Иван Шевцов - Остров дьявола Страница 45

- Как прекрасно! Чудо. Я обожаю Подмосковье в пору золотой осени. Сказка, прелесть. Особенно лес, вот этот, абрамцевский. Вы любите лес?

Она смотрела на Дениса в упор, и он сквозь запотевшие стекла очков скорое угадывал, чем различал, ее тающий взгляд. Не ожидая ответа на свой последний вопрос, будучи уверенной в положительном ответе, Маша схватила Дениса за руку и увлекла в лесистую глубину дачного участка. Денис не противился: он не привык к подобному обращению, немного смущался, хотя ничего предосудительного в ее поведении не находил. "Таков уж ее характер - общительный и простой", - думал он, послушно погружаясь в пучину леса. Невысокий мелкий кустарник задевал одежду. Ноги ступали по мягкой хвойной подстилке. Пахло прелой хвоей и сыростью. Маша шла впереди, ведя Дениса за руку. Рука ее была мягкая и горячая.

- Здесь настоящие дебри, сибирская тайга, - заговорщицки шептала Маша, и ее поведение напоминало Денису какую-то детскую игру. "Она запьянела, - решил Денис. - Она много пила коньяка". Наконец они наткнулись па сетчатый забор и остановились. Тяжело дыша, Маша спросила:

- Забор? А дальше, что там, за забором?

- Здесь граница владений Ивана Матвеевича. А там, за забором, чужая земля, - шутливо ответил Денис.

- А давайте перелезем через забор, - предложила Маша тоном капризного и озорного ребенка.

- Нельзя нарушать границу.

- А я хочу. Хочу быть нарушительницей, чтоб никаких границ и заборов. Хочу быть свободной, как птица. У вас нет такого желания? Свободным, как птица, парить над землей без всяких границ и ограничений?

- Романтика, - снисходительно произнес Денис. - Романтика возвышает чувства, окрыляет человека. Люди без романтики скучны и неинтересны, как ваш академик. У него в голове, должно быть, одни цифры. Скучные, нудные цифры.

- Не скажите. В цифрах бывает больше романтики и поэзии, чем в плохих стихах какого-нибудь Артура Воздвиженского. "Мед, врет, в рот". Мерзко…

Наступила пауза. Маша хотела возразить, поспорить о поэзии Воздвиженского, но решила, что в данном случае позиция ее будет шаткой, неубедительной. Уж лучше смолчать. А Денис продолжал:

- Магия цифр - это высшая поэзия, когда цифры превращаются в формулы, то это звучит симфония.

- Симфония цифр! Как здорово! - восторженно воскликнула Маша и затем, понизив голос до шепота, продолжала: - У вас душа поэта. Нежная, тонкая.

Неожиданно она прильнула головой к груди Дениса, пышные волосы ее коснулись его лица. Денис растерялся, он решил, что девушке сделалось плохо от выпитого коньяка. Он робко, как-то несмело и неумело коснулся руками ее горячих плеч, а она все плотней прижимала к нему голову.

- Вам плохо? - озабоченно с нотками тревоги спросил Денис.

В ответ она резко подняла голову и отстранилась, выдохнув.

- Нет, мне хорошо. Мне очень хорошо. Просто я теряю голову. Я не знаю, что со мной. Хочется куда-то ехать в поезде дальнего следования в вагоне "СВ", в купе на двоих, или плыть на теплоходе мимо городов, сквозь поля и леса. Отрешиться от всего земного, от забот и суеты, от мелочных хлопот и от людей. И чтоб рядом был только один человек - верный друг, единственный. Скажите, Денис, у вас есть друг, настоящий, преданный? Я имею в виду не Мечислава, а девушку. Любимую женщину?

И в памяти Дениса вдруг возникла во весь рост Рената Бутузова, а как продолжение ее теперь виделась ему Маша - племянница Пухова, еще одна невеста, настойчиво предлагаемая заботливым Юлием Григорьевичем. Мысль эта развеселила Дениса, и он ответил полушутя:

- А я, как Иван Матвеевич, не буду обзаводиться семьей. Останусь пожизненным холостяком.

- Любимая женщина не обязательно должна быть женой, - с мечтательной грустинкой произнесла находчивая Маша. - Может быть просто другом, нежным, преданным, ласковым. Каждый человек нуждается в ласке.

У дома послышался мужской разговор и затем голос Мечислава:

- Денис! Отзовись, хозяин требует!..

- Слышите? Меня. Друг зовет, - сказал Денис.

- Молчите, не откликайтесь, - торопливым шепотом предупредила Маша.

- Нельзя. Друг зовет, преданный, верный, - продолжал Денис все тем же полушутливым тоном.

- Вы уверены?

- В чем? - не понял Денис.

- Что он вам предан, Мечислав ваш. Откуда у него такое имя?

- От матери. Она полька.

- Он где работает? Кто по профессии?

- Научный сотрудник.

И опять голос Мечислава:

- Денис, я уезжаю! Если хочешь быть моим спутником, поторопись.

- Иду-у-у! - преднамеренно громко ответил Денис.

Маша обиделась. Тогда, чтоб смягчить ее обиду, он взял ее за руку и повел за собой, интригующе говоря:

- Пойдемте, я вам что-то покажу.

Она шла нехотя, все еще продолжая дуться, и в то же время подгоняемая любопытством: что он ей покажет? Он остановился у молодых дубков, еще крепко державших листву, и сказал:

- Вот посмотри. Это Иван Матвеевич сажал.

Маша с недоумением пожала плечами, выражая явное разочарование.

- Ну и что?

- Дубы сажал, как самые долгожители, - пытался было объяснить Денис.

- Гм… Дубы. Зачем? Если уж сажать, так яблони или другие фруктовые деревья. А то дубы. Какая от них польза?

- Дуб - символ могущества и долголетия. Его листья содержат фитонциды, способные убивать самые живучие бактерии. А потом это символично: восьмидесятилетний ученый, всемирно известный математик, сажает дубы.

За спиной зашуршала листва, послышались шаги и затем голос Мечислава:

- Вы не заблудились?

- Благодаря вам - нет. С вами, Слава, не заблудишься, - съязвила Маша.

- Такова уж судьба шоферская. Нам действительно нужно уезжать. Дорога дальняя - семьдесят километров, а ночка темная, ночь осенняя, - переходя на полушутливый тон, отвечал Мечислав. Вам-то что, вы дома, вы останетесь ночевать на даче своего дяди.

- Вы тоже можете остаться, - совершенно серьезно сказала Маша. - У академика дом большой. А хотите - у Юлия Григорьевича. У нас вообще свободно. А утром уедете.

- Спасибо, Машенька, соблазн большой, но я не люблю рано вставать. Тяжеленько, - сказал Мечислав. - А опаздывать на работу мы не обучены. Мы народ сознательный, дисциплинированный. Но вашей любезностью, очаровательная Машенька, мы с Денисом как-нибудь воспользуемся. В другой раз. Ты согласен, Денис.

- Всегда готов, - весело ответил Денис.

Иван Николаевич Слугарев еще раз прочитал запись разговора в "башне", присланную вместе с другими материалами Максом Веземаном. Вчера он докладывал Дмитрию Ивановичу Бойченкову, тот, внимательно ознакомившись с донесением Веземана, попросил сделать еще один экземпляр беседы в "башне" специально для товарища Серого, который всегда с раздражением воспринимал любое сообщение или даже случайное упоминание о деятельности международного сионизма. Может, этот документ откроет глаза Мирону Андреевичу и хоть немного смягчит его неприязнь и недружелюбие к Бойченкову, которого Серый упрекал во вмешательстве в дела, не входящие, по его выражению, "в сферу деятельности органов госбезопасности". "Суете нос не в свое дело", - сказал он однажды Бойченкову с присущей ему желчью и грубостью.

Слугарев знал, что под фразой "не свое дело" подразумевалась идеологическая борьба, которая не только никогда не прекращалась, но с каждым годом обострялась. Западные спецслужбы не переставали совершать идеологические диверсии против нашей страны, нацеливаясь главным образом на молодежь, пользуясь ее недостаточной политической зрелостью. Многочисленные примеры и факты, хорошо известные Слугареву, говорили о том, как купленные за доллары так называемые "инакомыслящие" одновременно занимались идеологическими подрывными акциями и обыкновенным шпионажем. Было горько сознавать, что этого не понимает или "из принципа" не желает понимать товарищ Серый, и на этой почве между Мироном Андреевичем и Дмитрием Ивановичем происходят, мягко говоря, недоразумения. Слугарев искренне сочувствовал Бойченкову, взгляды которого он полностью разделял, и, зная самолюбивый, властный до жестокости характер Серого, опасался за служебную карьеру своего начальника.

С Бойченковым Слугарева роднила не только общность взглядов, симпатий и антипатии. Они были близки характерами. Как и Дмитрий Иванович, Слугарев обладал неутомимым, страстным темпераментом и неугомонным трудолюбием. Оптимист и жизнелюб, он был тверд в своих убеждениях, не терпел колебаний и компромиссов, никогда не шел на сделку с совестью. Единственное, что отличало его от Бойченкова, так это умение тонко разбираться в людях. Дмитрий Иванович был слишком доверчив и открыт, его увлекающаяся восторженная натура часто не позволяла ему видеть под красивой благопристойной оболочкой подлую душонку. Партизанская жизнь в тылу врага развила у Слугарева проницательность, аналитический рассудок, который позволяет проникать во внутренний мир человека, видеть существо, а не личину. Иван Николаевич особенно чуток был к фальши и демагогии, скрывающей цинизм и лицемерие. В этом отношении его трудно было провести. Тут он проявлял особую нетерпимость. Он считал, что улучшение благосостояния людей, рост материального благополучия отрицательно отразились на психике отдельных лиц, и особенно молодых, кому не довелось испытать на себе тягот военного времени и трудностей первых послевоенных лет. Ему казалось, что нравственные критерии довоенной и первых лет послевоенной поры обесцениваются, что образовался разрыв между словами и поступками должностных лиц, что откровенная демагогия получила что-то вроде гражданства. Начали плодиться карьеристы, приспособленцы, шкурники. Больше всего его беспокоила молодежь, ищущая легкой жизни, пренебрегающая традициями отцов. Он приходил в сильное негодование, сталкиваясь с нигилизмом желторотых юнцов, их черствостью, доходящей до равнодушия и жестокости, бездуховности и идеологической всеядности, чему способствовала практика наведения "идеологических мостов", через которые из-за океана хлынул мутный поток духовного ширпотреба. Заполнявшая эфир и просто атмосферу городов и поселков музыкальная истерия заморского происхождения заглушала все чистое, светлое, народное, и не было уже места для песен отцов и дедов. По этому поводу у Ивана Николаевича возникали споры и с Бойченковым и с Мечиславом, которые не разделяли его точки зрения. Дмитрий Иванович соглашался, что идеологическая ржавчина поразила какую-то часть молодежи, но очень незначительную, и потому обобщения, которые делал Слугарев-старший, ошибочны и необъективны. "Да, сам видел, как в кафе и барах лохматые юнцы посасывают спиртные коктейли, швыряя бармену даром доставшиеся им десятки и четвертные, - говорил Дмитрий Иванович, - видел рядом с ними разнаряженных вульгарных девиц о сигаретой во рту и с осоловелыми бессмысленными глазами. Но это же накипь, отбросы общества. И едва ли они могут оказать какое-то серьезное влияние на трудовую и учащуюся молодежь". Дмитрию Ивановичу вторил и Мечислав. Он соглашался (сам видел и возмущался!), что в некоторых городах так называемые дискотеки превращены в притоны духовного растления, что под видом пропаганды музыки там ведется разнузданная пропаганда антикультуры, вседозволенности и нравственной распущенности. Но ведь не везде же такое. Да и эти дискотеки посещают одни подонки. Рабочая молодежь обходит их стороной.