Франсуаза Саган - Смятая постель Страница 46

Но даже сейчас, в этом дурацком баре, задымленном, битком набитом людьми, он ни секунды не мечтал о мести, не хотел забыть ее, не обещал себе цинично, что подождет, пока она состарится, пока ей станет страшно и она сама будет искать его. Ему хотелось сбежать, уехать к себе в Дордонь, увидеть перрон, воркующих голубей, перечитать плохие детские стихи, спать в узкой подростковой (своей подростковой) кровати. Как только он в своем воображении доходил до кровати, память тут же возвращала его в сегодняшний день, и не от воспоминаний детства ему перехватывало горло. Вместо кровати в ширину двух деревянных створок, возле окна, распахнутого в необъятные просторы благоухающих полей, он видел огромную, безбрежную, всегда смятую постель посреди голубого ковра и чувствовал дуновение долетающего из куцего садика ветерка, горячего, городского, пыльного; и на этой кровати он видел женщину с распущенными волосами, с закрытыми глазами, которая глухим голосом молит о чем-то невыразимом. Он слышал старинную оперу и, следуя за головокружительной мелодией, видел эту женщину счастливой, слышал, как она кричит от наслаждения в тот самый миг, когда он – невыразительный, никому не известный шатен – принуждал ее к нему. И были все те же картины на стенах, тот же ковер, те же занавеси и та же всегда невозмутимая Кати, которая просила извинения, не решившись постучать в такой-то час, и была все та же ванная комната, слишком просторная, и мужской халат, тоже слишком просторный, хозяином которого он себя никогда не чувствовал и который, как ему казалось, куда основательнее выглядел на вешалке, чем на своих временных и преходящих владельцах; и была Беатрис – она зевала, она свернулась в комочек, собираясь спать, она говорила «ТЫ», называла его по имени, властно требуя любви, Беатрис, которая что-то делала, говорила, думала, и неважно, что еще…

Когда он вернулся на рассвете небритый, расхристанный, он увидел, что Беатрис спит; она лежала на животе, подложив руку под голову, погруженная в глубокий, крепкий сон, такой он не раз видел ее, живя с ней. Он посмотрел на ее профиль, на руку, свесившуюся с кровати, на продолговатые веки и, не раздеваясь, лег рядом с ней, даже не подумав ее разбудить. Его собственная судьба и судьба его любви больше ему не принадлежали: и, очевидно, навсегда. Как очевидно было и счастье проснувшейся спустя три часа Беатрис.

Глава 28

Эдуар спал. Он пришел домой, чтобы вызнать у нее подробности, изучить себя, побить ее или простить. В общем, «выяснить отношения» – как любят говорить обманутые. Но и алкоголь способен на измену – Эдуар спал. Беатрис смотрела на него; во сне у него было выражение лица, какого она никогда не видела наяву: он выглядел счастливым. Сон Эдуара всегда волновал Беатрис; этот сложный, всегда ненасытный и неутомимый мужчина во сне становился довольным ребенком, он видел счастливые сны и всегда был рад в них погрузиться. Глядя, как он спокойно и расслабленно лежит, положив руку на грудь, она обратила внимание на молчаливое согласие его тела и духа. Она видела, как он повел рукой по кровати, ища ее, и, не найдя, свернулся клубком, продолжая улыбаться, и подумала, что это и есть символ всей его мужской жизни. И во сне, и наяву он был неизмеримо далек от всех прочих ее любовников – мужчин, которые во сне скрипели зубами, беззвучно жаловались и стонали, – и если на их лицах и отражалось что-то, так только гримаса страха. Эдуар же спал, как дитя с чистым сердцем, каковым он и был и какого она любила. И он ее любил – ведь он вернулся. Он подумал и понял, что история с Никола, если она и не придумана, то сильно раздута, и он ее простил. Она смотрела на него, небритого, осунувшегося, доверчивого, и думала, какой бес ее попутал рассказать ему накануне о Никола, зачем нужно было говорить правду человеку, который не выносит правды и которого она за это и любит.

Напевая, она прошла в соседнюю комнату, которая называлась комнатой Эдуара, потому что там он держал свои рукописи и спал, пока она болела. «Надо поменять здесь занавески, ковер и мебель», – подумала она и с улыбкой отметила, что именно в тот миг, когда решаешь оставить мужчину в своей спальне и своей постели и, может быть, на всю жизнь, начинаешь готовить ему холостяцкий угол, где он и будет укрываться от твоей любви. И, наоборот, для мужчины, который перестал нравиться, никто не готовит никакого убежища, никакого места отступления: ему остается одно: в том же темпе (галопом), только в противоположную сторону проделать все тот же короткий путь от входной двери до вашей спальни. Голубая тетрадь Эдуара лежала на тумбочке, и, открыв ее, Беатрис удивилась, каким прилежным почерком, как чисто и разборчиво она была исписана. Она решила полистать начало, а потом сварить себе кофе.

Прошло два часа, она забыла не только о кофе, но и о своем любовнике и ждала возвращения Фредерика, главного героя пьесы. Этот Фредерик был сильным человеком, но и слабым тоже, прохвост, но как верно все подмечал, и женщины, они тоже были правы; они говорили друг другу ужасные вещи, и странные, и забавные, и безумно нежные. Одни реплики вызывали в воображении какие-то чудные картины, другие надрывали вам сердце. И Беатрис вдруг почувствовала груз на своих плечах. Ношу и легкую, и тяжелую, о которой не могла уже позабыть и не могла ее сбросить: талант Эдуара. Она знала, что он талантлив, она ведь читала его пьесы; но как с тех пор он вырос – какое напряжение чувств, какие отточенные диалоги – и во всем трепещет живая жизнь. Он стал настоящим серьезным драматургом. И случилось все это с ней рядом, без нее, потому что он никогда не говорил с ней об этом. Но обиды Беатрис не почувствовала. Никакой эгоизм не устоял бы перед красотой, утонченностью и поэтичностью этой пьесы, и, чувствуя себя причастной к ней, Беатрис ощутила гордость. Ведь в том-то и дело, что он написал эту пьесу рядом с ней, и если не напрямую благодаря ей, то все-таки благодаря теплу ее постели, жестокости ее ударов Эдуар сумел ее написать. Она гордилась им, собой и ими обоими.

Эдуар все еще спал, лежа поперек постели, и Беатрис положила руку ему на лоб. Он открыл глаза и тут же закрыл их, удивленный тем, что он здесь, в голубой спальне, и уже встревоженный: опасаясь, что Беатрис рассержена за это.

– Ты вчера поздно пришел. Хочешь кофе?

И тогда он все вспомнил, и его захлестнула волна той же любви и того же отчаяния. Он не сомневался, что все потеряно: голубые стены, дверь в сад, кровать, и картины на стенах, и эта черноволосая женщина, такая соблазнительная в халате с русским орнаментом. Все это он перебирал вчера, сидя в баре, словно душераздирающие воспоминания, и утренний свет не лишил голубую спальню ночной душераздирающей красоты. Эдуар обнял Беатрис, положил голову ей на плечо и поцеловал в шею. Ему казалось, что он насквозь пропитан табаком и отчаянием. Он вспомнил бары, где был, толпы чужаков, свое горе, и у него защипало глаза. Но Кати уже принесла кофе и обычным ровным голосом сказала: «Доброе утро», в дальней комнате зазвонил телефон, и все вокруг словно бы спешило его уверить, что вчерашнее было всего-навсего кошмарным сном. И он сдался наступившему счастью, взял кофейник из рук Беатрис, поцеловал ей руку, лоб, виски, щеки, грудь, любя ее до безумия, став растерянным и безоружным, словом, таким, каким он завоевал Беатрис.

– Знаешь, – сказала она, пригладив ему волосы, – сегодня утром я прочитала твою пьесу, пока ты спал…

Эдуар дернулся, будто ожидая удара, и Беатрис поспешно добавила:

– Она замечательная, просто замечательная! Ты большой писатель, Эдуар.

Он поднял глаза, встретился взглядом с Беатрис и понял, что она говорит искренне. На глаза у него навернулись слезы – от усталости и ощущения победы. И одновременно с Эдуаром поняла и Беатрис: что бы ни говорил Эдуар, что бы ни думал, для него важно только ее мнение, мнение импульсивной, жестокой Беатрис. Он любил ее. Этот сложный, нежный темноволосый ребенок, этот ранимый, талантливый, полный тайн мужчина, это ничтожное животное, ненасытное и ревнивое, принадлежало ей. Она наклонилась к нему и прижалась лицом к его щеке, чувствуя, что его слезы мешаются с ее слезами, как в самых плохих романах. Они молча плакали вместе. И когда февральское солнце, бледное, забытое, неуместное, заглянуло в спальню и осветило их, Беатрис почти поверила в бога, в человеческий род и в непогрешимую логику совершающегося на земле.

Эдуар тоже открыл глаза, наслаждаясь ароматом духов Беатрис, близостью ее шелковистой кожи и волшебных лучей солнца. Ведь это для нее он написал свою пьесу, для нее создал Фредерика, поручив ему говорить с Беатрис от своего имени. Но говорить исподволь. Даже в самих отличиях ситуаций, возраста, характеров и стремлений своих героев от их собственных – во всем этом было уважение к Беатрис. В этой пьесе никто не был похож на Беатрис, ни одной своей чертой не походила она на героиню. Эдуар хотел понравиться ей только своим писательским мастерством и только своим преклонением перед красотой, и только одна Беатрис могла оценить всю жесткость подобного решения, оценить ту возвышенную и почти безумную одержимость, благодаря которой он поставил себе такую цель. Он всегда надеялся, что она поймет его, и никогда в это не верил. И вот, видя ее слезы, ее глаза, слыша ее голос, он словно бы окаменел от счастья: Беатрис любила его, она его понимала, восхищалась им, и он обрел уверенность – в ней, в себе самом и даже во всех будущих Никола… Их объединили счастливые слезы, которые они пролили вместе, после множества других, в одиночку, так Беатрис плакала о Жолье, а он столько раз и столько ночей о ней… Они заставляли друг друга страдать и страдали от этого сами, и могли сказать друг другу спустя год: «Я люблю тебя» – с тем же священным трепетом. И когда он сказал ей это, она только испуганно ответила: «Я тоже». В тот же миг нежданное солнце ушло из комнаты, скользнув по ковру, и они увидели, как оно помедлило на пороге, насмешливое, театральное, словно бы само смеясь своей такой короткой шутке.