Мария Голованивская - Пангея Страница 46

По выходе из тюрьмы Петр Павлович сочинил несколько очень неплохих рассказов, получил за них признание и среди критики, и среди читателей, но своих авантюристических выходок он не оставил. Воровать не воровал, но взял и присвоил себе пару рассказов Михаила Пришвина. Вышел скандал. Затем он стал подписываться «профессор, доктор наук», окончательно восстановив против себя проверяющие органы советской власти. О персонажах своих повестей и романов — а их, как ни странно, продолжали печатать, несмотря на все хулиганства, которые он продолжал чинить, он рассказывал как о своих близких друзьях. Петр Павлович красочно живописал путешествия, в которых никогда не был. В многочисленные письма, которые он любил отправлять знакомым, он вкладывал свои фотографии, где был снят на фоне разных экзотических пейзажей. Дело кончилось тем, что его осудили во второй раз, но не за мистификацию, а за скабрезности, которые все чаще встречались в его произведениях. Обвинение в безнравственности, с одной стороны, привлекло к нему внимание публики, которая читала эти рассказы в размноженных копиях, а с другой стороны — преградило ему путь к официальным публикациям. В тюрьме он якобы уверовал в Бога, стал благочестивым и, чтобы как-то поправить свои дела, написал несколько од во славу существующего режима. Хрущев высоко оценил его произведения и распорядился выпустить. Вот несколько заглавий из «Принципов», написанных им в тюрьме: «Трудись и пой», «Кто честно трудится, у того все сбудется» и так далее. Несмотря на лицемерие, заметное в «Принципах», они имели успех, многие годы он пользовался уважением в кругах научно-технической интеллигенции.

Его посадили в сумасшедший дом уже пожилым человеком, когда в анкете на получение нового паспорта он написал: «Я пою и танцую на восемнадцати языках, включая австралийский». В сумасшедшем доме он написал еще несколько приключенческих романов, которые высоко оценили критики, не сразу разобравшись в том, что это умело переделанные произведения Конрада. Тетушка Софьи проплакала всю жизнь. Она, не дожив до глубокой старости, даже не умерла, а вытекла вся, истаяла, так и не найдя жизненного пути.

Московский муж Софьи, которому она родила двух детей — Машу и Мишу, — происходил из дворянского рода Хомяковых, и генеалогия его прослеживается с последней трети восемнадцатого века, с Ивана Хомякова, имевшего обер-офицерский чин и земли в Курской губернии, которые, согласно семейным преданиям, были пожалованы ему вместе с тысячей крепостных душ Екатериной II по завершении русско-турецкой войны.

Родовое поместье Хомяковых в 142 десятины с большим фруктовым садом находилось в деревне Песчаная Пристань (позднее Песчанка) в Старооскольском уезде, и этим поместьем в течение девятнадцатого — начала двадцатого веков последовательно владели три поколения Хомяковых. Вблизи поместья находился принадлежавший им винокуренный завод. Кроме Ивана Хомякова служили в русской армии его сын, Яков Иванович, вышедший в отставку в чине поручика егерского полка, и его правнук, Алексей Георгиевич, также дослужившийся до поручика, но пехотного полка.

Государственным чиновником был коллежский советник Георгий Яковлевич Хомяков, служивший в департаменте общих дел Министерства государственных имуществ и за тридцать лет своей работы награжденный орденом Святой Анны третьей степени, орденом Святого Станислава второй степени с императорской короной и знаком отличия за поземельное устройство государственных крестьян.

Род Хомяковых был связан и с историей земских учреждений.

Старший сын Георгия Яковлевича, коллежский асессор Сергей Георгиевич Хомяков, закончив Казанский ветеринарный институт, стал ветеринаром Старооскольского уездного земства, за земского врача из села Троицкое под Москвой вышла замуж его сестра, Мария Георгиевна. Его брат Николай Георгиевич за свой счет устроил в принадлежавшем ему родовом поместье Песчанка земскую школу для детей крестьян, обнес ее кирпичом и до своей смерти в 1914 году являлся ее попечителем.

Семейными узами род Хомяковых был связан в девятнадцатом–двадцатом веках с представителями разных сословий. Женою Г. Я. Хомякова была дочь статского советника А. А. Харкевича, из их пятерых детей четверо породнились с другими дворянскими семьями (Неверовых, Лукашевых, Ивановых и Сухотиных), а пятый, Н. Г. Хомяков, взял в жены дочь купца второй гильдии, действительного члена Русского общества книгопродавцев и книгоиздателей и почетного гражданина Киева И. И. Динтера.

Когда Константин Хомяков, приехавший в Петербург на архитектурное совещание, увидел Софью, — это произошло на подвальной выставке никому не известного художника, впоследствии наловчившегося своими художествами ублажать богачей, — она сразу запала ему в душу. Жаль ее было, так она маялась с этим Соровским, жаль, ведь достойна она самой лучшей на свете судьбы. Он полюбил ее всем сердцем и прожил с ней долгих пятнадцать, в общем счастливо, не желая замечать ни ее холодности с детьми, ни ее равнодушия к нему самому, о котором не судачил разве что ленивый. Он не вспоминал об этом и впоследствии, когда стал совсем другим человеком.

ЛУКА

Он шел по улице, убил девочку, свернул за угол. Потом, в кафе, как будто что-то вспомнил, изумрудные глаза официантки на мгновение отразили его карие, воспаленные, измученные конъюнктивитом, когда он отрывисто, словно собака, пролаял:

— Чай!

Он опустил глаза в бурый чай, отхлебнул горячей жидкости, небрежно перемешанной с детским криком и его собственным недоумением, — зачем-то схватил за горло и толкнул на бордюр. Никто и глазом не моргнул — подумаешь, чужая кровь на мокром снегу.

Он пил один стакан чая за другим, одну кружку пива за другой, не замечая первых проснувшихся майских мух, почему-то вспоминая, как спали с ним его женщины.

Это что же, он теперь убийца?

Первая спала, всегда отвернувшись спиной, обособившись, закрыв голову руками, словно ожидая ударов палкой сверху.

Вторая спала раскинувшись, как распустившийся цветок, но лепестки ее мгновенно раскрывались еще сильнее, как только он случайно дотрагивался до нее во сне. Эта вторая в считаные секунды превращалась в первую, в ту, которую он любил больше всех. Эта вторая все время была открыта, и достаточно ему было шевельнуться, как гигантский подсолнух ее объятий ловил его на просторной кровати, она даже целовала его во сне, никогда не закрываясь, что бы он ни предпринимал — сладкую ласку груди, поцелуй, провокационное прикосновение к лобку.

— О чем это, убийство? — спрашивал он себя в очередном кафе, допивая очередной чай. — Была жизнь — и нет ее. И что? Я отнял и куда дел? Куда я могу поместить отнятую жизнь?

— Убийство — это желание спрятаться, — ответил ему один из его многочисленных собеседников, — в этот конкретный майский сияющий солнцем день ты убиваешь, а потом прячешься, отчетливо зная, почему ты это делаешь.

— Я не прячусь, — ответил убийца. — Это город прячет меня. Разве кто-нибудь здесь знает лица людей?

— Убийство? — ухмыльнулся второй из многочисленных его собеседников, — убийство — это единственный способ навсегда стать другим.

— Я не прошу растолковать мне, что это, — как будто оправдывался убийца перед третьим и четвертым собеседником, я просто прошу подсказать мне, может быть, вы знаете, что это?

Он перестал, наконец, пить чай и вышел на какую-то улицу с трамвайными путями, перевел через перекресток старушку в зеленой вязаной, не по погоде, шапке, бледную, ослабшую от долгой зимы куда больше, чем за свою долгую жизнь. Затем побрел вдоль ограды старинного кладбища, сам не понимая, куда, в попытках найти между прутьев ограды ответ на этот неуклюжий вопрос: о чем? О чем? Как можно быть кем-то еще, кроме себя?

Эти его женщины являлись четкой последовательностью символов. Сначала он думал, что были три буквы С.Н.Ы., складывающиеся в единственное разумное слово. Но потом он переделал это слово в О.Н.Е., устаревшее, но четко обозначающее объект ночного разгадывания. О.Н.Е. — это другие, инородное племя, полуфабрикаты, из которых потом, при точном касании к их сердцевине, получаются люди.

Эти люди лежали за оградой, за этими ледяными прутьями, которые через месяц, когда город как следует просохнет от снежной зимы, бригада сторожей освежит масляной черной красочкой, и кладбище снова будет выглядеть как новенькое.

— Кто их убил? Время? Враг внутри них? Сила всемирного тяготения? Или, может быть, тоже я? Хотя бы кого-то из них — я?

Он чуть не поскользнулся на пивной слякоти, надо же, кто-то разбил тут несколько бутылок, и прохожие, натащив грязи, почти что замешали ногами странное черное тесто.

Как-то быстро показался вокзал, странно прилепленный к большой круглой площади, пахнущей мочой. Белый вокзал с клубничинами на фасаде и вокруг снующими во все стороны людьми, с далекого расстояния казавшимися серой толпой.