Эльмира Нетесова - Колымское эхо Страница 46

—    И хорошо!—улыбалась Варя.

—    Чего тут доброго! Хватай того, кто предложился! Руками и зубами держись за него. Больше никого не будет. А годы уходят. Так и останешься бабой-ягой девственницей. Кащеев нынче нету...

—    Как это? А ты сидишь! Кто сам есть?

—    Ну, нет. Я может и не красавец, но заня­той. При семье и детях состою. Из дома никто не гонит. Всех кормлю. За что с дома прого­нять? Я в семье, как-никак, хозяин.

—    Слушай, Федь, а вот если б тебе предло­жили переехать на юг в дом, с садом, огородом, с постоянным солнцем и теплом, а и в доме все удобства. Ты уехал бы насовсем? — спросила Варвара.

—    Не знаю. Лет пять назад мы всей семьей ездили к брату в Ялту. Да, тепло, полно солнца. Море под боком, всякие фрукты, а душа взвыла и запросилась обратно на Колыму. И все мне не так. Ну, хоть волком вой. Ни есть, ни спать не хочу, словно кто-то сглазил. Две недели прому­чился вот так и уехал домой. Все мне там чу­жим показалось. Вода затхлая, дожди постоян­ные, жратва никчемная, воздух сырой, все вок­руг серое. Не живет и не дохнет. Я ноги в руки и на самолет. Меня спрашивали, чего улетаю раньше времени? Я ответил, что еще жить хочу. С тех пор меня на юга под автоматом с Колымы не вышибить. Нет для меня другой земли для жизни. Я там на третий день задыхаться начал. И сердце вместе с ногами в отруб пошло. Коро­че, не по мне тот климат. А коли так, ничего не надо. Всякая птица в своем гнезде живет, его любит, так и я свою Колыму ни на что не проме­няю. Я тутошний, здешний, как сугроб. Хорошо иль плохо, дышу и радуюсь. Чужие красоты не по мне. А ты, сама решай. Женщина место для жизни выбирает иначе!

—    Как? — удивилась Варя.

—   Туда, где сердце придержит, там оста­нется.

—    Но юг все хвалят...

—    Ну, вот видишь, а я корявый! — рассмеял­ся человек громко.

Они еще долго разговаривали о море, о солн­це, о цветах и людях. Находили свои плюсы и минусы. Казалось, их спорам не будет конца.

...В это время Бондарев уже проехал два по­селка. Минуя их, снимал облезлую шапку, кре­стился, что-то шептал, оглядывался на обе стороны дороги, что-то примечал, сокрушенно качал головой и тяжело вздыхал.

—    Совсем могилки не означены, не понять, кто где похоронен. Вовсе людей позабыли и за­кинули, совсем не навещают их. Так-то вот и жи­вут в одиночестве, неприкаянно. Обидно так вот остаться. Многие в безвестье поумирали. Знать, совсем никого из родни не осталось,— сокру­шался человек. Но, вот увидел памятник, зане­сенный снегом по плечи. Лицо от морщин раз­гладилось, улыбка скользнула по лицу:

—    Не все забыты. Кого-то помнят еще. Но как мало таких...

—    О чем ты печалишься? В такую пору кто поедет ставить памятник? Сам покойником тут останешься. Погоди, придет весна, все изменит­ся, оживет,— утешал водитель пассажира, а тот оглядывал кресты и плиты, называл имена по­хороненных:

—    Вон там Яна Танич лежит. Четыре года Колыме отдала. Простыла насмерть. Всего два­дцать лет было. Красивая девушка была. Но Ко­лыма все отняла и саму сгубила...

—    А вон там, возле дерева, Юрка Хохлов лежит. С голода умер. Здоровый был парень, как лось. И красивый, а голод одолел. Свалил его, как старика, иссушил и обескровил. Такому бы жить долго, родить детей, а он и полюбить не успел.

—    Там Ольга прикорнула в уголке. Сердце сдало. По матери переживала сильно. А она и теперь живет, вся в слезах. Легко ли ей един­ственной дочки лишиться. Ее уже не поднять. Все кончилось. И для Оли, и матери нет боль­ше жизни. Вон на снегу цветы алеют. Выходит, недавно была. Да толк какой. Только саму себя гробит. Колыма, что отняла, то уже не вернет.

—    А у меня вон там, неподалеку, мать лежит. Охрана забила,— глянул водитель на Игоря Пав­ловича и добавил:

—    Вот тут по центру четыре барака стояли. Людей тьма была. Забузили из-за жратвы и под­няли кипеж. На работу не вышли. Администра­ция долго не думала. Послали пару бульдозеров навстречу друг другу. Люди в середине оказа­лись. Всех всмятку сгребли. Одни кости и кровь. Закопали всех в общей яме. Ничем не означили. А человек триста не стало. В общей могиле ле­жат. Без крестов и имен. Попробуй, отличи, где кто? Зато бунт погасили быстро, другим в науку, чтоб не бузили. И сколько такого зверства терпели в те годы, не счесть,— выдохнул человек тяжко.

—     Выжившие теперь вспоминать не хотят. Слишком дорого дается та память. А виновные до сих пор не наказаны за массовое убийство. Живут себе спокойно по городам и селам. Не одна блоха их не грызет и не точит. Вот только дома дети до сих пор ждут, все надеются на ошибку. А в сиротстве, ох и не сладко дышать. Судьба навсегда искалечена. А начальник этой зоны в Одессе живет. В пароходстве работал, уважаемым человеком считали козла. А ведь это он дал команду бульдозерам. И те выполни­ли ее молча, даже не подумали, что там их отцы и братья! Так кого виним, если сами сволочи! — скрипнул зубами водитель.

—    Давно из зоны вышел? — спросил его Игорь Павлович тихо.

—    Давно. Мы свой барак подожгли, от него остальные загорелись. Спасать нечем и некого.

Те, кто в живых остались, разбежались в раз­ные стороны. Попробуй всех перелови. Вот и списали на пожар. Правда, в огне тоже погибли люди. Но бульдозеры смяли куда больше. Это им не простится.

—   А что теперь сделаете?

—    В Одессе и накрыли. Караулили до вече­ра, до самой темноты. Потом на набережную вызвали из ресторана. В хорошем настроении мужик был, все что-то напевал. Когда напомни­ли, кто мы есть, словами подавился, дышать стало нечем,— умолк водитель.

—    Что ему сделали, как загасили?

—    «Разлукой» по башке и в воду. Списали на несчастный случай, мол, нырнул неудачно. Да хрен с ним. Уже больше десятка лет про­шло. А у меня по соседству трое пацанов живут, дети того, какого бульдозерами смяли. Уже взрослые. А у меня до сих пор язык не повора­чивается сказать им правду. Так даже со скотом не обходятся,— и, увидев деда на обочине трас­сы, притормозил машину, позвал:

—    Трофимыч! Возьми свои харчи. Мешок на мешок меняю. Давай сюда! — протянул руку за мешком и, повернувшись к Бондареву, сказал сипло:

—    Один из выживших. Чудом выскочил из- под бульдозера. За ним гнались, чтоб оставить под гусеницей. Но не получилось. Сбежал, мо­лодым был, жить хотел.

—   А чего теперь с Колымы не уехал?

—    Некуда стало и не к кому. Так вот и при­сох наш Трофимыч. Психоватым стал. Ему с людьми нельзя долго находиться. Начинает бросаться на всех, нервы сдают. Вот и живет один. Другой бы вконец свихнулся. Этот как-то держится. Временами находит на него бешен­ство. Тогда все разбегаются. С семьей ему жить нельзя, передавит, перережет всех. О том все по трассе знают. У нас много всяких чудаков, но уже старые, жить им осталось совсем немного. Но надо, чтоб жили и умерли своей смертью, а не насильственной, по чьей-то прихоти. Всем миром помогали им выжить, назло гадам.

—   Досадно, что человека искалечили,— бур­кнул Бондарев.

—    А только ли его!

—     Есть сумасбродные буйные и тихие, па­ралитики, есть ползающие, ходить не могут, от­казали ноги. Есть слепые. Мы всем помогаем, знаем, на материке их лечить не будут. Дорого, много возни. Нет сочувствия и тепла. А где взять, коль сам не пережил Колыму, не прочувствовал на своей шкуре ее руку. Вот и досматриваем дедов, как можем. Не даем помереть, держим в этой жизни. Чтоб знали, не все умерли. Живы мы покуда. И уж своих отцов сумеем прокор­мить и удержать от смерти. Ты не смотри, что они старые. Иным аж по девяноста лет. А они не хотят помирать. Живут и радуются, сынами нас зовут. Не для словца, наверное, за дело. Верно, говорю? Вот я тебя к Воробью отвезу! Классный старик. Много чего расскажет. Он — сама история Колымы. Чуть ли ни первый зэк, появившийся в этих местах. А жив, слава Богу! Мы его бережем, государство о нем не помнит, давно списали в покойники, а он хоть бы что! Самый веселый и озорной. И пошутить умеет и даже выпить. Все помнит. И всех, каждого узнает в лицо. Ни на что не жалуется. На одно в обиде, что родился в стране, где человека не ценят и не берегут, как алмаз в короне. Он очень любит людей, потому самого берегут.