Мартин Эмис - Успех Страница 46

Ночь сияла электричеством — ночь была набрана курсивом. Когда трассирующие струи дождя рассекли воздух, мостовая показалась мне шипящей сковородкой. Что делают люди на улицах в такую пору? Или им слишком жарко и не спится? От сырости в воздухе повеяло сладким запахом гниющих фруктов из брошенной тележки. Я остановился и посмотрел вверх. Вверху я увидел звезды.

Кому она нужна, эта ванная, подумал я, зайдя в квартиру. Оказавшись у себя, щедро плеснул в стакан на сон грядущий — виски лучше любой зубной щетки, — разделся, влез в старую пижаму и быстренько забрался в постель. Еще одна сигарета, еще один прошедший день, контора, следующий месяц, будущее — о жизнь, о смерть. Я прополоскал горло остатками виски и погасил сигарету. Выключив свет, я уставился в потолок. Но зрелище потолка не навевало сна. Мысли бешено крутились в мозгу.

Потом я услышал. Звук был слишком по-человечески печален, слишком глубок, чтобы не отличить его от гудящей, каплющей за окном ночи. Я приподнялся и сел. Розовато-лиловый, задыхающийся младенец, безумная женщина в безвоздушном пространстве, груда смертельно навалившихся подушек.

— Урсула? — спросил я.

Все кончилось в одно мгновенье. Я просто спустил штаны. Помню только запах — пота, слез, жидкости. Ее холодные бедра были покрыты гусиной кожей, но внутри у нее все кипело. Ее надо было сдавить, стиснуть, склеить заново. Я боялся, что она может взорваться, прежде чем я успею что-нибудь сделать. Ее била безумная дрожь. Она так задыхалась, что я закрыл ей ладонью рот — удержать в ней это дыхание, не дать ему отлететь вместе с жизнью.

— Спокойно! — в ужасе произнес я.

Она лежала на постели, и я лег сверху. Все кончилось в одно мгновенье.

Надеюсь, я ничего не повредил.

— Он ненавидит меня, — сказала она потом.

Я немного отодвинулся.

— Он?

— Да.

— Из-за меня?

— Да.

— Так вот почему ты…

— Да. Кто-то должен за мной присматривать.

— А раньше?

— Это был либо ты, либо он.

— Почему?

— Но теперь это не имеет никакого значения, верно?

Я отвернулся. Мне был слышен свежий шум дождя, стекающего по слуховым окнам. Я подумал, сколько времени еще пройдет, прежде чем она вернется к себе.

II

Ты еще не на дне. Ты можешь пасть гораздо глубже.

Что случилось?

Что случилось? Должно быть, я пробыл на улице по меньшей мере час, прежде чем понял, что я на улице, прежде чем понял, что я вообще где-то, прежде чем горячий туман страдания рассеялся перед моими глазами. Я ринулся в ночь «подобно буре». Неожиданно я очутился на улицах, и неожиданно улицы оказались темными, пустынными и холодными. Кругом не было ни звука, ни единого звука, кроме шума сухо проблескивающих вдали машин и легкого потрескивания воздуха, будто игла проигрывателя попала на бороздку между треками. И где я? Я стоял на вершине насыпи за низким темным железнодорожным мостом. На другой стороне улицы слабо светился вход в заброшенную станцию метро; рядом была дверь в лавочку водителя-инструктора, в окне которой неоново пульсировало претенциозное розовое «L». Через блочную стену, ограждавшую мостовую, мне была видна большая площадка, на которой не осталось ничего живого, похожая на оцепленную воронку от бомбы: глубокие шрамы покрывали лицо земли, громоздились кучи песка, дымились канавы. Огромные краны с поднятыми стрелами маячили вокруг. Что случилось?

Дальше по дороге тянулись ряды домов, тесно сгрудившихся в тени (казалось, они выросли как из-под земли в собственных палисадах). По штукатурке, имитирующей кирпичную кладку, и по нелепым кричаще-ярким оконным рамам я догадался, что нахожусь в преддверии ада — квартале для чернокожих между Лэдброук-гроув и Килберном. Неравномерно расставленные по улице машины были такой невероятно устрашающей раскраски, что ездить в них решились бы только черномазые. Но черномазые спали. Я не испытывал страха — да и перед чем, собственно говоря? Свобода, подумал я, чувствуя себя куда более в здравом уме, чем все последнее время, — куда более здравомыслящим, чем там, в той комнате, лежа как на иголках, с натянутыми до предела нервами. В какой стороне теперь мой дом? Я стал спускаться по холму, двигаясь в сторону темного моста.

Тут я заметил их — двух мужчин, стоявших сразу за виадуком. После мгновенного колебания (перейти на другую сторону? Нет) я продолжал идти в прежнем направлении. Показалась третья фигура, перебравшаяся через изгородь стройплощадки. Желтые уличные фонари мигали. Так вот, значит, оно? Виднеясь сквозь густые тени туннеля, они казались странно спокойными в желтом свечении. Двое из них стояли, прислонившись к ребристой поверхности блочной стены; третий, молодой парень в старом мужском пальто, в упор глядел на меня. Я вошел в туннель (только не останавливаться), воспользовавшись темнотой чтобы замедлить шаг. Я остановился. Мне как поволокой перехватило горло, когда две прислонившиеся фигуры выпрямились и встали рядом со своим приятелем. Наверное, я мог бы убежать от них, но я не мог их обогнуть — этих коротконогих ублюдков — да и куда бежать? Назад? Чтобы потом начать все сначала? Я дошел до того места, где тень обрывалась, и оказался в десяти ярдах от ожидавшей меня троицы. И снова остановился. Я услышал плеск воды, неожиданный, как журчание лесного ручья. Мужчины были тощие, грязные, патлатые; при взгляде на них возникало ощущение, что они где-то вне всего, их натренированные уличной жизнью нервы были как веревки. Никто не двинулся. Все звуки смолкли.

— Что вам нужно? — крикнул я в сторону теней.

Они по-прежнему не шевелились, но казалось, что в любую минуту могут броситься. Сердце у меня свербело, словно от прикосновения их толстых пальцев.

— Деньги давай, — спокойно сказал один.

У меня не было с собой ни пенса! Мой кредит в банке был давно превышен!

— Послушайте! — сказал я. — У меня три фунта и немного мелочи — можете взять. Пожалуйста. Это все, что у меня есть, клянусь.

— Три фунта, — сказал один другому. Они шагнули мне навстречу.

Ноги у меня стали как ватные.

— Я принесу вам еще! Я…

Две тяжелые лапы схватили меня сзади.

Я резко крутанулся, едва не упав. В штанах у меня стало мокро и горячо. Почти вплотную к моему лицу придвинулась харя, обтянутая оранжевой кожей, с выбитыми передними зубами. Она издала зловонный смешок.

— Эй, — сказал он, — да это же просто кусок дерьма! Понюхайте. Кусок дерьма и есть.

Все сгрудились вокруг меня.

— Не бейте меня, пожалуйста, — сказал я сквозь слезы. — Я отдам вам деньги. Пожалуйста, не бейте.

— Ты гляди — пла-а-а-чет. Чтоб тебе провалиться, эй ты, дерьмецо! Ха! Кусок дерьма! Вонючка!

И я стоял там, шаря по карманам, и даже сквозь пелену тревоги и унижения понимал, что это всего лишь нищие, причем очень жалкие, молодые и больные, что у них не больше сил, чем во мне, если бы мне удалось с этими силами собраться.

— Извините, — сказал я, протягивая деньги в сложенных руках. — Поверьте, у меня больше нет.

Клыкастый снова хохотнул.

— Оставь себе, дерьмецо, — сказал он. — Оставь себе, только больше не обсирайся.

Я отошел от них пошатываясь и постепенно побежал. Они улюлюкали мне вслед, пока я не перестал их слышать.

— Давай, давай, дерьмецо. Беги скорей домой да перемени штанишки. Давай, говеха.

Два часа ночи. Я стою в рубашке перед кухонным столом, на котором валяются смятые бумажки и мелочь. Брюки я поглубже зарыл в мусорный бачок. Я вымылся в раковине с помощью средства для мытья посуды и туалетной бумаги. Потом повернулся к слепому окну. Отражение моего лица повисло между крыш и бусинок огней в переходах между блоками домов, расположенных выше. Думаю, оно было похоже на меня или на то, каким видят меня окружающие.

— Ты еще не на дне, — сказал я. — Ты можешь пасть гораздо глубже.

Этот месяц прячется в незнакомых углах.

Я избегал их так долго, как мог, — и не без некоторого успеха. (Я не мог посмотреть им в лицо. И главное, что мне тоже было стыдно. Почему?) Ранними вечерами и на выходные я старался куда-нибудь уходить. Я сидел в кофейнях среди парочек и случайных посетителей, среди прекрасно владеющих собой женщин средних лет и подтянутых разговорчивых мужчин средних лет, в кофейнях, где все знают все о неудачах друг друга и всем абсолютно некуда больше пойти. Я слонялся по книжным магазинам, антикварным аукционам и лавкам старьевщиков — среди глубокомысленных хиппи, темных личностей со свирепыми физиономиями и доверчивых студентов с их дорогими пластиковыми портфелями. Я сидел на дневных сеансах в кино рядом с шумной ребятней и сонными пенсионерами, рядом с безликими безработными и нечленораздельно бормочущими бродягами (как удается им оплачивать это удовольствие? Мне не по карману). Я стараюсь возвращаться не позднее девяти или половины девятого. Я держусь людных улиц, где иностранцы все еще деловито обчищают магазины. Я постоянно настороже. Я постоянно озираюсь.