Янн Мартел - Жизнь Пи Страница 46

В такие минуты я старался собраться с духом. Хватался за тюрбан, который смастерил из лохмотьев, и громко возглашал: «ВОТ ШАПКА ГОСПОДНЯ!»

Хлопал себя по штанам и возглашал: «ВОТ ОДЕЖДЫ ГОСПОДНИ!»

Показывал на Ричарда Паркера и возглашал: «ВОТ КОШКА ГОСПОДНЯ!»

Показывал на шлюпку и возглашал: «ВОТ КОВЧЕГ ГОСПОДЕНЬ!»

Обводил вокруг руками и возглашал: «ВОТ БЕСКРАЙНИЕ ПРОСТОРЫ ГОСПОДНИ!»

Показывал на небо и возглашал: «ВОТ УХО ГОСПОДНЕ!»

Так вспоминал я о сотворении мира и о своем месте в нем.

Только вот шапка Господня почему-то все время разваливалась. Одежды Господни расходились по швам. Кошка Господня постоянно пугала. Ковчег Господень больше смахивал на плавучую тюрьму. Бескрайние просторы Господни медленно изматывали меня донельзя. А ухо Господне, похоже, было глухо к моим мольбам.

Отчаяние окутывало меня непроглядно черной пеленой, не пропускавшей свет ни снаружи, ни изнутри. Это был сущий ад. Слава богу — преходящий. То косяк рыб облепит сетку, то узел начнет стонать, требуя затянуть его потуже. Или, вспомнив вдруг своих, я порадуюсь: как хорошо, что их не постигли столь страшные муки. И вот уже черная пелена растворяется и пропадает, а Бог остается, теплясь лучиком света в моем сердце. И ко мне снова возвращается любовь.

75

Однажды, когда, по моим подсчетам, был матушкин день рождения, я во весь голос пропел ей «С днем рождения!».

76

Я взял себе за правило убирать за Ричардом Паркером. Убедившись, что он испражнился, я тут же брался за уборку, хотя это было небезопасно: до экскрементов еще надо было дотянуться с брезента острогой. В фекалиях быстро заводятся паразиты. В природе животным от этого никакого вреда, потому как они редко задерживаются в тех местах, где испражняются, да и на экскременты почти не обращают внимания; древесные обитатели их вовсе не замечают, а сухопутные, испражнившись, обычно идут себе дальше. Другое дело — ограниченная территория зоопарка: оставить экскременты в клетке животного — значит заразить его повторной инфекцией, поскольку животное не преминет их съесть, ведь звери, как известно, падки на все, что с виду напоминает корм. Вот почему загоны и клетки необходимо чистить, а вовсе не ради того, чтобы пощадить глаза или носы посетителей. Однако сейчас я заботился совсем не о поддержании репутации семейства Патель, снискавшего себе славу заботливых хозяев зоопарка. Через несколько недель у Ричарда Паркера начался запор — он уже испражнялся не чаще одного раза в месяц, и с точки зрения санитарных норм забота о нем едва ли стоила сопряженных с нею опасностей. Убирал же я по другой причине — потому что заметил, как, испражнившись первый раз в шлюпке, Ричард Паркер попытался скрыть результат. Я живо смекнул, что это значило. Выставлять напоказ свои экскременты, да еще с запахом, — вот он, знак социального превосходства. И наоборот, скрыть их означало проявить уважение — уважение ко мне.

Должен заметить, поначалу ему это не нравилось. Он прижимался к днищу шлюпки, запрокинув голову и прижав уши, и тихонько и робко ворчал. Я действовал предельно осторожно и вместе с тем решительно, но не ради собственной безопасности, а чтобы подать ему верный сигнал. И сигнал этот заключался в том, что, взяв его экскременты и повертев несколько секунд в руке, я подносил их к носу, громко втягивал воздух, глядя на него сперва украдкой, а потом во все глаза (если б он только знал, как мне было страшно!), и так и смотрел — достаточно долго, чтобы он начал нервно дрожать, и недостаточно долго, чтобы его спровоцировать. И всякий раз, глянув ему прямо в глаза, я резко свистел в свисток. Таким образом, дразня его взглядом (поскольку прямой взгляд у животных, как и у нас, считается проявлением агрессии) и пронзительным свистом, вызывавшим у него жуткие ассоциации, я давал Ричарду Паркеру понять, что у меня есть право, высшее право, брать и нюхать его экскременты, когда мне хочется. Так что, как видите, меня больше заботила не чистота в моем зоопарке, а мое психологическое превосходство. И это сработало. Ричард Паркер перестал в ответ смотреть мне прямо в глаза; взгляд его будто повисал в воздухе, не задерживаясь ни на мне, ни рядом. Я чувствовал это так же отчетливо, как комья его экскрементов в руке, — утверждение своего превосходства. Подобные упражнения стоили мне сил, но и доставляли большую радость.

Раз уж между нами все начистоту, должен сказать, что я страдал от запора не меньше Ричарда Паркера. Причина тому — наш скудный рацион: слишком мало воды и слишком много белков. Лично для меня облегчаться раз в месяц стало целым событием. Процесс был долгий и мучительный — после такой пытки я лежал без сил, обливаясь потом, как в лихорадке.

77

Поскольку коробок с аварийным пайком заметно поубавилось, я стал сокращать свой рацион до тех пор, пока, по инструкции, не довел его до двух галет через каждые восемь часов. Мне постоянно хотелось есть. Я думал только о еде. И чем меньше ел, тем больше становились порции, о которых я мечтал. Мои кулинарные фантазии разрослись до размеров Индии. Суп из дала разливался Гангом. А горячие чаппати вырастали до величины с Раджастхан. Плошки риса — никак не меньше Уттар-Прадеша. Самбара получалось столько, что с лихвой хватило бы затопить Тамилнад. И целые горы мороженого — высотой с Гималаи. Со временем фантазии стали более изощренными: под рукой у меня всегда находились свежие продукты, причем сколько душе угодно и для самых разных блюд; плита со сковородкой всегда были разогреты до нужной температуры; ассортимент продуктов поражал изысканностью; кушанья ни разу не подгорели, ни разу не остались недоваренными, никогда не были слишком горячими или слишком холодными. Каждое блюдо — пальчики оближешь, только дотянуться до него теми же пальцами у меня все никак не получалось.

Аппетиты мои разгорались вместе с фантазиями. Если сначала, взявшись потрошить рыбу, я брезгливо соскабливал с нее даже кожу, то теперь уже впивался в рыбу зубами, не успев очистить чешую от слизи и радуясь добыче, как неземному лакомству. Помнится, самыми вкусными были летучки: мясо у них было светло-розовое, нежное. У корифен оно жестче, да и на вкус резковатое. Я оставлял себе даже рыбные головы, вместо того чтобы бросать Ричарду Паркеру или пускать на наживку, как раньше. Большим открытием стало для меня и то, что пресную жидкость можно высасывать не только из глаз крупной рыбы, но и из позвоночника. Ну а самым любимым моим лакомством были черепахи, которых я еще недавно грубо вскрывал ножом и беспечно швырял на дно шлюпки Ричарду Паркеру.

Теперь-то и представить себе невозможно, что было время, когда я смотрел на живую морскую черепаху как на деликатес из доброго десятка блюд, дававший мне благословенный отдых от рыбы. Все так и было. В черепашьих венах струился сладкий ласси — пить его следовало тотчас же, как только он начинал брызгать струйкой из шеи, иначе меньше чем через минуту он свернется. Даже самые вкусные на свете пориялы или куту не шли ни в какое сравнение с черепашьим мясом — провяленным и бурым или свежим и темно-красным. Ни один кардамоновый паясам из тех, что мне доводилось пробовать, не был слаще и питательнее черепашьих яиц или жира. А рубленое ассорти из сердца, легких, печени, мяса и очищенной требухи с кусочками рыбы, приправленное желтком и сывороткой, превращалось в несравненный тхали — язык проглотишь. В конце моих морских скитаний я съедал все, что только мог выжать из черепахи. В водорослях, прилипавших к панцирям некоторых бисс, я выуживал мелких крабов и морских уточек. Поедал и то, что находил у черепах в желудках. Я мог часами напролет наслаждаться, обгладывая сустав от черепашьего плавника или косточки, высасывая костный мозг. А пальцами я то и дело отдирал кусочки засохшего жира и мяса, случайно оставшиеся на внутренней стороне панциря, — как какая-нибудь обезьяна, вечно шарящая, чем бы поживиться.

Черепашьи панцири — штука незаменимая. Даже не знаю, что бы я без них делал. Они служили мне не только щитами, но и досками для разделки рыбы, и мисками для приготовления пищи. Когда же стихия вконец истрепала мои одеяла, я укрывался панцирями от солнца: устанавливал пару из них так, чтобы они верхушками упирались друг в друга, а сам устраивался между ними.

Страшное дело: хорошее настроение порой зависит от того, насколько плотно у тебя набит живот. Причем все в равной пропорции: сколько еды и воды, столько и хорошего настроения. Число моих улыбок напрямую зависело от количества съеденного черепашьего мяса.

К тому времени, когда у меня вышли последние галеты, я ел все подряд. Отправлял в рот, жевал и проглатывал все без разбору — вкусное, невкусное и совсем безвкусное, — лишь бы не соленое. Организм мой выработал отвращение к соли — оно сохранилось у меня до сих пор.