Уильям Бойд - Нутро любого человека Страница 47

Прогуливался нынче вечером, куря сигарету, по нашему садику. На прошлой неделе я посадил на самой дальней от дома клумбе клен. Саженец с меня ростом и может, по моим сведениям, вымахать в высоту до сорока футов. То есть, лет через тридцать, я, если еще буду жив, смогу прийти сюда и увидеть это дерево в его зрелом возрасте. Однако мысль об этом угнетает меня: через тридцать лет мне будет за шестьдесят, а я понимаю, что число подобных проекций на будущее, которые столь бездумно делает человек, начинает уже сокращаться. Допустим, я сказал бы: лет через сорок. Уже перебор. Через пятьдесят? К тому времени я, скорее всего, помру. Шестьдесят? Мертв и закопан, это уж точно. Слава Богу, я хоть не дуб посадил. Не в этом ли и состоит хорошее определение перелома лет? Он наступает в тот миг, когда ты понимаешь — вполне рационально, без особых эмоций, — что не в таком уж и далеком будущем мир останется без тебя: деревья, которые ты посадил, так и будут расти, но ты их уже не увидишь.

У нас девочка. Родилась сегодня в 8 утра. Мне позвонили из больницы, и я сразу помчал туда. Фрейя измучена, подглазья темные. Мне вынесли малышку, я подержал ее на руках, маленькую всю красную злючку, — тонкие ручонки молотят по воздуху, пока она вопит, надрывая легкие. Мы назовем ее Стеллой — наша собственная звезда. Добро пожаловать в мир, Стелла Маунтстюарт.

1939

Скорбное письмо от Тесс Скабиус — адресовано мне, с пометкой „Лично и конфиденциально“. Она рассказывает в нем историю бесконечных измен Питера, пишет об ужасном неблагополучии, которое те создают в семье. Просит меня о помощи: „Выходя за него, я не подозревала, что он способен на это, да и ты бы, я знаю, никогда не подумал, что он может так себя повести. Помимо лондонских потаскушек он завел еще женщину в Марло. Питер по-прежнему считает тебя самым близким своим другом. Он обожает и уважает тебя. Логан, я не могу просить, чтобы ты заставил Питера вновь полюбить меня так, как он любил когда-то, но умоляю тебя, кто-то должен попросить его прекратить эти постыдные похождения. Я дошла до последней черты, я знаю, в деревне каждому известно о том, что происходит. Разве не может он быть джентльменом настолько, чтобы избавить меня и детей от этого жестокого унижения?“. И так далее, и так далее. Бедная Тесс.

Позвонил Питеру, и тот пригласил меня позавтракать с ним в „Луиджиз“, отметить издание его третьего триллера, „Три дня в Марракеше“. Следует отметить, что в прошлом году он ушел из „Таймс“. Писатель он, по всем имеющимся у меня удивительным сведениям, куда более преуспевающий, нежели я. Рад сообщить, что во мне нет ни грана зависти к нему.

Позже. Мы позавтракали, все было очень мило. Он переменился, Питер, — стал более практичным, огрубел. В середине произносимой им фразы он провожает глазами пересекающую зал молодую официантку, отпускает бесконечные замечания в адрес присутствующих в ресторане женщин: „Это не ее муж“, „Приодеть, так была бы красавицей“, „От нее просто разит половой неудовлетворенностью“. Возможно, тут сказываются его постоянные адюльтеры. Хотя он признался мне, что с проститутками чувствует себя намного спокойнее: говорит, у него есть две-три постоянных. Порекомендовал эту практику мне — удовольствие без ответственности, сказал он. Я напомнил ему, что беспредельно счастлив в браке. „Так не бывает“, — ответил Питер. Реплика была словно на заказ, и я рассказал ему о письме Тесс. Это его потрясло: он вдруг замолчал, я видел, что в нем закипает гнев. „Почему ей нужно было писать именно тебе?“ — несколько раз повторил он. Я не стал его просвещать. Но по крайней мере, долг перед Тесс я исполнил. Написал ей, рассказав о том, что сделал. Те дни в Оксфорде кажутся теперь отстоящими от меня лет на сто.

Возвращаясь домой, видел газету с заголовком во всю страницу: „ФРАНКО У ВОРОТ БАРСЕЛОНЫ“.

Ну что же, полагаю, началось, Гитлер уже в Праге.[106] Оливер Ли был прав, и ныне „Чехословакия прекратила свое существование“. Чувства, которые я испытывал в прошлом октябре, были ничем иным, как глупыми, тоскливыми, отчаянными мечтаниями. И Франко владеет теперь всей Испанией, — что должно радовать маму. Пишу это за кухонным столом, Фрейя кормит малышку грудью. На полке стоящего за ними буфета лежат в картонных коробках противогазы — так и не возвращенные. Теперь должна начаться война, следующим кризисом будет Данцигский. И что ты, Логан, будешь делать в этом близящемся конфликте? Что делал бы в этой войне папа?

Родерик предложил мне место внутреннего рецензента в „Спраймонт и Дру“ — 30 фунтов. Я запросил 40, а он сказал, что Пломер[107] получает в „Кейпе“ ровно столько же, так что я вряд ли могу торговаться. Подозреваю, что Родерик хочет привязать меня к фирме, поскольку я сказал ему, что „Лето в Сен-Жан“ почти закончено. Остается только дивиться его логике: журналистика и так-то съедает кучу времени, а теперь, когда мне придется читать рукописи и составлять рецензии на них, писать что-либо другое станет почти невозможно.

Скромный, но устойчивый успех „Les Cosmopolites“ во Франции. Кипрен пишет, что его снова чествуют, как если б сейчас стоял 1912 год, а он был известным литератором, „grace à toi[108]“. Надо бы съездить в Париж, пока не грянул Армагеддон.

Олдебург. Мы сняли в этом городке небольшой домик на июль и август — почему-то меня вечно притягивает Норфолк. Когда того требуют дела, я езжу в Лондон, однако проблаженствовав здесь первые две недели, никакого желания уезжать не испытываю. Ясный серебристый свет Северного моря, прелесть тающих горизонтов. Все утро я работаю, пишу статьи или, что более чем вероятно, читаю рукописи для „СиД“ (это занятие начинает отнимать у меня все больше и больше времени). Потом, если погода стоит хорошая, мы устраиваем пикник на пляже — берем коврик, термос, бутерброды, сидим на берегу и смотрим, как волны накатывают на гальку. Стелла прекрасна — круглолицый, полнощекий, синеглазый, золотоволосый стереотип малышки. Любознательна и весела. Мы усаживаем ее, наваливаем перед ней горку гальки и смотрим, как она, пока мы сидим и разговариваем, берет камушек за камушком, осматривает его и роняет. Фрейя начала помогать мне с чтением некоторых рукописей „СиД“ — по-моему, она скучает по Би-би-си.

Я попытался уговорить Лотти отдать нам Лайонела на уик-энд, благо мы совсем рядом. Безуспешно. Фрейя, похоже, внушает Лайонелу ужас, я начинаю гадать, какую чушь вкладывает ему в голову Лотти — или, что более вероятно, эта сука Энид. Со мной он стал поспокойнее, и я стараюсь вести себя, как положено папочке. Мы с ним целый час гоняли по парку мяч, пока он не сказал: „Папа, мы еще долго будем играть в эту игру?“. Если говорить начистоту, он выглядит заурядным ребенком, ничем и ни в чем, насколько я способен судить, не замечательным — не смышленый, не обаятельный, не забавный, не дерзкий, не красивый. И в довершенье всех бед, он унаследовал худшие из физиономических черт Эджфилдов. Как-то раз он спросил меня, женат ли я на Фрейе. Конечно, женат, ответил я. Он нахмурился и сказал: „А я думал, ты женат на маме“. Я все объяснил. „Это значит, что ты, на самом деле, мне не папа?“ — спросил он. Я всегда буду твоим папой, ответил я и, да поможет мне Бог, едва не разревелся.

Флеминг пригласил меня на завтрак в „Карлтон-Грилл“. Он, похоже, все еще остается биржевым маклером, однако играет теперь некую секретную роль в Адмиралтействе. Сказал, что мои статьи об Испанской войне произвели „на многих“ сильное впечатление. Я ответил, что 90 процентов написанного мной печаталось в Америке. „Я знаю, — произнес Флеминг, — они-то и произвели на нас впечатление“. О будущей войне он говорил так, словно она уже идет полным ходом, спросил, каковы мои планы. „Выжить“, — ответил я. Он рассмеялся, склонился ко мне через стол, и сказал — с видом бывалого шпиона, — что счел бы личной услугой, если бы я „держал себя в состоянии готовности для особого поста“. Сказал, что работа будет вестись в Лондоне и иметь жизненно важное значение для наших военных усилий. Почему выбрали меня? — спросил я. Потому что вы хорошо пишете, видели войну вблизи и не питаете на ее счет никаких иллюзий. Когда мы покидали ресторан, то столкнулись, я и уверен, что это было подстроено, с пожилым человеком в сером костюме очень старомодного покроя, — мужчина представился как адмирал Годфри. Меня негласно оценивают.

Тесс Скабиус мертва. Утонула в Темзе, как рассказал мне — бессвязно — по телефону Питер. Она отправилась на прогулку, не вернулась вовремя к чаю, и Питер пошел вдоль реки, разыскивая ее. Увидел примерно в полумиле вниз по течению толпу, полицию, не торопясь подошел, — узнать, что случилось, — и обнаружил, что из воды только что вытащили Тесс. Она собирала цветы и поскользнулась на берегу. А плавать не умела. „Страшная, жуткая случайность“, — сказал он.