Джон Краули - Любовь и сон Страница 45

Уже скоро, прошептал Уриэль или Келли. И Джон Ди написал: Уже скоро.

Глава вторая

В Иванов день доктор Джон Ди гулял по мортлейкскому полю. Бельтайн[206] — так называли эту пору валлийцы, его прародители: иная, лучшая половина года. Прошлой ночью на Ричмондском холме он вместе с соседями разжег костер в ознаменование середины лета — старый добрый обычай, столь ненавистный пуританам; в этом году все обошлось без тревог, и королева, которая как раз была в Ричмонде, послала ему бочонок Канарского вина,[207] дабы он возвеселился. Плотно-округлые облачка-барашки брели по небу: летние облака и солнце — горячее и молодое.

Подобрав полу своего длинного пальто, промочив чулки чуть не по колени, доктор Ди шел с корзиной вдоль ручья, по поросшим тростником берегам, срывая стебелек там и сям. Коровы то заходили в ручей, то выходили, склоняли большие, мирные головы, чтобы напиться, а то поднимали на него глаза в обрамлении длинных ресниц. Здесь росла мята двух видов — для настоев и для сладостей, мирт — для букетов. Венерин цветок для жены. И живокость, в котором каждая часть полезна — корень стебель лист и бледный цвет, излюбленный пчелами. Доктор Ди растер у самого носа листочек мяты и вдохнул лето.

В прогулке не было никакой нужды: травы можно просто купить, а женщина, что живет неподалеку, даст ему все, что нужно, за одно то, что он ее навестит; а она разбиралась в зельях лучше его. Но ему нравилось собирать травы. Должно быть, Гален[208] тоже когда-то вот так собирательство вал: дабы видеть зелье, кое Господь из милости Своей чрез влияние солнца Своего произрастил для облегчения боли и исцеления человеков; дабы видеть травы не в склянках и корзинах, не в виде эссенции на полке у аптекаря, но выходящими из земли в надлежащую пору; дабы узнавать их по листу и цвету — так человек обретает мудрость, а доктор — благо: доктор Ди чувствовал это, хотя и не смог бы доказать. Так он и шел по мортлейкскому полю — голова полна солнечным светом, взгляд рыщет по земле, — шел и гудел, как пчела, негромкую песню без мотива.

А вот и вербена, застенчивый сиреневый цветок на хрупком стебле. Старуха говорила, что, сорвав ее, надлежит произнести слова молитвы, иначе не подействует: Приветствую тебя, о первоцвет[209], из земли растущий, всем страдальцам облегчение несущий; ты Христа исцелил, кровь ему затворил, от земли я тебя отрываю.

Вспомнив о ней, с этими словами он и сорвал вербену, хотя знал, что растение целебно от природы, не от заклятья. А вот и примула, цветок солнца: храни его, носи золото, дыши свежим воздухом, и солнце осветит печальный сатурнианский гороскоп.[210] Доктор Ди выкопал примулу для Келли. Он завернул корни во влажную бумагу и положил цветок в корзину. Чтобы излечить меланхолию, Келли нужно лекарство посильнее, но эти прекрасные цветы еще покажут, на что способны, если поставить их на окно.

Джон Ди взглянул на небо, где вились, как будто корчась от боли, странные огни, — те, что всегда появляются, когда привыкшие к темным тонам глаза внезапно обращаются к небу.

Иногда, нечасто, ему приходила в голову мысль, что до того, как Эдвард Келли постучался в его дверь, он был гораздо счастливее, но при этом сердце его сжималось от ужаса, как будто сила мысли могла не подпустить молодого человека к его двери той давней ночью, а доктор Ди теперь уж не мог жить без него.

Келли впервые пришел в мортлейкский дом доктора Ди год и три месяца назад, ветреной мартовской ночью, и принес доктору книгу, чтобы тот ее перевел, — книгу, написанную шифром, который Ди не смог взломать, на языке, который он не мог понять. (Она и сейчас лежит в комнате Келли, под подушкой, и нашептывает что-то, пока он спит.) Доктор Ди всегда был настороже, ибо искал человека на редкость чувствительной души — того, кто способен заглянуть в пустой кристалл или в пустое зеркало из черного обсидиана (или в миску с водой, или в бисеринку) и увидеть там лица, услышать голоса; поэтому Ди пригласил мастера Келли сесть перед сферой, которой (как у него были основания полагать) отвечают духи; и человек этот увидел их и услышал. С той ночи доктор Ди заполнил уже несколько тетрадей записями разговоров Келли и ангелов — акт за актом он записывал небесную пьесу. Доктор Ди был премного благословлен, так же как Эдвард Келли, разница лишь в том, что Джон Ди знал об этом и каждый день благодарил за это Бога, а Эдвард Келли, казалось, ни о чем не подозревал.

Тогда он еще не был Келли. Его звали Толбот. Он пробыл Толботом несколько месяцев, пока однажды зимним днем в дверях не появился его брат,[211] и его-то звали Келли: злой мальчишка — глаза зыркают по углам, только и думает (как сказала жена доктора Ди), что бы стащить. Братец увидел, как хорошо Эдвард Толбот устроился и даже поимел какую-то власть над этим домом, — ему бы хотелось того же, но доктор Ди выставил его, однако не прежде, чем тот (хотя Эдвард и заходился в крике, пытаясь заглушить брата) рассказал все.

Так открылось, что Эдвард Толбот вовсе и не был ученым и не получил степень в Оксфорде, не странствовал по Уэльсу, а прятался в доме своего брата от констеблей магистрата. Он бессовестно лгал и даже сейчас не чувствовал угрызений совести; стыд — возможно, пожалуй что и печаль о том, что он принес в этот дом печаль, — но не раскаяние и не смущение. Казалось, прошлое для него — лишь собрание всевозможных историй, которые вполне могли измениться с тех пор, как он давеча к ним обращался.

Узнав правду (о чеканке фальшивой монеты, об ушах, публично отрезанных палачом за черное колдовство, — это преступление он упрямо отрицал), Джейн Ди еще больше уверилась в том, что боялась недаром и недаром с неприязнью смотрела на Келли. Теперь был ее черед говорить, и сказано было много слов, которые назад не вернешь, и хлопали двери, и вещи готовились к отбытию. Не останусь я в доме, где меня знать не желают. Где меня ненавидят. Сегодня же уйду отсюда. Убери руки от моего плаща. Позаботься лучше о своей женушке.

Вверх по лестнице, где за закрытой дверью плакала Джейн, и снова вниз, а там Келли не так уж и торопился уйти: он все еще укладывал книги доктора в суму, подарок самого Ди. От него — разлад в этом доме, он живет точно узник, лучше бы ему уйти в далекий край, где злые языки не будут трепать его имя. Не будет он больше сидеть в задних комнатах, не будет заниматься вещами, от которых нет никакого проку, уж лучше выучится какому-нибудь искусству, которое даст пропитание.

Но ведь нам обещали, обещали, еле слышно сказал доктор Ди, а Келли посмеялся над ним: Обещания, обещания, обещано-то было много, да только ничего не вышло.

Если они попросят хлеба, им не подадут камень: доктор Ди был уверен в этом. Что касается денег, то у него есть триста фунтов, и даже эти деньги он не может собрать, но он бы насквозь прошел всю страну, побираясь и в рубище, если бы мог обрести некое добро, обрести божественную мудрость и тем самым служить Богу, прославляя Его. Глаза полны слез. Он-то думал, что Келли хоть в этом един с ним — сердце к сердцу. В конце концов Келли опустил на пол свою сумку и отвернулся к темноте за окном, не говоря ни слова; он тоже поплакал немного.

Причиной всех несчастий был дух по имени Белмагель, возжигатель, столь долго следовавший за тобой: так сказал на следующую ночь добрый ангел Уриэль,[212] когда, вместе преклонив колени у стола, они стояли в дальней комнате перед чистым кристаллом, в котором Келли (но не его наниматель и хранитель) видел движение из мира иного.

Старуху, что жила у перелаза, звали матушка Годфруа, хотя все ее дети давно поразошлись, и она жила одна в своем домике. У ее сынов не осталось и тех грошей, которые они зарабатывали, когда владелец поместья огородил их землю и превратил ее в овечье пастбище. Наконец ее мальчики ушли из дома; теперь матушка Годфруа уж и не знала, где и что они — попрошайки ли, разбойники ли с большой дороги или потерявшие человеческий облик существа, те, что на пустырищах копают из земли коренья.

Со временем домик матушки слился с живой изгородью: летом ветви акаций и терна влезали в окно, а переступень и жимолость на соломенной крыше сплелись с кустами боярышника, по которым взбирались. Стены, желтевшие камнями и глиной, напоминали пещерный свод, однако двор был чисто выметен, а на солнышке около двери аккуратно стояли кружки с базиликом и розмарином; матушка Годфруа сидела здесь же, на скамейке, подставив лицо солнцу.

«Доброго вам дня, матушка, — сказал доктор Ди, подойдя к калитке. — Каково поживаете?»

«Спасибо за спрос, ваша милость, — ответила матушка. — Все по-старому».

«Можно мне войти?»

«Входите, но я останусь на улице, — сказала матушка Годфруа. — Господи благослови солнышко».