Джоанн Харрис - Остров на краю света Страница 46

Я все время мысленно возвращалась в вестибюль «Иммортелей», к шумной встрече Бримана с Марэном и Адриенной и к коралловой бусинке, что я подобрала на ступенях гостиницы. Многие островитяне до сих пор носят такие, и мой отец часто держал при себе такую бусину, и многие рыбаки тоже.

Интересно, а Флинн еще носит свои бусы?

3

К концу июля я начала беспокоиться за отца. Сестра с семьей проводила бо́льшую часть времени в Ла Уссиньере, и Жан Большой стал еще рассеяннее обычного и еще менее общителен. Я к этому привыкла, но в его молчании появилось что-то новое. Какая-то неопределенность. Отделка квартиры была закончена. Строительный мусор давно убран. Жану Большому уже не нужно было выходить из дому и следить за ходом работ, и, к моему расстройству, он вернулся к своей обычной апатии, даже хуже прежнего — сидел на кухне с чашкой кофе, уставившись в окно, и ждал прихода мальчиков.

Мальчики. Единственное, что выводило его из состояния летаргического равнодушия. Он оживал только в их присутствии, и это наполняло меня гневом и жалостью. Pérère Gros Bide, звали они его. Дедушка Брюхо. Они за глаза передразнивали его, пародируя его шаркающую походку, с обезьяньим упоением отклячивая ноги и круглые животики. В глаза же они были с ним благонравны, хихикали, опустив очи долу, руки постоянно протянуты в ожидании подарков — денег или сластей. Были и более дорогие подарки. Новые тренировочные костюмы — красный для Франка и синий для Лоика; дети надели их один раз, а потом костюмы, небрежно скомканные, были брошены в зарослях чертополоха в саду за домом. Многочисленные игрушки — мячики, ведерки, лопатки; электронные игры, которые он, должно быть, выписывал с материка, потому что никто из детей-саланцев не мог их себе позволить. В августе был день рождения Лоика, и пошли разговоры насчет лодки.

Частично для того, чтобы как-то отвлечься от беспокойства, я писала быстрее и увлеченнее, чем раньше. Сюжеты моих картин были мне близки как никогда; я изображала Ле Салан и саланцев: прекрасную Мерседес в коротких юбках; Шарлотту Просаж, торопливо собирающую с веревки белье на фоне громады черно-синих грозовых туч; голых до пояса молодых людей, работающих на соляных отмелях, и конические кучки соли вокруг — словно инопланетный пейзаж; Алена Геноле на корме «Элеоноры-2», похожего на кельтского племенного вождя; Флинна у края воды, с сумкой для сокровищ, или в его маленькой однопарусной лодочке, или как он вытаскивает из воды садки с омарами, волосы стянуты обрывком парусины, одна рука прикрывает глаза от солнца…

У меня был глаз на детали. Моя мать всегда это говорила. Я рисовала большей частью по памяти — все были слишком заняты, чтобы мне позировать, — и прислоняла холсты кучей к стене в своей комнате, чтобы высохли, прежде чем вставлять их в рамки. Адриенна, явившись из Ла Уссиньера, наблюдала за мной с растущим интересом — мне показалось, что в нем была нотка неприязни.

— Ты стала намного больше цвета использовать, — заметила она. — Некоторые картины просто режут глаз.

Это правда. Мои ранние рисунки по сравнению с этими были суровы, гамма чаще всего ограничивалась приглушенным коричневым и серым — цветами островной зимы. Но лето пришло в мою палитру, как и в деревню, — пыльная розовость тамарисков, яркая желтизна дрока, утесника и мимозы, раскаленная белизна песка и соли, оранжевый цвет рыболовных поплавков, ярко-синее небо и красные паруса островных лодок. Новые работы тоже были в каком-то смысле суровы, но я любила эту суровость. Я чувствовала, что никогда еще не рисовала так хорошо.

Флинн тоже так сказал, выразив свое восхищение коротким кивком — мне стало жарко от гордости.

— Ты делаешь успехи, — сказал он. — Скоро сможешь открыть свою галерею.

Он сидел ко мне в профиль, прислонившись спиной к стене блокгауза, лицо полускрыто широкими обвислыми полями шляпы. Над головой у него мелькнула по теплому камню ящерка. Я пыталась поймать выражение его лица — изгиб рта, косую тень от скулы. За нами, на синей по-летнему дюне, трещали кузнечики. Флинн заметил, что я его рисую, и выпрямился.

— Зачем ты шевелишься? — обиженно спросила я.

— Я суеверен. Мы, ирландцы, верим, что карандашом можно украсть кусок души.

Я улыбнулась.

— Думаешь, я настолько талантлива? Это очень лестно.

— Достаточно талантлива, чтобы открыть собственную галерею. В Нанте, а может, в Париже. Здесь твой талант зря пропадает.

— Не думаю.

Флинн пожал плечами.

— Все меняется. Что угодно может случиться. А ты не можешь прятаться тут вечно.

— Не знаю, что ты имеешь в виду.

На мне было красное платье, подаренное Бриманом; шелк, почти невесомый на коже. Очень странное ощущение после многих месяцев в штанах и парусиновых рубахах, словно я опять оказалась в Париже. Босые ноги покрылись пылью дюн.

— Еще как знаешь. Ты талантливая, умная, красивая… — он прервался и на мгновение, кажется, так же растерялся, как и я. — В самом деле так, — продолжил он наконец, словно оправдываясь.

Далеко внизу Ла Гулю жил своей жизнью; дюжины лодочек испещрили воду. Я узнавала их по парусам: «Сесилия»; «Папа Шико»; «Элеонора-2»; «Мари-Жозеф» Жожо. За ними — широкая синяя гладь залива.

— Ты перестал носить свою бусинку на счастье, — вдруг заметила я.

Флинн машинально коснулся шеи.

— Да, — равнодушно сказал он. — Я сам — кузнец своего счастья.

Он оглянулся на залив.

— Отсюда кажется, все такое маленькое, правда?

Я не ответила. Внутри меня что-то начало сжиматься, словно кулак, и я не могла дышать. Я сунула руку в карман. Бусина, которую я подобрала у «Иммортелей», была все еще там — не крупнее вишневой косточки. Флинн поставил ладонь перед лицом и сжал пальцы, захватывая Ла Гулю.

— Эти деревушки, — мягко сказал он. — Три десятка домов и пляж. Ты думаешь, что можешь выстоять против них. Ведешь себя осторожно. Умно. Но это немножко похоже на то, как пальцы застревают в китайской трубке, — ты хочешь выдернуть руку, а ее только зажимает сильнее. Не успеешь оглянуться, а ты уже влип. Сначала по мелочам. Ты думаешь, это не важно. А потом, в один прекрасный день, ты понимаешь, что, кроме мелочей-то, ничего и нету.

— Я не понимаю, — отозвалась я, придвигаясь ближе.

Запах дюны усилился — песчаные гвоздички, фенхель, абрикосовый запах дрока, разогретого солнцем. Выражение лица Флинна все еще наполовину скрывали поля его дурацкой шляпы; я хотела ее сдвинуть, чтобы увидеть его глаза, коснуться россыпи веснушек у него на переносице… Пальцы снова сжали бусинку в кармане платья, потом опять расслабились. Флинн считает меня красивой. Сама мысль об этом ошеломляла, словно залп фейерверков.

Флинн покачал головой.

— Я слишком долго тут пробыл, — мягко сказал он. — Мадо, неужели ты думала, что я останусь тут навсегда?

Может, я и вправду так думала; несмотря на всю его неуемность, мне никогда не приходило в голову, что он может уехать. Кроме того, сейчас разгар сезона; в Ле Салане еще никогда не было такого оживления.

— И это ты называешь оживлением? — спросил Флинн. — Эти курортные местечки, я их и раньше видел — и жил в них. Зимой все мертво, летом — горстка людей.

Он вздохнул.

— Мелкие деревушки. Мелкие людишки. Тоска.

Теперь все его лицо было закрыто, я видела только рот. Меня завораживала его форма, текстура; полнота верхней губы; крохотные морщинки в углах, от улыбки. Изумление все мерцало, словно отпечаток солнца на сетчатке глаза: Флинн считает меня красивой. Слова, которые он произносил, в сравнении с этим казались незначительными, блестящими кусочками пустоты, призванными отвлечь меня от главной правды. Я осторожно, решительно протянула руки и взяла в ладони его лицо.

Мгновение он колебался. Но кожа у него была теплая, как песок у меня под ногами; глаза — цвета слюды; и я ощутила себя иной, словно вместе с подарком Бриман каким-то образом передал мне часть своего обаяния, ненадолго сделав меня совсем другим человеком.

Я заглушила протест Флинна, закрыв ему рот собственными губами. У него был вкус персиков, шерсти, металла и вина. Все мои чувства внезапно словно обострились — запах моря и дюн; крики чаек, шум волн, дальние голоса на пляже и тихие хлопки растущей травы; и свет. Это ошеломило меня. Я кружилась слишком быстро, и моя сердцевина не выдерживала. Я чувствовала, что могу в любой момент взорваться, как ракета, и мое имя звездами рассыплется по ослепительному небу.

Со стороны это должно было выглядеть очень неуклюже. Может, так оно и было, но мне показалось, что все происходит без малейших усилий. Платье само соскользнуло с меня. За ним последовала рубашка Флинна; тело под рубашкой было бледное, едва темнее самого песка, и он отвечал на мои поцелуи, как глотают воду после долгих скитаний в пустыне: жадно, не прерываясь для вдоха, пока сознание не начнет мутиться. Мы не произнесли ни слова, пока не утолили жажду, и, выпав из забытья, обнаружили, что лежим одетые, в песке и поту, сухие дюнные травы качаются у нас над головой, за нами — раскаленная белая стена блокгауза, а за ней мерцает море, словно мираж.