Давид Гроссман - Будь мне ножом Страница 45

Я подумал, как стойко она держала слово, ни разу мне не позвонив, даже тогда, когда заболела. И даже не написала. Как сильна и предана она была, и какой я дурак, что от неё отказался. Как мало я, в сущности, её знал!

Я мог бы тебе об этом не рассказывать. Да? Но я, как дурак, верю, что если расскажу тебе, — ничего подобного со мной больше не случится.

Я хотел узнать, как она жила все эти годы, и что будет теперь с ребёнком. Я задал ещё несколько пустых вопросов — словесный мусор для слушателей, и Т., сдержанно сообщив время и место похорон, положила трубку. Я тоже — ведь нам не нужна энциклопедия! Я вернулся в кухню, и М. спросила, не купил ли я ещё одну, И. показал мне, как он свистит, а Я. ужинал, болтал, смеялся и свистел, наружу и внутрь, и чувствовал себя фашистом, вернувшимся домой к семье после «работы».

Рука устала писать. Жалюзи закрыты, и я могу на минутку забыть, что за ними — день или ночь. Не знаю, какие чувства вызовет у тебя этот рассказ. Считай, что сделала для меня доброе дело. Что ты стала для меня колодцем, в который я выкрикнул эту тайну. Я ведь даже самому себе её с тех пор не рассказывал…

Знаешь, а ведь я, наверно, уже много лет тебя ищу — ищу, расточительно блуждая от случайности к случайности, и всё яснее понимая, что ты для меня — как окно в полной дыма комнате. Всё было наоборот: я всегда думал, что случайность — это мой первородный грех, и он же — самый частый из моих грехов, ведь всё самое важное в своей жизни я совершал не вполне умышленно и уж конечно без этого твоего «промедления». Но сейчас до меня стало доходить, что всё не так, и случайность — вовсе не грех, а наоборот — наказание.

Это — довольно страшное наказание, пожалуй, самое страшное, повсюду распространяющее метастазы. Человек думает, например, о ребёнке. Неважно, кто, — допустим, он думает о своём ребёнке; и вдруг он спрашивает себя, как могло получиться, что ребёнок, это чудо творения, родился от случайной, не-неизбежной встречи двоих…

(Тебе случалось писать предложение, которого ещё за минуту до того ты не знала? Нет, не так! Никогда раньше не знала. И вдруг перед тобой — короткий и сжатый приговор, не подлежащий обжалованию.)

Мирьям.

Несколько минут назад (сейчас семь утра) я услышал шорох. Вскочив с кровати (кажется, я задремал) в полной уверенности, что меня хотят ограбить или изнасиловать — здесь всё возможно — я увидел, как кто-то просунул под дверь конверт.

Твоё письмо.

Наконец-то. С расстояния многих световых лет. Похоже, оно пришло пару дней назад и так и лежало на стойке регистрации (конверт покрыт каракулями, рисунками и телефонными номерами, записанными разным почерком). Жаль, жаль, что я не получил его сразу. Оно избавило бы меня от многого. Я ещё не вскрывал его — не могу. Боюсь, что не выдержу этого счастья в моём теперешнем состоянии. И ещё — опасаюсь того, что в нём, того, что ты не решалась мне рассказать. Не уверен, что смогу вынести что-то слишком тяжёлое. Перекурю, а уж потом…

Но чувствую я себя совершенно иначе (как будто мне вернули удостоверение личности).

Ещё минутку. Хочу полностью насладиться ожиданием.

Я заскучал по дому. Позвонил, поговорил с Майей, там всё в порядке. Идо поправляется. Уже несколько дней нет температуры, только опухоль осталась. Наши с ней души немного разгладились. Я слышал в трубке домашние звуки. Она рассказала, что приезжала меня искать. Я молчал. Она тоже. И вдруг — вздохнули вместе. Хоть что-то хорошее — наш одновременный вздох. Меня переполнила нежность к ней — всё же мы с ней друзья. В письмах я был к ней несправедлив. Мне нелегко говорить о ней с тобой — слишком много голосов переплетается во мне. Но она — мой лучший друг в жизни, в реальности. Тебе ведь это известно? Она — свет, тепло, ток моей крови и ткань моей жизни, она — действительно моя повседневная радость. Всё так сложно…

Я сказал, что пока не могу вернуться. Она молчала. Я сказал, что дела мои здесь немного запутались, я попал не туда, куда стремился и теперь вынужден задержаться, чтобы всё распутать. Это касается меня самого, пояснил я. Она сказала — не торопись. Я сказал, что это ненадолго — всего на несколько дней. Она сказала, что, если это для меня важно, то она как-нибудь справится. Я подумал, как она щедра, и как бы я испугался и спорил с ней, если бы мы поменялись местами.

Потом я набрал твой номер, и положил трубку, не дожидаясь ответа. Но даже гудка в трубке мне хватило, чтобы почувствовать себя лучше, — я ещё могу производить звуки, которые слышны у тебя.

Буду читать твоё письмо.

Ещё минутку…

Привет, Мирьям…

Слишком тяжёлая, слишком плотная и слишком сжатая — и тем не менее, смотри, сколько места ты выделила в себе для меня, со всеми моими торчащими локтями!

Я хотел сейчас же, в десять часов вечера, взять такси, примчаться к тебе, обнять изо всех сил, гладить тебя, утешать, лежать с тобой рядом — только чтобы быть как можно ближе к этой истории. К месту, где всё это происходило — с тобой, Амосом и Анной. И с Йохаем.

Ты догадываешься, что сейчас я испытываю тошноту, вспоминая некоторые вещи, написанные мной за эти месяцы. Написанные без умысла — по неведению, чёрствости, глупости, по рассеянности, с жестокостью ребёнка, топчущего птенца. Или эта самолюбивая болтовня о свинке, и что бы ты сделала, если бы подхватила болезнь с такими осложнениями… Как ты меня терпела?!

Я хочу, чтобы ты почувствовала, что сейчас я с тобой всей душой и телом, более, чем когда-либо. Я снова завожу в себе мотор и возвращаюсь. Мирьям, я не хочу вспоминать, где был в эти дни, во что окунулся, — я хочу проснуться и жить, хочу передать тебе словами весь свой генетический запас, всё хорошее и плохое, что есть во мне — всего себя! Пусть в каждой моей фразе к тебе вьётся микроскопическая спираль моей ДНК… Я знаю, что пишу ужасные глупости, но даже свою глупость я хочу подарить тебе сейчас, и свою восторженность, и трусость, и вероломство, и сердечную скупость. А вместе со всем этим — два-три хороших моих качества, которые перемешаются с твоими. Пусть соединятся наши с тобой страхи и неудачи, к которым мы сами себя привели. Только вчера я писал тебе о том, как обидно, что ребёнок рождается от случайного соединения мужчины и женщины, а ты никогда, ни разу не написала мне, сколько раз звучали в тебе эти слова, когда ребёнок не рождался. Почему ты не сказала, почему в течение шести месяцев ты скрывала от меня такое?! Чего ты боялась?

Или не надеялась на меня? Не чувствовала во мне «громоотвода» для своего горя и боли? Думала, что я недостоин? Чего? Недостоин выслушать такую твою историю? Всё дело в этом, я угадал? Я читаю между строк твоего письма, что дело в этом, и мне обидно до слёз, что ты до сих пор не решалась мне рассказать. Возможно, ты боялась рассказать мне эту удивительно чистую историю, чтобы я не осквернил её каким-нибудь своим замечанием… Ты так сильно боялась мне довериться?

Мирьям, если в тебе ещё осталось хоть какое-то доброе чувство ко мне, помоги мне, не давай мне спуску! Сейчас, сейчас будь мне ножом, спроси, как же до сих пор, всякий раз, когда ты открываешь мне какую-то свою рану, я чувствую в себе жалкое усилие не сбежать в ту же минуту из зоны трагедии?! А я, конечно, буду отрицать, скажу, что всё не так, и что теперь ты в моих глазах — ещё более прекрасная мать для Йохая, после того, что ты рассказала, и вообще, после твоего рассказа я с новой силой тебя прочувствовал. И это чувство пульсирует в трёх разных точках моего тела: в левой части мозга, в солнечном сплетении и в основании члена — соедини их прямыми линиями и получишь мой точный портрет в эту минуту…

Так я скажу, а ты крикнешь: «Хватит!», — ты ведь уже знаешь, что, когда я так восторженно пишу, я лгу, и это — интимность на расстоянии крика. Помоги мне в моей борьбе против себя, пожалуйста, посмотри мне прямо в глаза и спроси ещё раз, как в том письме, не прогнулись ли сейчас спинные мышцы моей души, и не стала ли ты вдруг невыносимо тяжёлой для моей эфемерной фантазии. Более того, спроси, понимаю ли я сам, что я чувствую, когда ты так раскрываешься передо мной. Не уступай, помоги мне в борьбе против «чёрного близнеца», одному мне с ним не справиться! Потребуй, чтобы я, не щадя себя, понял, что чувствую, когда твоя рана, раскрываясь, засасывает меня внутрь и смыкается надо мной. А умею ли я вообще чувствовать чужую боль, знаю ли, где при этом должно болеть, в какой точке тела? Верю ли я в глубине души, что можно «болеть» чужой болью, или считаю это общепринятой ложью и пустой аллегорией? Я повторяю слово «боль», как Йохай повторяет слова, которых не понимает. Ты сказала, что таким образом он пытается реализовать то, в существовании чего он не уверен. Боль, боль, боль…

Мне нужно выйти купить кое-что. Я уже неделю живу на одной простокваше и пиве, а простокваша утром закончилась. Через пятнадцать минут закроют ночной гастроном на проспекте Бен-Иегуды, ещё одну ночь без твёрдой пищи я просто не выдержу.