Александр Терехов - Крысобой. Мемуары срочной службы Страница 46

Он уходил умываться, переоделся в костюм. Из коробки вынул туфли, вдел шнурки, обулся. Походил и снял. Вытащил из стола валик ваты, щипал и подкладывал в туфли, в носки.

Нездоровится, совсем утро. Солдаты, волоком, меня, под порогом — щель. Сегодня? Да, я долго не запоминал, сделали укол, давление, врач смотрел язык. Измерили температуру. Я не спросил, они не сказали, приносили есть, чай пил, так согрелся, что спал. Наш бывший водитель, Константин, вымыл полы. Мое положение отчаянное: идет день, полная крысопроницаемость двери. Народ не обучен.

Пока Константин убирался, я попросил рассказать, что по углам. Со слов я определил три норы, две — близко, по-видимому, разветвление одного хода. Я велел над каждым намалевать крестик мелом. Я не пытался вставать — надо силу сохранить. Радуюсь столу. Стол за меня. Остальное против. Бульвар перед зданием, вход в подвал с улицы, наличие обширного двора. Но стол — какой нужен, квадратный и круглые железные ножки, железо неокрашенное, скользит. Важно, что придумал Старый? Когда начнется, убедить их открыть камеры. Кого их? Все убегут.

После обеда. В обед Костик хлебал. Я попробовал сухарь — четверть часа мучительно вывертывало, я учуял привкус крови во рту. Царапины на руках подсохли и потемнели. После обеда. Я потребовал человека — хочу заявить. Старый не придумал бы лучше.

Никого не хотели звать. Никого не находили.

Позже нашли, но я уже не смог идти. Прежний мужик принес сухарей, передала жена его, заявляю: мы признаем, что готовили покушение по заданию, готовы рассказать, если для сохранения безопасности нас вывезут из города, в Москву. Передайте: расскажем, что требуется. Меня недослушал — позвали чай пить, да еще я говорил тихо, я старался говорить громко, но он только сказал, что все это, наверное, важно, и приказал вернуть наручники. Я ошибся. Я понял, больше он не придет сюда, оставшееся время может кончиться хоть сейчас.

Начало — обязательно вскрикнут. Хотя солдаты невнимательны. Последует такой сухой, такой сыпучий шорох, приливающий, перекликающийся свист, потом — молния. Пусть это будет позже вечера! Может, кто-то прибежит прежде? Пустая мысль. Когда заметишь, за тебя думают ноги. Если увидел — их не перегонишь.

Мне трудно представить, мы работали с поселениями, имеющими границы. Дом. Кузница. Подвал. Они сидели, мы приходили. Тут же движется четверть миллиона, больше, выталкивает из нор местных, на огромной поляне все кипит, нам — некуда. Мы только убивали. Нам в голову не приходило переселять и смотреть: что? как? После землетрясения. Тогда их видел Паллас на Урале, и после живое стало мертвым. Шли стаи в Нижней Саксонии. Я видел статьи, но не читаю по-немецки, да и там численность не сопоставима. Пугает душа. Я знаю все про одну крысу, про любую: бежит, спит — определю и положу. Если крысы живут оседло, мне достаточно знать одну, чтобы совершенно понимать семью, стаю, подвал, свалку, мясокостный завод, даже город и край. Но когда они сдвигаются окончательно, потеряли дом и совершают главное движение своего поколения, с численностью нарастает бессилие ума: крыса — понятна, бегущая семья — сложна, бегущий мерус — трудновычислим, если из-под земли выходит парцелла — я ее не пойму. Даже если всадим меченых крыс, радиомаяки в ошейники. А если побежит кусок земли, страна… Может, только с самолета? Мы же — у них под ногами. Это случается в дикой природе, и это дикая природа.

Да, вспоминаются фермы на Пролетарской. Старый давал мне отчеты, свою молодость, подвиги государственной службы. Семьдесят второй год или третий — на Пролетарской доломали последние свинофермы, Москва их дожрала. Новостройки. В свинофермах — четыре твари на метр площади. Из труб сочится вода, зерно, комбикорм, тепло — крысы греются на спинах у свиней, подъедают последы рожениц, уши любят. У поросенка ножку отгрызть, лакомство — навозные личинки. Мы в Молдавии с одной фермы сняли двадцать шесть тысяч, еще местные не разрешили полы вскрыть. Мы заснялись у горы падали, на память.

На Пролетарской фермы докурочили — крысы ручейками переходили в подвалы новых домов, народ смеялся. Декабрь. В новогоднюю ночь вдруг оттепель, и полилось в подвалы — хреновая, конечно, изоляция, воды порядком набузовало, — крысы полезли наверх по трубам, мусоропроводам, щелям, выгрызали штукатурку, дверные коробки, полы; народ не услыхал — орут телевизоры. Дело к танцам — крысы вошли под ноги и заструились на свету, под марши, народ попрыгал на столы, били, чем под руку, но так много поднялось крыс, что шевелился пол, под диваны, под кровати… живешь и не задумываешься о крысопроницаемости зданий и сравнительной плотности резцов крыс и стройматериалов, те люди, гуляки поняли: жизнь легко проницаема, и весь-то их покой… Милицию. А что милиция против синантропных грызунов? Санэпидстанция — праздники. Только третьего января приехал Старый, тогда главврач, три этажа чистили полтора месяца; похоже, но численность… Они остановятся, когда решат остановиться сами, когда войдут в им понятные берега, нет проку противиться — надо пережить. Переждем. Неизвестна их душа, куда подует? Соотношение усталости и общей, прущей в потоке силы, соотношение будет свое, какие к нам дойдут? Что решат насчет двух млекопитающих, застигнутых.

Сядем на стол. Никакую не задеть. Поцарапаются по штанам — пусть, куснут — да, они в страхе, им можно. Только не раззадоривать кровью — замотать тряпьем руки, щиколотки, лицо, уши, не отшвырнуть, на первый же крик набросятся все.

Константин. Константин! Сядь ближе, пока говорю, не спрашивай, не поздно, первое: не бойся. Второе: опустить уши на шапках, поднять воротники, втянуть кисти в рукава, закрыть лица, сесть на стол… Если куснут, первое: не бойся, не дай кровь! Ноги убирай, я сейчас еще раз объясню. А он просто еще ничего не знает, он не оборачивается, я не звал, я еще сплю, а время, поторопись окликнуть, все через силу, я сам слышу себя? Чтоб понял, когда станут кусать, — покусыванье еще не жратва, не дай им мяса! Костик смотрел, куда смотрит?! На меня, трясутся ноги мои, ничего не сделать — сами подтягиваются, рвутся от царапающих всползаний.

— Холодно? Шинель спросить? — спрашивает он.

Вот и успокой его, если сам… это ничего, озноб, они могут укусить, болезненно, скоро не заживет, слушай! Константин пропал, на его место легко опустился Клинский и дал пить — теплую, пахнущую чайниковой ржой, я тянул воду в себя; черный с переливами рукав, золотые гербовые пуговицы и снежная кромка рубашки, он расчесан и чист — я попил и рассматривал утоленными, выспавшимися глазами.

— Сколько время?

— Чего не спится? — И торжественно встряхнул истертую газету. — Визит! Начался! — И затряс головой. — Не верится! Состоялись переговоры, выступление в Верховном Совете. Программа предусматривает посещение раскопок древнего русского города Светлояра и участие в открытии памятника на истоке реки Дон. Возрождается подлинная Русь.

— Так написали?

— Да! — Провел пальцем по отчеркнутым строкам. — Завтра. Завтра. Уже вечером — первый самолет, два! все, больше ничего не будет, все пойдет само. Готовность. Чуть пахнем паленым, — он насмешливо улыбнулся, — проветрим! Я — без дел, навестить. Круг забот, понимаешь… Не тот. Другой уровень соответствий. — Поднес руку под мой нос. — Завтра пожмут. Вершина моего рода… Я мимоходом слыхал, хотели признаться? Достойно! Нынче люди русские делятся — патриот или не патриот. Мы с вами патриоты!

— У тебя. Ничего не получится.

— Получится, — ласково прошептал Клинский и пожал мне плечо. — Дорогой. Свидетели, отпечатки, улики, видеосъемка, захват. И признание. И те, что приедут, — не мы. Не разговоры. У них ведь тоже, ох, какие свои обстоятельства — им кажется, их обстоятельств никто не поймет, а мы их еще убедим, что нас-то они вполне понимают. Вы их увлечете, сам посмотришь, какие польются слюни. Мы что? Мы так, случайно наткнулись. Повезло! А они нароют, они из этого сделают дворец! Дело — это такая странная покатость: не сможешь остановиться — точно окажешься где-то. У них, у зверья, кроме рож… А надо видеть, какие там хари — так сразу спешишь и говорить, и любить — остается одна поджилочка и та вот так, вот так-так — ходуном! У них, кроме кулака… Кулак-то особый — или сжимается, или чуть ждет, разжиматься не может. А сжиматься — сколько хочешь. У них еще есть — я в Москве, когда мастерство повышал, нам показывали — подмога памяти. Они помогут вспомнить. Даже если не вы сами, а другие, в пивной, за столиком рядом затею излагали, у вас отложилось — помогут — и вспомните! И в деталях совпадете. Да что ты! Будут грызть и визжать! Грызть! И визжать! В клочья! — Нетерпеливо переворошил газету.

— Они спросят: зачем?

— Как?

— Как сказать, для чего мы?..

— Ха! Почем я знаю? На то и следствие. Разберутся! А вдруг Трофимыч не приемлел демократизацию? А вы не соглашались, а Свиридов начал угрожать? А вы решили сдаться? Все в ваших руках. Дайте, я отомкну вам руки. Черт, до сих пор… Быстро не научился. В знак доверия! Рискую, ваши истории известны поверхностно. Может, вы по чужим бумагам и готовились там где-то? Еще продумаю про это, да ладно, тихо… Стэндап! А? Нет, я пошутил. Хотел проверить. Больше ничего не помню… Хальт! Нет? А что вздрогнул? Холодно? — Распорядился, и Костика вывели, тряпкой высушили подбородок, край нар и полы — меня сызнова вывернуло, долго, пока Клинский прекратил жарко сотрясаться и ясно сложил свое лицо, я помогал ему, мы участливо вздыхали.