Евгений Попов - Ресторан «Березка» (сборник) Страница 46

Я глянул на него проницательно.

– Спасибо. Действительно, это был лучший ответ на мой вопрос.

Седой Министр опустил голову, израненную микроэлектронными кнутами, и шутливо затянул, подражая церковному сторожу варварской эпохи:

– Запираем! Запираем!..

Мы и возвратились в зал сборища. Большая часть заседавших мирно заснула. Остальные тихо переговаривались.

И вдруг в полутьме зала что-то забелело. Я сильно удивился, обнаружив, что это беленькая ладошка моей супруги Ф., про которую я даже как-то и забыл совсем в пылу политики и утонченного правдоискательства.

Министр тоже оживился и шутки ради (большой он оказался шутник!) обратился к Ф.:

– Вот вы кто? Что вы все на месте сидите? Встали бы да задали какой-нибудь вопрос.

Та мигом вскочила, как пружина, и зачастила, блестя своими круглыми глазами, унавоженными черной тушью:

– Вы тут все болтаете, болтаете, а я – человек земной профессии. Я – врач-терапевт, пловчиха и артистка. Тут есть некоторые, которые думают, что они умные, жизнь прожили, а сами двух слов связать не могут.

– И что же мне, по-вашему, в таком случае делать, красавица? – иронически прищурился Министр, явно наслаждаясь ситуацией.

– Выходить на пенсию и ехать в Белые Столбы, – отчеканила моя супруга.

– И где же я там буду жить? – растерялся министр.

– В земле!

И она дерзко показала пальцем на землю.

И наступило страшное молчание, потому как все знали, что это означает, когда показывают пальцем на землю. Я покраснел от стыда. Мне захотелось сделать себе харакири или хотя бы попытаться что-нибудь совершить во имя Родины. Попробовать, например, как-то возвратить назад хотя бы часть того, что отняли у нее злые пришлецы... Чем не благородна задача?

И вдруг Министр расхохотался.

И Ф. расхохоталась.

Они хохотали и показывали друг на друга пальцами.

– Молодец! Молодец! – в восторге повторял Министр. – Какой молодец! Ну просто молодец!

И все уже совсем спали. И гроза прошла, не разразившись. И что было дальше – я совсем не помню. Шар стеклянный лопнул, погас осколок, и дальше я ничего не помню.

Я сейчас вообще многое забыл. Да и к чему множить всякие глупости, когда планета почти опустела, сам я сед, стар, лыс, неоднократно сидел в дурдоме, через каких-нибудь 5, 10, 20, 30, 40, 50, 60, 70, 80, 90, 100 лет меня тоже совсем не будет. Кто множит глупость, тот множит скорбь. Гораздо важнее, что вот я лежу у костра, журчит ручей, на сковородке жарится хлеб, в лесу воет волк, в деревне мужик гонит самогон, а надо мной – громадные красные звезды неба моей Родины, моей обильной могучей Родины...

– Это кто хамы? – вдруг обозлилась не совсем трезвая Светлана Викторовна.

Удаки

– Я думаю про писателя, эдакую мерзкую сволочь, прислушивающуюся к своим ощущениям и ляпающую их на бумагу, – сказал Гриша.

– Шипящими и сосущими украшайте речь свою, о девушки! – сказал Миша.

– Ты удак, Миша, – сказал Гриша.

– Ты удак, Гриша, – сказал Миша.

– Вы представляете, один мужик купил мяса, говядинки по 2 рубля килограмм, и, не дождавшись остановки, полез в летнем троллейбусе к выходу, пачкая сырым мясом голые девичьи ноги, – сказал Коля.

– Продавцы, уходя с работы, воруют мясо. Эти, уходя с работы, прихватывают с собой свою власть, – сказал Толя.

– Ты удак, Толя, – сказал Коля.

– Ты удак, Коля, – сказал Толя.

– К тридцати двум годам я разучился делать многое из того, что умел делать в примыкающие двенадцать лет. Я разучился: 1. Подбирать и складывать слова. 2. Выдумывать хлесткие, сочные названия. 3. Сплетать начала и концы, – опечалился Гриша.

– Без труда не вынешь, – радостно засмеялся Миша.

– Один мужик все время повторял «дык» да «дык», имея в виду фразу «дык что ж это я?». Он служил врачом в пионерском лагере. Его звали Лев. Он был очень толстый и очень робкий. Однажды он выносил помойное ведро, увидел у сортира красивую девушку, испугался и заулыбался ей сквозь толстые очки робко и щемяще, – растрогался Коля.

– Ты удак, Коля, – сказал Гриша.

– Ты удак, Гриша, – сказал Коля.

– Это кто? Это, детки, революционер. Он не выдержал свободы и скончался от счастья на переломе грядущего века, – злобно заметил Толя.

– Ты удак, Толя, – сказал Миша.

– Ты удак, Миша, – сказал Толя.

– Я им дал три телеграммы. БЕСПОКОЮСЬ ОТСУТСТВИЕМ ДОГОВОРА БЕСПОКОЮСЬ ОТСУТСТВИЕМ ДОГОВОРА НЕСМОТРЯ ПОСЛАННУЮ МНОЙ ТЕЛЕГРАММУ УБЕДИТЕЛЬНО ПРОШУ ВЫПЛАТИТЬ МНЕ ПОЛАГАЮЩИЙСЯ СОГЛАСНО ДОГОВОРУ АВАНС СУММЕ СТО ПЯТЬДЕСЯТ РУБЛЕЙ, – заныл Гриша.

– Ночью и нищему крестьянину Ваньке достается то, что стоит миллионы, – мечтал Миша.

– Хотелось бы рассказать вам и про того странного гражданина, который работал говночистом в тресте очистки города. Нельзя было назвать его домашним тунеядцем, хотя он не умел делать ровным счетом никакой мужской работы, гвоздя вбить не мог. Зато он умел стряпать, стирать, мыть полы и танцевать вальс. Это неизбежно наложило отпечаток на его характер и фигуру. Нельзя было сказать, что он бабоват, но никто не назвал бы его и мужественным, – вспомнил Коля.

– Пролеткультовцы программировали действительно адекватное искусство. Но на них сразу же замахали перьями – настолько страшна была эта реальность, – пояснил Толя.

– Ты удак, Толя, – сказал Гриша.

– Ты удак, Гриша, – сказал Толя.

– Ты удак, Коля, – сказал Миша.

– Ты удак, Миша, – сказал Коля.

– Товарищи! Вот я вас слушаю, и мне даже становится немножко стыдно. Вы – красивые, относительно молодые, интеллигентные молодые люди, а только и несется от вашего стола, что «удаки» да «удаки», «удаки» да «удаки», – сказала, приосанившись, пышная и волоокая буфетчица Светлана Викторовна Немкова-Боер.

– Товарищи и граждане! Ваши руки лезут ко мине у брюки. Рупь кладут, два берут. Пройдемте, граждане, приехали, конец, как писал певец, и я вас заберу, насидитесь у меня, нахлебаетесь, потому что я – народная дружина, – сказал непотребный Светланы Викторовны хахаль и муж, бывший спортивный тренер Витенька Лещев-Попов.

– Виктор, сгинь, – сказал Гриша.

– Отвали, плешь, – сказал Миша.

– Не воняй, Витек, – сказал Коля.

– Хамы, – резюмировал Толя.

– Это кто хамы? – вдруг обозлилась не совеем трезвая Светлана Викторовна. – Это мы с Витенькой хамы? А ну, Витенька, свисти в свисток! Свистнуть, а? Свистнуть, а? Свистнуть, или как?

– Свистнул бы, да не свистит, – расхохотался Витенька.

– Ну ты, Витек, молодец, даешь стране угля, мелкого, но много, – расхохоталась Светлана Викторовна.

Тем временем и ночь незаметно наступила. Совершенно пьяные, они отправились по домам. Толя потерял портфель, на Колю случайно вылили из окна горшок с нечистотами, Гриша начал писать роман, а Миша по дороге избил гомосексуалиста.

А всему виной то, о чем мы каждый день имеем право читать в местных и центральных газетах, издаваемых в СССР...

...пьянство и другие, к сожалению, все еще встречающиеся иногда в нашей жизни временами всегда отдельные...

Обижен бедный горох

– Если кто в жестяных банках изготовляет зеленый горошек со смальцем, того нужно тут же расстреливать у стенки, как лазутчика, потому что он делает больно всем. Вот ты глянь – среди севрюги, огурца свежего, парникового, болгарского, ростбифа, каменной колбасы – он ежится и ссыхается от позора, этот бедный горох, крытый тусклой жировой пленкой, с белыми, отвратительно стылыми жиринками. Он мучается, и я ничем не могу ему помочь...

Так размышлял один естествоиспытатель, ужиная с родным человеком за праздничным столом в ожидании ночи под звуки симфонии № 40 композитора В.-А.Моцарта, что напечатана на пластинке фирмы «Мелодия» с двух сторон, слушая все эти ее переливы, анданте, менуэты и пр.́

– Понимаешь, – сказал естествоиспытатель родному человеку. – Я считаю, что аристократизм – это ощущение своего места в пространстве и времени. Мир – он в любом месте полон, в любом времени. Каждый, кто на своем месте, – аристократ. Кто не на своем месте – плебей. И я говорю о том, что естественность – лучше правды, выше оценок, честнее нравственности...́

– Нравственности, – подтвердила родной человек. Она хорошо понимала естествоиспытателя.

А он вдруг затрясся от жалости, и трясся, и слезы от плача падали в поедаемый им горох со смальцем по цене 35 копеек банка.́

– Смотри, за окном как белым-бело, – сказала родной человек. – Это и есть белая ночь. Белая ночь – это серая ночь. Моцарт. Огурец. Севрюга с хреном...́

– Горох ты мой, горошек!– вскричал естествоиспытатель. – Обижен бедный горох! А впрочем – сам, сам виноват, – махнул он рукой. – И все несчастные – свиньи, как писал цитируемый ученый...́

– Белая ночь, – шептала родной человек. – Белая, серая она – вливается, вливается, вливается...́

– И смерти нет, да? Ну скажи, скажи, ляпни еще, что и смерти нет, ну скажи, скажи, – пристал естествоиспытатель.́