Лу Синь - Повести. Рассказы Страница 46

Еще не придя в себя окончательно, я невольно прислушался к треску и грохоту, непрерывно доносившимся издалека, и мне показалось, будто этот грохот, слившись с тяжелыми облаками и порхавшими в воздухе снежными хлопьями, окутал весь городок и меня самого. Я почувствовал некоторое облегчение. Моление о счастье рассеяло тревоги и сомнения, мучившие меня накануне, и мне показалось, будто там, в вышине, шатаются толпы захмелевших богов и мудрецов и Неба и Земли, насладившихся жертвенными яствами, вином и ароматными куреньями и готовых одарить жителей Лучжэня беспредельным счастьем.

Февраль 1924 г.

Тетушка Сян-линь («Моление о счастье»)

Гу Юань

В КАБАЧКЕ

Проездом с севера на юго-восток я завернул в родные места, а затем в город S.,[204] где когда-то целый год преподавал в школе.[205] От моей деревни до городка всего тридцать ли, меньше чем полдня пути на небольшой лодке.

Дело было зимой. Недавно прошел снег, и все кругом будто застыло от холода. Охваченный какой-то беспечностью и вдруг нахлынувшими воспоминаниями, я решил остановиться на несколько дней в гостинице «Лосы», которой здесь раньше не было. Городок был небольшой, и я сразу отправился на поиски своих прежних коллег, с которыми рассчитывал встретиться. Но никого не застал: все разъехались. Школа, мимо ворот которой я прошел, показалась мне какой-то чужой — переменились и ее внешний вид, и название. Словом, не прошло и двух часов, как настроение у меня испортилось и я пожалел, что, движимый любопытством, пришел сюда.

При гостинице не было ресторана, и обед приходилось заказывать в другом месте. Но приносили все настолько безвкусное, что казалось, будто жуешь глину. Из окна виднелась лишь стена, покрытая пятнами сырости и высохшим мхом, и нависшее над ней матово-свинцовое небо без малейшего просвета. В воздухе снова запорхали снежинки. За обедом я не наелся, развлечься было нечем, и мне, естественно, вспомнился кабачок «Ишицзюй», столь знакомый по старым временам. Он должен был находиться где-то неподалеку от гостиницы. Не долго думая, я запер свой номер и отправился в кабачок. Мне совсем не хотелось напиться, просто я пытался хоть ненадолго развеять дорожную скуку.

Кабачок стоял на прежнем месте, да и с виду ничуть не изменился: тот же узкий, темный, сырой фасад, та же ветхая вывеска — только я не нашел там ни одного знакомого лица, начиная от хозяина и кончая последним официантом. В кабачке я тоже оказался чужим.

По хорошо известной мне лестнице в углу зала я все же поднялся на второй этаж. Здесь, как и раньше, стояло пять дощатых столиков; только в деревянной решетке окна вместо бумаги теперь было стекло.

— Чайник шаосинского… На закуску? Порцию жареного соевого творога да побольше сои с перцем!

Переговариваясь со слугой, поднявшимся за мной наверх, я занял столик у окна. Наверху было пусто — ни одного посетителя, и я выбрал лучшее место, откуда виден был запущенный сад. Сад этот, видимо, не принадлежал кабатчику; прежде, бывало, я часто им любовался, особенно вот в такие снежные дни. Но сейчас моим глазам, уже привыкшим к северу, было на что удивляться. Несколько старых кустов мэй, словно споря со снегом, стояли в полном цвету, будто и не было для них зимы. Рядом с обвалившейся беседкой росла камелия, в ее густой темно-зеленой листве, покрытой снегом, алели цветы. Их было чуть больше десятка. Они пылали, словно огонь, гневно и горделиво и, казалось, презирали путника, стремящегося в далекие края.

Я вдруг сравнил здешний снег — влажный, окутывающий растения сверху донизу, сверкающий кристаллами, с северным — сухим, точно пудра. Подхваченный сильным порывом ветра, он образует в воздухе пелену.

— Пожалуйте, вино… — лениво протянул слуга, поставил чарку, чайник с вином и блюдечки, положил палочки для еды.

Вот и вино. Я оторвался от окна, расставил прибор поудобнее и наполнил чарку. Конечно, не север был моей родиной, но и здесь — на юге, я чувствовал себя только гостем. Мне не было дела ни до северных метелей, ни до здешнего мягкого снега, который так манил к себе!

Охваченный грустью, я с наслаждением отпил глоток вина. Вино оказалось очень хорошим, да и соевый творог приготовлен отлично; вот только соус был пресным: в городке не знали толку в острых приправах.

Потому, вероятно, что время едва перевалило за полдень, здесь было тихо — все столики, кроме моего, пустовали. Выпив три чарки, я снова стал смотреть в окно на запущенный сад и все острее ощущал одиночество. Но мне не хотелось, чтобы в кабачке появились посетители. Заслышав шаги на лестнице, я испытывал раздражение и успокаивался, лишь убедившись, что это слуга. Выпил еще две чарки.

Снова послышались шаги, но для слуги слишком медленные, и я невольно насторожился. Выждав, когда посетитель покажется наверху, я с опаской поднял голову, чтобы взглянуть на непрошеного гостя, и тут же в изумлении привстал: встреча с другом здесь — если только он еще разрешит мне называть себя другом — казалась совершенно невероятной. Вошедший был старым школьным товарищем, а потом коллегой, когда я учительствовал. И хотя он сильно изменился, я узнал его с первого взгляда. Своими движениями, вялыми и неуверенными, он ничем не напоминал прежнего, живого и энергичного Люй Вэй-фу.

— О! Вэй-фу! Ты ли это? Вот уж не думал встретить тебя здесь!

— А-а! Это ты? И я никак не думал…

Я пригласил его к своему столу. Но он почему-то колебался. Это меня удивило, опечалило, я даже почувствовал к нему жалость. Всмотрелся повнимательнее: те же всклокоченные волосы, то же длинное, с землистым оттенком лицо, только сильно осунувшееся. Он был слишком спокоен, скорее даже подавлен. Глаза под густыми черными бровями утратили былой блеск. Но когда он, медленно оглядев комнату, посмотрел в окно, на запущенный сад, взгляд его на миг стал лучистым, как в прежние школьные времена.

— Уже лет десять, пожалуй, как мы расстались, — заговорил я с деланной веселостью. — Я знал, что ты в Цзинани,[206] но не писал. Говоря по правде, я слишком ленив…

— Я тоже. Но теперь-то я уже больше двух лет в Тайюани[207] вместе с матерью. Как раз когда я приезжал за ней, то узнал, что ты переселился со всей семьей.

— Что же ты делаешь в Тайюани? — спросил я.

— Преподаю в семье одного земляка.

— А до этого чем занимался?

— До этого? — Он вытащил из кармана сигарету, сунул в рот и зажег, потом, словно задумавшись, долго разглядывал облачко дыма и, наконец, произнес:

— Можно сказать ничем, так, разными скучными делами.

В свою очередь он спросил, как жил я все это время. Отвечая ему в общих чертах, я между тем велел слуге принести второй прибор, решив, что справившись с начатым чайником вина, мы закажем еще два. Выбирая закуску, мы почему-то очень церемонились друг с другом, чего прежде никогда не бывало. Кто из нас что заказал, я уже не помню, но, судя по тому, что повторил слуга, мы выбрали четыре блюда: бобы с укропом, холодец, сушеную макрель и еще порцию соевого творога.

— Только вернувшись сюда, я понял, как я смешон, — то ли в шутку, то ли всерьез сказал Люй, держа в одной руке сигарету, в другой рюмку. — С детства помню, как взлетает вспугнутая пчела или муха и, описав маленький круг, садится на прежнее место. И смешно на нее смотреть, и жалко. А теперь, описав маленький круг, я сам прилетел обратно. Но кто мог подумать, что и ты вернешься? Неужели не сумел улететь подальше?

— Да как тебе сказать. Я ведь тоже облетел всего лишь маленький круг, — в тон ему ответил я. — Но объясни — зачем ты прилетел обратно?

— Да все из-за тех же скучных дел. — Одним глотком он осушил чарку, с жадностью несколько раз затянулся, зрачки его расширились. — Скучных… Но давай поговорим.

Слуга принес новый заказ и заставил чайниками и блюдами весь стол. Зал наполнился табачным дымом и паром, стало оживленнее; снег за окном повалил сильнее.

— Наверно, ты знал, — продолжал Люй, — что у меня был брат; он умер трехлетним ребенком; здесь, в деревне, его и похоронили. Я его почти не помню, но, по словам матери, он был очень милый, и мы с ним хорошо дружили. Мать до сих нор его оплакивает. Нынешней весной один родственник в письме сообщил нам, что могилку брата вот-вот размоет и унесет водой и надо срочно принять какие-то меры. Известие так взволновало мать, что она сна лишилась — ведь она сама умеет читать. Что было делать? Я тогда ничем не мог помочь. Ни денег, ни свободного времени… И только сейчас, воспользовавшись новогодними каникулами, приехал сюда, чтобы перенести его прах.

В каком краю, где еще так бывает, чтобы, не замерзнув под заснеженной землею, в сугробах распускались цветы?.. — произнес он, осушив еще чарку и глядя в окно. — Так вот. Позавчера в городе я купил гробик, — тот, что в земле, должно быть, давно сгнил. Захватил с собой одеяло, ваты, нанял четырех землекопов и отправился в деревню, на кладбище.