, до одиннадцати, — повторил Тепперс. — А потом…

— А потом головой начнем об стенку биться, — подхватил Кондратьев. — Правильно! Чтобы им больно было.